Неточные совпадения
— Нет, надо Флегонта Василича обождать, робя!.. Уж как он вырешит
это самое
дело, а пока мы его Вахрушке сдадим.
Это был вообще мрачный человек, делавший
дело с обиженным видом.
— Вот
это ты напрасно, Харитон Артемьич. Все такой припас, што хуже пороху. Грешным
делом, огонек пыхнет, так костер костром, — к слову говорю, а не беду накликаю.
— Есть и такой грех. Не пожалуемся на
дела, нечего бога гневить. Взысканы через число… Только опять и то сказать, купца к купцу тоже не применишь. Старинного-то, кондового купечества немного осталось, а развелся теперь разный мусор. Взять вот хоть
этих степняков, — все они с бору да с сосенки набрались. Один приказчиком был, хозяина обворовал и на воровские деньги в люди вышел.
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас, говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай, говорю, к степнякам, а мы
этим самым товаром не торгуем… Есть, конечно, и из мучников всякие. А только деньги
дело наживное: как пришли так и ушли. Чего же
это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— Особенное тут
дело выходит, Тарас Семеныч. Да… Не спросился Емельян-то, видно, родителя. Грех тут большой вышел… Там еще, на заводе, познакомился он с одною девицей… Ну, а она не нашей веры, и жениться ему нельзя, потому как или ему в православные идти, или ей в девках сидеть. Так
это самое
дело и затянулось: ни взад ни вперед.
Луковников был православный, хотя и дружил по торговым
делам со староверами.
Этот случай его возмутил, и он откровенно высказал свое мнение, именно, что ничего Емельяну не остается, как только принять православие.
Анфуса Гавриловна все
это слышала из пятого в десятое, но только отмахивалась обеими руками: она хорошо знала цену
этим расстройным свадебным речам. Не одно хорошее
дело рассыпалось вот из-за таких бабьих шепотов. Лично ей жених очень нравился, хотя она многого и не понимала в его поведении. А главное, очень уж пришелся он по душе невесте. Чего же еще надо? Серафимочка точно помолодела лет на пять и была совершенно счастлива.
— Зачем? — удивился Штофф. — О, батенька, здесь можно сделать большие
дела!.. Да, очень большие! Важно поймать момент… Все
дело в
этом. Край благодатный, и кто пользуется его богатствами? Смешно сказать… Вы посмотрите на них: никто дальше насиженного мелкого плутовства не пошел, или скромно орудует на родительские капиталы, тоже нажитые плутовством. О, здесь можно развернуться!.. Только нужно людей, надежных людей. Моя вся беда в том, что я русский немец… да!
Этот Сашка Горохов быстро сделался настоящим героем
дня, потому что никто не мог его перепить, даже немец Штофф.
Около
этого богатыря собиралась целая толпа поклонников, следивших за каждым его движением, как следят все поклонники за своими любимцами. Разве
это не артист, который мог выпивать каждый
день по четверти ведра водки? И хоть бы пошатнулся. Таким образом, Сашка являлся главным развлечением мужской компании.
Этот Шахма был известная степная продувная бестия; он любил водить компанию с купцами и разным начальством. О его богатстве ходили невероятные слухи, потому что в один вечер Шахма иногда проигрывал по нескольку тысяч, которые платил с чисто восточным спокойствием. По наружности
это был типичный жирный татарин, совсем без шеи, с заплывшими узкими глазами. В своей степи он делал большие
дела, и купцы-степняки не могли обойти его власти. Он приехал на свадьбу за триста верст.
—
Это, голубчик, гениальнейший человек, и другого такого нет, не было и не будет. Да… Положим, он сейчас ничего не имеет и бриллианты поддельные, но я отдал бы ему все, что имею. Стабровский тоже хорош, только
это уж другое: тех же щей, да пожиже клей. Они там, в Сибири, большие
дела обделывали.
Постройка новой мельницы отозвалась в Суслоне заметным оживлением, особенно по праздникам, когда гуляли здесь обе вятские артели. Чувствовалось, что делалось какое-то большое
дело, и все ждали чего-то особенного. Были и свои скептики, которые сомневались, выдержит ли старый Колобов, — очень уж большой капитал требовался сразу. В качестве опытного человека и родственника писарь Замараев с большими предосторожностями завел об
этом речь с Галактионом.
Писарь давно обленился, отстал от всякой работы и теперь казнился, поглядывая на молодого зятя, как тот поворачивал всякое
дело. Заразившись его энергией, писарь начал заводить строгие порядки у себя в доме, а потом в волости.
Эта домашняя революция закончилась ссорой с женой, а в волости взбунтовался сторож Вахрушка.
Впрочем, Галактион упорно отгонял от себя все
эти мысли. Так, глупость молодая, и больше ничего. Стерпится — слюбится. Иногда Серафима пробовала с ним заговаривать о серьезных
делах, и он видел только одно, что она ровно ничего не понимает. Старается подладиться к нему и не умеет.
Это путешествие чуть не закончилось катастрофой. Старики уже возвращались домой.
Дело происходило ночью, недалеко от мельницы Ермилыча. Лошадь шла шагом, нога за ногу. Старики дремали, прикорнув в телеге. Вдруг Вахрушка вздрогнул, как строевая лошадь, заслышавшая трубу.
Он даже посомневался, было ли все
это на самом
деле.
В сущности Харитина вышла очертя голову за Полуянова только потому, что желала хотя
этим путем досадить Галактиону. На, полюбуйся, как мне ничего не жаль! Из-за тебя гибну. Но Галактион, кажется, не почувствовал
этой мести и даже не приехал на свадьбу, а послал вместо себя жену с братом Симоном. Харитина удовольствовалась тем, что заставила мужа выписать карету, и разъезжала в ней по магазинам целые
дни. Пусть все смотрят и завидуют, как молодая исправница катается.
Были и свои винокуры, но
это был народ все мелкий, работавший с грехом пополам для местного потребления, а Стабровский затевал громадное, миллионное
дело и повел его сильною рукой.
Бойкая жизнь Поволжья просто ошеломила Галактиона. Вот
это, называется, живут вовсю. Какими капиталами ворочают, какие
дела делают!.. А здесь и развернуться нельзя: все гужом идет. Не ускачешь далеко. А там и чугунка и пароходы. Все во-время, на срок. Главное, не ест перевозка, — нет месячных распутиц, весенних и осенних, нет летнего ненастья и зимних вьюг, — везде скатертью дорога.
— А какие там люди, Сима, — рассказывал жене Галактион, — смелые да умные! Пальца в рот не клади… И все
дело ведется в кредит. Капитал —
это вздор. Только бы умный да надежный человек был, а денег сколько хочешь. Все
дело в обороте. У нас здесь и капитал-то у кого есть, так и с ним некуда деться. Переваливай его с боку на бок, как дохлую лошадь. Все от оборота.
Это мой прямой интерес, и я вам скажу сейчас, в чем
дело.
— Э,
дела найдем!.. Во-первых, мы можем предоставить вам некоторые подряды, а потом… Вы знаете, что дом Харитона Артемьича на жену, — ну, она передаст его вам: вот ценз. Вы на соответствующую сумму выдадите Анфусе Гавриловне векселей и дом… Кроме того, у вас уже сейчас в коммерческом мире есть свое имя, как дельного человека, а
это большой ход. Вас знают и в Заполье и в трех уездах… О, известность — тоже капитал!
Галактион отлично понял его. Значит, отец хочет запрячь его в новую работу и посадить опять в деревню года на три. На готовом
деле он рассчитывал управиться с Емельяном и Симоном.
Это было слишком очевидно.
Больше отец и сын не проговорили ни одного слова. Для обоих было все ясно, как
день. Галактион, впрочем,
этого ожидал и вперед приготовился ко всему. Он настолько владел собой, что просмотрел с отцом все книги, отсчитался по разным статьям и дал несколько советов относительно мельницы.
— Наказал меня господь дочкой, — жаловалась Анфуса Гавриловна зятю. — Полуштофова жена модница, а
эта всех превзошла. Ох, плохо
дело, Галактион!.. Не кончит она добром.
—
Это у тебя веселье только на уме, — оговорила мать. — У других на уме
дело, а у тебя пустяки.
— Уж
это не мое
дело, — равнодушно ответила Харитина. — Когда на молоденьких женятся, так о деньгах не думают.
А между тем в тот же
день Галактиону был прислан целый ворох всевозможных торговых книг для проверки. Одной
этой работы хватило бы на месяц. Затем предстояла сложная поверка наличности с поездками в разные концы уезда. Обрадовавшийся первой работе Галактион схватился за
дело с медвежьим усердием и просиживал над ним ночи.
Это усердие не по разуму встревожило самого Мышникова. Он под каким-то предлогом затащил к себе Галактиона и за стаканом чая, как бы между прочим, заметил...
— Да,
дело совершенно верное, — тянул Мышников. — И даже очень глупое… А у Прасковьи Ивановны свой отдельный капитал. Притом
дни самого Бубнова уже сочтены… Мне говорил доктор… ну,
этот сахар, как его… Кочетов. Он тут что-то этакое вообще… Да, нам положительно некуда так торопиться.
Он именно жаждал
этого настоящего
дела, а не темной наживы.
— А ты, брат, не сомневайся, — уговаривал его Штофф, — он уже был с Галактионом на «ты». — Как нажиты были бубновские капиталы? Тятенька был приказчиком и ограбил хозяина, пустив троих сирот по миру. Тут, брат, нечего церемониться… Еще темнее
это винокуренное
дело. Обрати внимание.
Винокуренный завод интересовал Галактиона и без
этих указаний. Главное затруднение при выяснении
дела заключалось в том, что завод принадлежал Бубнову наполовину с Евграфом Огибениным, давно уже пользовавшимся невменяемостью своего компаньона и ловко хоронившим концы. Потом оказалось, что и сам хитроумный Штофф тоже был тут при чем-то и потому усиленно юлил перед Галактионом. Все-таки свой человек и, в случае чего, не продаст. Завод был небольшой, но давал солидные средства до сих пор.
Но
это была только одна отговорка. Она отлично понимала всякие
дела, хотя и относилась к конкурсу совершенно равнодушно.
Эта первая неудачная встреча не помешала следующим, и доктор даже понравился Галактиону, как человек совершенно другого, неизвестного ему мира. Доктор постоянно был под хмельком и любил поговорить на разные темы, забывая на другой
день, о чем говорилось вчера.
— Да вы первый. Вот возьмите хотя ваше хлебное
дело: ведь оно, говоря откровенно, ушло от вас. Вы упустили удобный момент, и какой-нибудь старик Колобов отбил целый хлебный рынок. Теперь другие потянутся за ним, а Заполье будет падать, то есть ваша хлебная торговля. А все отчего? Колобов высмотрел центральное место для рынка и воспользовался
этим. Постройте вы крупчатные мельницы раньше его, и ему бы ничего не поделать… да. Упущен был момент.
Для Ечкина
это было совсем не убедительно. Он развил широкий план нового хлебного
дела, как оно ведется в Америке. Тут были и элеватор, и подъездные пути, и скорый кредит, и заграничный экспорт, и интенсивная культура, — одним словом, все, что уже существовало там, на Западе. Луковников слушал и мог только удивляться. Ему начинало казаться, что
это какой-то сон и что Ечкин просто его морочит.
— А как вы думаете относительно сибирской рыбы? У меня уже арендованы пески на Оби в трех местах. Тоже
дело хорошее и верное. Не хотите? Ну, тогда у меня есть пять золотых приисков в оренбургских казачьих землях… Тут уж
дело вернее смерти. И
это не нравится? Тогда, хотите, получим концессию на устройство подъездного пути от строящейся Уральской железной дороги в Заполье? Через пять лет вы не узнали бы своего Заполья: и банки, и гимназия, и театр, и фабрики кругом. Только нужны люди и деньги.
К Ечкину старик понемногу привык, даже больше — он начал уважать в нем его удивительный ум и еще более удивительную энергию. Таким людям и на свете жить. Только в глубине души все-таки оставалось какое-то органическое недоверие именно к «жиду», и с
этим Тарас Семеныч никак не мог совладеть. Будь Ечкин кровный русак, совсем бы другое
дело.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас
это удивляет? А между тем
это так… Сами вы можете жить, как хотите, —
дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
— Послушайте, Борис Яковлич, я вам очень благодарен, но
это такое особенное
дело, что нужно подумать и подумать.
— Иначе не можно… Раньше я думал, что она будет только приезжать учиться вместе с Дидей, но из
этого ничего не выйдет. Конечно, мы сделаем
это не вдруг: сначала Устенька будет приходить на уроки, потом будет оставаться погостить на несколько
дней, а уж потом переедет совсем.
Устенька навсегда сохранила в своей памяти
этот решительный зимний
день, когда отец отправился с ней к Стабровским. Старуха нянька ревела еще с вечера, оплакивая свою воспитанницу, как покойницу. Она только и повторяла, что Тарас Семеныч рехнулся и хочет обасурманить родную дочь.
Эти причитания навели на девочку тоску, и она ехала к Стабровским с тяжелым чувством, вперед испытывая предубеждение против долговязой англичанки, рывшейся по комодам.
— Знаю, знаю, что ты тут хорошо устроился. Совсем хорошо… Ну, как поживает любезная сестрица Харитина Харитоновна? А потом, как
эту мерзавку зовут? Бубниху?.. Хорошими
делами занялся, нечего сказать!
— Дурак! Из-за тебя я пострадала… И словечка не сказала, а повернулась и вышла. Она меня, Симка, ловко отзолотила. Откуда прыть взялась у кислятины… Если б ты был настоящий мужчина, так ты приехал бы ко мне в тот же
день и прощения попросил. Я целый вечер тебя ждала и даже приготовилась обморок разыграть… Ну,
это все пустяки, а вот ты дома себя дурак дураком держишь. Помирись с женой… Слышишь? А когда помиришься, приезжай мне сказать.
У Полуянова явилась смелая мысль пристегнуть к
делу о скоропостижной девке вот
этого миллионера-татарина, который кутил с Штоффом в Кунаре.
—
Это он только сначала о Полуянове, а потом и до других доберется, — толковали купцы. — Что же
это такое будет-то? Раньше жили себе, и никому
дела до нас не было… Ну, там пожар, неурожай, холера, а от корреспондента до сих пор бог миловал. Растерзать его мало,
этого самого корреспондента.
— Ведь я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. — Ну, брал… ну, что же из
этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б я только мог рассказать все!.. И все они правы, а я вот сижу. Да
это что… Моя песня спета. Будет, поцарствовал. Одного бы только желал, чтобы меня выпустили на свободу всего на одну неделю: первым
делом убил бы попа Макара, а вторым — Мышникова. Рядом бы и положил обоих.
— Уж
это вы кого другого не отпускайте, Прасковья Ивановна, а я-то в таких
делах ни при чем.