Неточные совпадения
Молва
говорила, что у Вахрушки
с писарскою стряпкой Матреной дело нечисто.
— Ладно… Мне
с тобой надо о деле
поговорить.
— Я тебе наперво домишко свой покажу, Михей Зотыч, —
говорил старик Малыгин не без самодовольства, когда они по узкой лесенке поднимались на террасу. — В прошлом году только отстроился. Раньше-то некогда было. Семью на ноги поднимал, а меня господь-таки благословил: целый огород девок. Трех
с рук сбыл, а трое сидят еще на гряде.
— Уж это што
говорить: извелись на модах вконец!.. Матери-то в сарафанах еще ходят, а дочкам фигли-мигли подавай… Одно разоренье
с ними. Тяжеленько
с дочерями, Михей Зотыч, а
с зятьями-то вдвое… Меня-таки прямо наказал господь. Неудачлив я на зятьев.
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас,
говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай,
говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром не торгуем… Есть, конечно, и из мучников всякие. А только деньги дело наживное: как пришли так и ушли. Чего же это мы
с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— И то я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и
говорю: «Емельян, когда я помру, делай, как хочешь. Я
с тебя воли не снимаю». Так и сказал. А при себе не могу дозволить.
— А вы неладно
с городом-то устроились, —
говорил Колобов мучникам, жарившим в шашки у своих лавок. — Ох, неладно!
— Вот как ты со мной разговариваешь, Галактион! Над родным отцом выкомуриваешь!.. Хорошо, я тогда
с тобой иначе буду
говорить.
— Ты у меня
поговори, Галактион!.. Вот сынка бог послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме. Вот тебе и пароход!.. Сам виноват, сам довел меня. Ох, согрешил я
с вами: один умнее отца захотел быть и другой туда же… Нет, шабаш! Будет веревки-то из меня вить… Я и тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то от вас. Для кого я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю себе на шею надеваю, а вы…
И действительно, Галактион интересовался, главным образом, мужским обществом. И тут он умел себя поставить и просто и солидно: старикам — уважение, а
с другими на равной ноге. Всего лучше Галактион держал себя
с будущим тестем, который закрутил
с самого первого дня и мог
говорить только всего одно слово: «Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание и делал такой вид, что совсем не замечает его беспросыпного пьянства.
Появились и другие неизвестные люди. Их привел неизвестно откуда Штофф. Во-первых, вихлястый худой немец
с бритою верхней губой, — он
говорил только вопросами: «Что вы думаете? как вы сказали?» Штофф отрекомендовал его своим самым старым другом, который попал в Заполье случайно, проездом в Сибирь. Фамилия нового немца была Драке, Федор Федорыч.
— Шалтай-балтай,
поговори с немцем, — упрашивал Полуянов. — В ножки поклонюся твоей татарской образине.
— Не будет добра, Флегонт Васильич. Все
говорят, что неправильная свадьба. Куда торопились-то? Точно на пожар погнали. Так-то выдают невест
с заминочкой… А все этот старичонко виноват. От него все…
В писарском доме теперь собирались гости почти каждый день. То поп Макар
с попадьей, то мельник Ермилыч. Было о чем
поговорить. Поп Макар как раз был во время свадьбы в Заполье и привез самые свежие вести.
— Ну, этот из молодых, да ранний, — задумчиво
говорил писарь, укладываясь на кровать
с женой. — Далеко пойдет.
— Нельзя на курье строиться, — авторитетно
говорил Галактион. — По весне вода широко будет разливаться, затопит пашни, и не оберешься хлопот
с подтопами.
Дело
с постройкой мельницы закипело благодаря все той же энергии Галактиона. Старик чуть не испортил всего, когда пришлось заключать договор
с суслонскими мужиками по аренде Прорыва. «Накатился упрямый стих», как
говорил писарь. Мужики стояли на своем, Михей Зотыч на своем, а спор шел из-за каких-то несчастных двадцати пяти рублей.
С мужиками Галактион
говорил, как свой брат, и живо повернул все дело.
— Уж это что
говорить… Правильно. Какая это работа, ежели
с чаями проклажаться?
Немало огорчало Галактиона и то, что не
с кем ему было в Суслоне даже
поговорить по душе.
А вот
с Харитиной он мог бы и
поговорить по душе, и посоветоваться, и все пополам разделить.
— Послушай, старичок,
поговорим откровенно, — приставал Штофф. — Ты живой человек, и я живой человек; ты хочешь кусочек хлеба
с маслом, и я тоже хочу… Так? И все другие хотят, да не знают, как его взять.
— Послушайте, батюшка, вы ведете громадное хозяйство, у вас накопляется одной ржи до пяти тысяч пудов, я
говорю примерно. Вам приходится хлопотать
с ее продажей, а тут я приеду, и мы покончим без всяких хлопот. Это я
говорю к примеру.
— Вторую мельницу строить не буду, — твердо ответил Галактион. — Будет
с вас и одной. Да и дело не стоящее. Вон запольские купцы три мельницы-крупчатки строят, потом Шахма затевает, — будете не зерно молоть, а друг друга есть. Верно
говорю… Лет пять еще поработаешь, а потом хоть замок весь на свою крупчатку. Вот сам увидишь.
— Поживите пока
с нами, а там видно будет, —
говорила она, успокоившись после первых излияний. — Слава богу, свет не клином сошелся. Не пропадешь и без отцовских капиталов. Ох, через золото много напрасных слез льется! Тоже видывали достаточно всячины!
— А помнишь, дурачок, как я тебя целовала? Я тебя все еще немножко люблю… Приезжай ко мне
с визитом.
Поговорим.
От думы они поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь стояла непролазная грязь, как и на главных улицах, не
говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и передавал
с рук на руки жене, испитой болезненной женщине
с испуганным лицом.
Дальше события немножко перепутались. Галактион помнил только, что поднимался опять куда-то во второй этаж вместе
с Полуяновым и что шубы
с них снимала красивая горничная, которую Полуянов пребольно щипнул. Потом их встретила красивая белокурая дама в сером шелковом платье. Кругом были все те же люди, что и в думе, и Голяшкин обнимал при всех белокурую даму и
говорил...
Потом Галактион что-то
говорил с доктором, а тот его привел куда-то в дальнюю комнату, в которой лежал на диване опухший человек средних лет. Он обрадовался гостям и попросил рюмочку водки.
— А вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы
с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница и у меня около того, — вот и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала меня и
говорит: «На, получай свое сокровище!» Я ей рассказывала, что любила тебя в девицах. Ух! умная баба!.. Огонь. Смотри, не запутайся… Тут не ты один голову оставил.
Видимо, Штофф побаивался быстро возраставшей репутации своего купеческого адвоката, который быстро шел в гору и забирал большую силу. Главное, купечество верило ему. По наружности Мышников остался таким же купцом, как и другие,
с тою разницей, что носил золотые очки.
Говорил он
с рассчитанною грубоватою простотой и вообще старался держать себя непринужденно и
с большим гонором. К Галактиону он отнесся подозрительно и
с первого раза заявил...
Для Луковникова ясно было одно, что новые умные люди подбираются к их старозаветному сырью и к залежавшимся купеческим капиталам, и подбираются настойчиво. Ему делалось даже страшно за то будущее, о котором Ечкин
говорил с такою уверенностью. Да, приходил конец всякой старинке и старинным людям. Как хочешь, приспособляйся по-новому. Да, страшно будет жить простому человеку.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала, как много и красноречиво
говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии
с знаменитых статуй, а особенно та этажерка
с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и не подозревали.
— Молчи лучше, сплетница! Говорить-то
с тобой противно!
Он чувствовал себя таким маленьким и ничтожным, потому что в первый раз лицом к лицу встретился
с настоящими большими дельцами, рассуждавшими о миллионах
с таким же равнодушием, как другие
говорят о двугривенном.
— Карлу Карлычу, сто лет не видались, — певуче
говорил Спиридон. — А это кто
с тобой будет?
Несколько раз она удерживала таким образом упрямого гостя, а он догадался только потом, что ей нужно было от него. О чем бы Прасковья Ивановна ни
говорила, а в конце концов речь непременно сводилась на Харитину. Галактиону делалось даже неловко, когда Прасковья Ивановна начинала на него смотреть
с пытливым лукавством и чуть-чуть улыбалась…
Первым в клубе встретился Штофф и только развел руками, когда увидал Галактиона
с дамой под руку. Вмешавшись в толпу, Галактион почувствовал себя еще свободнее. Теперь уже никто не обращал на них внимания. А Прасковья Ивановна крепко держала его за руку, раскланиваясь направо и налево. В одной зале она остановилась, чтобы
поговорить с адвокатом Мышниковым, посмотревшим на Галактиона
с удивлением.
— Хорошо, не беспокойся. Она обойдется и без тебя, а мне нужно
с тобой серьезно
поговорить. Да, да…
— И это ты мне
говоришь, Галактион?.. А кто сейчас дурака валял
с Бубнихой?.. Ведь она тебя нарочно затащила в клуб, чтобы показать Мышникову, будто ты ухаживаешь за ней.
— Да вы
поговорите с Ахавом, Тарас Семеныч. Может быть, он вас выслушает.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что
поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
— Вот помрет старик, тогда Емельян и примет закон, —
говорила попадья
с уверенностью опытного в таких делах человека. — Что делать, нашей сестре приходится вот как терпеть… И в законе терпеть и без закона.
— Ах, какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку
с молитвой будем ходить. Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я
говорю?
— Меж мужем и женой один бог судья, мамаша, а вторая причина… Эх, да что тут
говорить! Все равно не поймете.
С добром я ехал домой, хотел жене во всем покаяться и зажить по-новому, а она меня на весь город ославила. Кому хуже-то будет?
— Заехал я к вам, Галактион Михеич, по этой самой опеке, —
говорил Голяшкин, сладко жмуря глаза. — Хотя вы и отверглись от нее, а между прочим, и мы не желаем тонуть одни-с. Тонуть, так вместе-с.
— Вы-то как знаете, Галактион Михеич, а я не согласен, что касаемо подсудимой скамьи. Уж вы меня извините, а я не согласен. Так и Прасковье Ивановне скажу. Конечно, вы во-время из дела ушли, и вам все равно… да-с. Что касаемо опять подсудимой скамьи, так от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Это вы правильно. А Прасковья Ивановна
говорит…
— Славяночка, ты будешь угощать нас кофе, —
говорил Стабровский
с какою-то особенною польскою ласковостью.
— Молода ты, Харитина, —
с подавленною тоской повторял Полуянов,
с отеческой нежностью глядя на жену. — Какой я тебе муж был? Так, одно зверство. Если бы тебе настоящего мужа… Ну, да что об этом
говорить! Вот останешься одна, так тогда устраивайся уж по-новому.
— А что же я поделаю
с ним? — отвечал вопросом о. Макар. — По-нашему, по-деревенски, так
говорят: стогом мыши не задавишь.