Неточные совпадения
— Ох, и
не говори!.. Один он у меня, как смертный грех. Один, да дурак,
хуже этого
не придумаешь.
— Вот это ты напрасно, Харитон Артемьич. Все такой припас, што
хуже пороху. Грешным делом, огонек пыхнет, так костер костром, — к слову говорю, а
не беду накликаю.
— Да стыдно мне, Михей Зотыч, и говорить-то о нем: всему роду-племени покор. Ты вот только помянул про него, а мне
хуже ножа… У нас Анна-то и за дочь
не считается и
хуже чужой.
Не красно жилось Татьяне,
похудела она, как щепка, под глазами синие круги.
Галактион слушал эту странную исповедь и сознавал, что Харитина права. Да, он отнесся к ней по-звериному и, как настоящий зверь, схватил ее давеча. Ему сделалось ужасно совестно. Женатый человек, у самого две дочери на руках, и вдруг кто-нибудь будет так-то по-звериному хватать его Милочку… У Галактиона даже пошла дрожь по спине при одной мысли о такой возможности. А чем же Харитина
хуже других? Дома
не у чего было жить, вот и выскочила замуж за первого встречного. Всегда так бывает.
Старуха так и
не поверила, а потом рассердилась на хозяина: «Татарина Шахму, кобылятника, принимает, а этот чем
хуже? Тот десять раз был и как-то пятак медный отвалил, да и тот с дырой оказался».
— Э, вздор!.. Никто и ничего
не узнает. Да ты в первый раз, что ли, в Кунару едешь? Вот чудак. Уж
хуже, брат, того, что про тебя говорят, все равно
не скажут. Ты думаешь, что никто
не знает, как тебя дома-то золотят? Весь город знает… Ну, да все это пустяки.
Да, он был два раза неправ относительно жены, но и другие мужья
не лучше, а еще
хуже.
— Смотри, отец, чтобы
хуже не вышло. Иные нецыи пробовали прати противу рожна и должны были заплатить сугубую мзду за свою излишнюю и неблаговременную строптивость.
Эта новость была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед стоил на
плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная. Ели, пили, говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион, как ни старался
не пить, но это было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только пить.
— Ты бы то подумал, поп, — пенял писарь, — ну, пришлют нового исправника, а он будет еще
хуже. К этому-то уж мы все привесились, вызнали всякую его повадку, а к новому-то
не будешь знать, с которой стороны и подойти. Этот нащечился, а новый-то приедет голенький да голодный, пока насосется.
—
Не в пору гость —
хуже татарина, — заметил Ермилыч, слезая с лошади.
—
Плохая наша ворожба, Флегонт Васильич. Михей-то Зотыч того, разнемогся, в лежку лежит. Того гляди, скапутится. А у меня та причина, что ежели он помрет, так жалованье мое все пропадет. Денег-то я еще и
не видывал от него, а уж второй год живу.
Михей Зотыч лежал у себя в горнице на старой деревянной кровати, покрытой войлоком. Он сильно
похудел, изменился, а главное — точно весь выцвел. В лице
не было ни кровинки. Даже нос заострился, и глаза казались больше.
Худые вести
не лежат на месте.
Хуже ничего
не могла придумать.
— Меж мужем и женой один бог судья, мамаша, а вторая причина… Эх, да что тут говорить! Все равно
не поймете. С добром я ехал домой, хотел жене во всем покаяться и зажить по-новому, а она меня на весь город ославила. Кому хуже-то будет?
Харитине доставляла какое-то жгучее наслаждение именно эта двойственность: она льнула к мужу и среди самых трогательных сцен думала о Галактионе. Она
не могла бы сказать, любит его или нет; а ей просто хотелось думать о нем. Если б он пришел к ней, она его приняла бы очень сухо и ни одним движением
не выдала бы своего настроения. О, он никогда
не узнает и
не должен знать того позора, какой она переживала сейчас! И хорошо и
худо — все ее, и никому до этого дела нет.
—
Не понимаешь? Для других я лишенный прав и особенных преимуществ, а для тебя муж… да. Другие-то теперь радуются, что Полуянова лишили всего, а сами-то еще
хуже Полуянова… Если бы
не этот проклятый поп, так я бы им показал. Да еще погоди, доберусь!.. Конечно, меня сошлют, а я их оттуда добывать буду… хха! Они сейчас радуются, а потом я их всех подберу.
— Извините меня, Харитина Харитоновна, — насмелился Замараев. — Конечно, я деревенский мужик и настоящего городского обращения
не могу вполне понимать, а все-таки дамскому полу как будто и
не того,
не подобает цыгарки курить. Уж вы меня извините, а это самое
плохое занятие для настоящей дамы.
Его затянула горячка борьбы, где уже
не было места размышлениям, что
худо и что хорошо.
— Так, так, сынок…
Худому учитесь, а доброго
не видите. Ну, да это ваше дело… да.
Не маленькие и свой разум должны иметь.
Старики разговорились. Все-таки они были свои и думали одинаково,
не то что молодежь. Михей Зотыч все качал своею лысою головой и жаловался на
худые дела.
— Уж так бы это было хорошо, Илья Фирсыч! Другого такого змея и
не найти, кажется. Он да еще Галактион Колобов — два сапога пара. Немцы там, жиды да поляки — наплевать, — сегодня здесь насосались и отстали, а эти-то свои и никуда
не уйдут. Всю округу корчат, как черти мокрою веревкой. Что дальше, то
хуже. Вопль от них идет. Так и режут по живому мясу. Что у нас только делается, Илья Фирсыч! И что обидно: все по закону, — комар носу
не подточит.
— Что, Галактион Михеич,
худо?.. То-то вот и есть. И сказал себе человек: наполню житницы, накоплю сокровища. Пей, душа, веселись!.. Так я говорю? Эх, Галактион Михеич! Ведь вот умные люди, до всего, кажется, дошли, а этого
не понимают.
— Опять-таки, Тарас Семеныч, и злой человек себе
худа не желает… Все лучше думает сделать.
— А я все-таки
не согласен с тобой, Устенька. И правде бывает
не место. Какие мы с тобой судьи? Ты думаешь, он сам
хуже нашего понимает, где хорошо и где нехорошо?
— Болтать болтают, а знать никто ничего
не знает… Ведь
не про нас одних судачат, а про всех. Сегодня вот ты приехал ко мне, а завтра я могу тебя и
не принять… С мужнею-то женой трудно разговаривать,
не то что с своею полюбовницей. Так-то, Павел Степаныч… Хоть и
плохой, а все-таки муж.
— Держу, держу! — передразнил его Михей Зотыч. —
Худая ты баба, вот что… Тебе кануны по упокойникам говорить, а
не на конях ездить.
— А ты
не заметил ничего, родимый мой? Мы-то тут споримся, да перекоряемся, да
худые слова выговариваем, а он нас толкает да толкает… Я-то это давно примечаю, а как он швырнул тебя в снег… А тут и сам объявился в прескверном образе… Ты думаешь, это углевозы ехали? Это он ехал с своим сонмом, да еще посмеялся над нами… Любо ему, как скитники вздорят.
Скитники на брезгу уже ехали дальше. Свои лесные сани они оставили у доброхота Василия, а у него взамен взяли обыкновенные пошевни, с отводами и подкованными полозьями. Теперь уж на раскатах экипаж
не валился набок, и старики переглядывались. Надо полагать, он отстал. Побился-побился и бросил. Впрочем, теперь другие интересы и картины захватывали их. По дороге то и дело попадались пешеходы, истомленные,
худые, оборванные, с отупевшим от истомы взглядом. Это брели из голодавших деревень в Кукарский завод.
— Што это ты дребезжишь, как
худой горшок? Чужую беду руками разведу… А того
не подумаешь, что кого осудил, тот грех на тебе и взыщется. Умен больно!
Потом Михею Зотычу сделалось страшно уже
не за себя, а за других, за потемневший разум, за страшное зверство, которое дремлет в каждом человеке. Убитому лучше — раз потерпеть, а убивцы будут всю жизнь казниться и муку мученическую принимать.
Хуже всякого зверя человек, когда господь лишит разума.
Все понимать и
не иметь возможности все объяснить — что может быть
хуже?
—
Не любишь, миленький? Забрался, как мышь под копну с сеном, и шире тебя нет, а того
не знаешь, что нет мошны — есть спина. Ну-ка, отгадай другую загадку: стоит голубятня, летят голуби со всех сторон, клюют зерно, а сами
худеют.
— Посмотрел я достаточно, — продолжал Михей Зотыч. — Самого чуть
не убили на мельнице у Ермилыча. «Ты, — кричат мужики, — разорил нас!» Вот какое дело-то выходит. Озверел народ. Ох,
худо, Вахрушка!.. А помочь нечем. Вот вы гордитесь деньгами, а пришла беда, вас и нет. Так-то.
— А вот и знаю!.. Почему, скажи-ка, по ту сторону гор, где и земли
хуже, и народ бедный, и аренды большие, — там народ
не голодует, а здесь все есть, всего бог надавал, и мужик-пшеничник голодует?.. У вас там Строгановы берут за десятину по восемь рублей аренды, а в казачьих землях десятина стоит всего двадцать копеек.
— Ну,
плохой антихрист, который будет по дорогам бегать! К настоящему-то сами все придут и сами поклонятся. На, радуйся, все мы твои, как рыба в неводу… Глад-то будет душевный, а
не телесный. Понял?