Неточные совпадения
Мужики совершенно растерялись, что им делать
с увертливым писарем. Погалдели, поругались и
начали осаживать к двери.
Старик в халате точно скатывается
с террасы по внутренней лесенке и кубарем вылетает на двор. Подобрав полы халата, он заходит сзади лошади и
начинает на нее махать руками.
Галактион объяснил, и писарь только развел руками. Да, хитрая штучка, и без денег и
с деньгами. Видно, не старые времена, когда деньги в землю закапывали да по подпольям прятали. Вообще умственно. Писарь
начинал смотреть теперь на Галактиона
с особенным уважением, как на человека, который из ничего сделает, что захочет. Ловкий мужик, нечего оказать.
Писарь давно обленился, отстал от всякой работы и теперь казнился, поглядывая на молодого зятя, как тот поворачивал всякое дело. Заразившись его энергией, писарь
начал заводить строгие порядки у себя в доме, а потом в волости. Эта домашняя революция закончилась ссорой
с женой, а в волости взбунтовался сторож Вахрушка.
В Вахрушке, по мере того как они удалялись вглубь бассейна Ключевой, все сильнее сказывался похороненный солдатчиной коренной русский пахарь. Он то и дело соскакивал
с телеги, тыкал кнутовищем в распаханную землю и
начинал ругаться.
Она больше не робела перед мужем и
с затаенною радостью чувствовала, что он
начинает ее любить.
Старик
с самой свадьбы не переставал кутить и
начал заговариваться.
По зимам проворные немцы
начали устраивать в клубе семейные вечера
с танцами, благотворительные «лотереи-аллегри», а главное, напропалую дулись в карты.
У жены Галактион тоже не взял ни копейки, а заехал в Суслон к писарю и у него занял десять рублей.
С этими деньгами он отправился
начинать новую жизнь. На отца Галактион не сердился, потому что этого нужно было ожидать.
У Штоффа была уже своя выездная лошадь, на которой они и отправились в думу. Галактион опять
начал испытывать смущение.
С чего он-то едет в думу? Там все свои соберутся, а он для всех чужой. Оставалось положиться на опытность Штоффа. Новая дума помещалась рядом
с полицией. Это было новое двухэтажное здание, еще не оштукатуренное. У подъезда стояло несколько хозяйских экипажей.
Все разом поднялись, как по команде, и, не прощаясь друг
с другом, повалили к двери. Галактион догнал Штоффа уже на лестнице и
начал прощаться.
В первый еще раз Галактиону пришлось столкнуться
с нечистым делом, и он поколебался, продолжать его или бросить в самом
начале.
К Ечкину старик понемногу привык, даже больше — он
начал уважать в нем его удивительный ум и еще более удивительную энергию. Таким людям и на свете жить. Только в глубине души все-таки оставалось какое-то органическое недоверие именно к «жиду», и
с этим Тарас Семеныч никак не мог совладеть. Будь Ечкин кровный русак, совсем бы другое дело.
Судьба Устеньки быстро устроилась, — так быстро, что все казалось ей каким-то сном. И долго впоследствии она не могла отделаться от этого чувства. А что, если б Стабровский не захотел приехать к ним первым? если бы отец вдруг заупрямился? если бы соборный протопоп
начал отговаривать папу? если бы она сама, Устенька, не понравилась
с первого раза чопорной английской гувернантке мисс Дудль? Да мало ли что могло быть, а предвидеть все мелочи и случайности невозможно.
Галактион
начинал побаиваться, как бы не запутаться
с этим делом в чужих плутнях.
Несколько раз она удерживала таким образом упрямого гостя, а он догадался только потом, что ей нужно было от него. О чем бы Прасковья Ивановна ни говорила, а в конце концов речь непременно сводилась на Харитину. Галактиону делалось даже неловко, когда Прасковья Ивановна
начинала на него смотреть
с пытливым лукавством и чуть-чуть улыбалась…
Адвокат ничего не ответил, а только еще раз пожал плечами и
с улыбкой посмотрел на Галактиона. Происходило что-то непонятное для последнего, и он
начинал испытывать смущение.
— Свое-то маленькое бросил, Галактион Михеич, а за большим чужим погнался.
С бритоусыми и табашниками
начал знаться,
с жидами и немцами смесился… Они-то, как волки, пришли к нам, а ты в ихнюю стаю забежал… Ох, нехорошо, Галактион Михеич! Ох, велики наши грехи, и конца им нет!.. Зачем подружию милую обидел? Чадо милое, не лютуй, не злобься, не впадайся в ненужную ярость, ибо великий ответ дадим на великом судилище христове…
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и
начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит
с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
Писаря охватила жажда поделиться мучившею его мыслью. Откровенность Галактиона подзадорила его. Он
начал разговор издалека,
с поповской помочи, когда
с Ермилычем пил водку на покосе.
— Думал: помру, — думал он вслух. — Тяжело душеньке
с грешным телом расставаться… Ох, тяжело! Ну, лежу и думаю: только ведь еще жить
начал… Раньше-то в египетской работе состоял, а тут на себя… да…
Он дошел до того, что даже сам
начал есть рыбу
с ножа.
Харитина слушала Полуянова, и ей казалось, что он рехнулся и
начинает заговариваться. Свидание кончилось тем, что он поссорился
с женой и даже, затопал на нее ногами.
Прасковья Ивановна шушукалась
с невестой и несколько раз без всякой побудительной причины стремительно
начинала ее целовать. Агния еще больше конфузилась, и это делало ее почти миловидной. Доктор, чтобы выдержать свою жениховскую роль до конца, подошел к ней и заговорил о каких-то пустяках. Но тут его поразили дрожавшие руки несчастной девушки. «Нет, уж это слишком», — решил доктор и торопливо
начал прощаться.
Суслонский писарь отправился к Харитине «на той же ноге» и застал ее дома, почти в совершенно пустой квартире. Она лежала у себя в спальне, на своей роскошной постели, и курила папиросу. Замараева больше всего смутила именно эта папироса, так что он не знал,
с чего
начать.
Галактион больше не разговаривал
с ней и старался даже не смотреть в ее сторону. Но он не мог не видеть Ечкина, который ухаживал за Харитиной
с откровенным нахальством. У Галактиона перед глазами
начали ходить красные круги, и он после завтрака решительным тоном заявил Харитине...
Галактион посмотрел на нее такими безумными глазами, что она сейчас же
с детскою торопливостью
начала прощаться
с хозяевами. Когда они выходили из столовой, Стабровский поднял брови и сказал, обращаясь к жене...
Он опять сел к столу и задумался. Харитина ходила по комнате, заложив руки за спину. Его присутствие
начинало ее тяготить, и вместе
с тем ей было бы неприятно, если бы он взял да ушел. Эта двойственность мыслей и чувств все чаще и чаще мучила ее в последнее время.
Затем доктор
начал замечать за самим собою довольно странную вещь: он испытывал в присутствии жены
с глазу на глаз какое-то гнетуще-неловкое чувство, как человек, которого все туже и туже связывают веревками, и это чувство росло, крепло и захватывало его все сильнее.
Были два дня, когда уверенность доктора пошатнулась, но кризис миновал благополучно, и девушка
начала быстро поправляться. Отец радовался, как ребенок, и со слезами на глазах целовал доктора. Устенька тоже смотрела на него благодарными глазами. Одним словом, Кочетов чувствовал себя в классной больше дома, чем в собственном кабинете, и его охватывала какая-то еще не испытанная теплота. Теперь Устенька казалась почти родной, и он смотрел на нее
с чувством собственности, как на отвоеванную у болезни жертву.
Боевой период, когда она маялась
с мужем, детьми и зятьями, миновал, и она
начинала чувствовать, что как будто уж и не нужна даже в своем дому, а в том роде, как гостья.
Впрочем, Галактион почти не жил дома, а все разъезжал по делам банка и делам Стабровского. Прохоров не хотел сдаваться и вел отчаянную борьбу. Стороны зашли уже слишком далеко, чтобы помириться на пустяках. Стабровский
с каждым годом развивал свои операции все шире и
начинал теснить конкурента уже на его территории. Весь вопрос сводился только на то, которая сторона выдержит дольше. О пощаде не могло быть и речи.
Из простого зауральского села он превратился в боевой торговый пункт, где
начала развиваться уже городская торговля, как лавки
с красным товаром, и даже появился галантерейный магазин.
В первый момент доктор не придал письму никакого значения, как безыменной клевете, но потом оно его
начало беспокоить
с новой точки зрения: лично сам он мог наплевать на все эти сплетни, но ведь о них, вероятно, говорит целый город.
В первый момент доктор хотел показать письмо жене и потребовать от нее объяснений. Он делал несколько попыток в этом направлении и даже приходил
с письмом в руке в комнату жены. Но достаточно было Прасковье Ивановне взглянуть на него, как докторская храбрость разлеталась дымом. Письмо
начинало казаться ему возмутительною нелепостью, которой он не имел права беспокоить жену. Впрочем, Прасковья Ивановна сама вывела его из недоумения. Вернувшись как-то из клуба, она вызывающе проговорила...
Он опять анализировал свои поступки, каждое душевное движение и чувствовал, что
начинает сходить
с ума.
Заветная мечта Галактиона исполнялась. У него были деньги для
начала дела, а там уже все пойдет само собой. Ему ужасно хотелось поделиться
с кем-нибудь своею радостью, и такого человека не было. По вечерам жена была пьяна, и он старался уходить из дому. Сейчас он шагал по своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре года работы, чтобы получить простой кредит. Но это было все, самый решительный шаг в его жизни.
Благоразумнее других оказалась Харитина, удерживавшая сестер от открытого скандала. Другие
начали ее подозревать, что она заодно
с Агнией, да и прежде была любимою тятенькиной дочерью. Затем явилось предположение, что именно она переедет к отцу и заберет в руки все тятенькино хозяйство, а тогда пиши пропало. От Харитины все сбудется… Да и Харитон Артемьич оказывал ей явное предпочтение. Особенно рвала и метала писариха Анна, соединившаяся на этот случай
с «полуштофовой женой».
Нотариус оседлал нос очками, придвинул бумагу к самой свече и прочел ее до конца
с большим вниманием. Потом он через очки посмотрел на клиента, пожевал сухими губами и опять принялся перечитывать
с самого
начала. Эта деловая медленность
начинала злить Харитона Артемьича. Ведь вот как эти приказные ломаются над живым человеком! Кажется, взял бы да и стукнул прямо по башке старую канцелярскую крысу. А нотариус сложил попрежнему духовную и, возвращая, проговорил каким-то деревянным голосом...
Стабровский кое-как уговорил мисс Дудль остаться, и это послужило только к тому, что Дидя окончательно ее возненавидела и
начала преследовать
с ловкостью обезьяны. Изобретательность маленького инквизитора, казалось, не имела границ, и только английское терпение мисс Дудль могло переносить эту домашнюю войну. Дидя травила англичанку на каждом шагу и, наконец, заявила ей в глаза.
Забравшись в гимназическое правление, Мышников
с опытностью присяжного юриста
начал делать целый ряд прижимок Харченке, принимавшему какое-то участие в хозяйственной части.
У Галактиона сильно билось сердце, когда «Первинка»
начала подходить к пристани, и он скомандовал: «Стоп, машина!» На пристани уже собралась кучка любопытных. Впереди других стоял Стабровский
с Устенькой. Они первые вошли на пароход, и Устенька, заалевшись, подала Галактиону букет из живых цветов!
Значит, оставалось опять жить
с Галактионом и терпеть новые побои, — она сознавала, что нынешний день только
начало еще худших дней.
Мельничные пожары
начали из года в год повторяться
с математическою точностью, так что знатоки дела вперед предсказывали, чьи теперь мельницы должны были гореть.
Скитские старцы ехали уже второй день. Сани были устроены для езды в лес, некованные, без отводов, узкие и на высоких копыльях. Когда выехали на настоящую твердую дорогу, по которой заводские углепоставщики возили из куреней на заводы уголь, эти лесные сани
начали катиться, как по маслу, и несколько раз перевертывались. Сконфуженная лошадь останавливалась и точно
с укором смотрела на валявшихся по дороге седоков.
В Кукарский завод скитники приехали только вечером, когда
начало стемняться. Время было рассчитано раньше. Они остановились у некоторого доброхота Василия, у которого изба стояла на самом краю завода. Старец Анфим внимательно осмотрел дымившуюся паром лошадь и только покачал головой. Ведь, кажется, скотина, тварь бессловесная, а и ту не пожалел он, — вон как упарил, точно
с возом, милая, шла.
Оглянувшись, Анфим так и обомлел. По дороге бежал Михей Зотыч, а за ним
с ревом и гиком гналась толпа мужиков. Анфим видел, как Михей Зотыч сбросил на ходу шубу и прибавил шагу, но старость сказывалась, и он
начал уставать. Вот уже совсем близко разъяренная, обезумевшая толпа. Анфим даже раскрыл глаза, когда из толпы вылетела пара лошадей Ермилыча, и какой-то мужик, стоя в кошевой на ногах, размахивая вожжами, налетел на Михея Зотыча.
Потом Харитина опять
начинала плакать, целовала руки Устеньки и еще больше неистовствовала. Девушка, наконец, собралась
с силами и смотрела на нее, как на сумасшедшую.
— И окажу… — громко
начал Полуянов, делая жест рукой. — Когда я жил в ссылке, вы, Галактион Михеич, увели к себе мою жену… Потом я вернулся из ссылки, а она продолжала жить. Потом вы ее прогнали… Куда ей деваться? Она и пришла ко мне… Как вы полагаете, приятно это мне было все переносить? Бедный я человек, но месть я затаил-с… Сколько лет питался одною злобой и, можно сказать, жил ею одной. И бедный человек желает мстить.