Неточные совпадения
Темная крестьянская масса всколыхнулась почти на расстоянии всего уезда, и волнение особенно сильно отразилось в Суслоне, где толпа мужиков поймала молодого
еще тогда писаря Замараева и на веревке повела топить к Ключевой
как главного виновника всей беды, потому что писаря и попы скрыли настоящий царский указ.
— Вот это я люблю! — поддержал его хозяин. — Я сам, брат, не люблю все эти трень-брень, а все бабы моду придумывают. Нет лучше закуски,
как ржаная корочка с сольцой да
еще с огурчиком.
Взглянув на мать, она поняла,
какую глупость сделала, и раскраснелась
еще сильнее — и стала
еще красивее.
Тоже
еще неизвестно,
каких зятьев господь пошлет…
— Нет,
какой теперь сон, когда
еще восьмой час на дворе?
— Особенное тут дело выходит, Тарас Семеныч. Да… Не спросился Емельян-то, видно, родителя. Грех тут большой вышел… Там
еще, на заводе, познакомился он с одною девицей… Ну, а она не нашей веры, и жениться ему нельзя, потому
как или ему в православные идти, или ей в девках сидеть. Так это самое дело и затянулось: ни взад ни вперед.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила другая тетка, — не с деньгами жить… А вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так уж оно не того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий, а не человек. Да
еще сказывают, что у Галактиона-то Михеича уж была своя невеста на примете, любовным делом, ну, вот старик-то и торопит, чтобы огласки
какой не вышло.
—
Какого еще тебе жениха нужно, Евлампия? — обиделась Анфуса Гавриловна. — Все завидуют… Пожалуй, почище твоего-то немца будет.
Полуянов значительно оживил свадебное торжество. Он отлично пел,
еще лучше плясал и вообще был везде душой компании. Скучавшие девушки сразу ожили, и веселье полилось широкою рекой, так что стоном стон стоял. На улице собиралась целая толпа любопытных, желавшая хоть издали послушать,
как тешится Илья Фирсыч. С женихом он сейчас же перешел на «ты» и несколько раз принимался целовать его без всякой видимой причины.
— Мы ведь тут, каналья ты этакая, живем одною семьей, а я у них,
как посаженый отец на свадьбе… Ты, ангел мой,
еще не знаешь исправника Полупьянова. За глаза меня так навеличивают. Хорош мальчик, да хвалить некому… А впрочем, не попадайся, ежели что — освежую… А русскую хорошо пляшешь? Не умеешь? Ах ты, пентюх!.. А вот постой, мы Харитину в круг выведем. Вот так девка: развей горе веревочкой!
Так уж велось исстари,
как было поставлено
еще при дедах.
Серафима Харитоновна тихо засмеялась и
еще раз поцеловала сестру. Когда вошли в комнату и Серафима рассмотрела суслонскую писаршу, то невольно подумала: «
Какая деревенщина стала наша Анна! Неужели и я такая буду!» Анна действительно сильно опустилась, обрюзгла и одевалась чуть не по-деревенски. Рядом с ней Серафима казалась барыней. Ловко сшитое дорожное платье сидело на ней,
как перчатка.
— Что же, насиделась она в девках. Тоже любопытно… Известная ваша женская слабость.
Какого еще прынца нужно?
— А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец в цене на пятачок — красный товар у купцов встал,
еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а
еще на пятачок — и все остальное село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки,
как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
Он прикинул
еще раньше центральное положение,
какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, — со всех сторон близко, и хлеб сам придет. Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза — и конец. Вот этого-то он и не сказал тогда старику Луковникову.
Старшему сыну Серафимы было уже четыре года, его звали Сережей. За ним следовали
еще две девочки-погодки, то есть родившиеся через год одна после другой. Старшую звали Милочкой, младшую Катей.
Как Серафима ни любила мужа, но трехлетняя, почти без перерыва, беременность возмутила и ее.
— А помнишь, дурачок,
как я тебя целовала? Я тебя все
еще немножко люблю… Приезжай ко мне с визитом. Поговорим.
Никогда
еще Галактион не был так несчастлив,
как в эту первую ночь в Заполье.
— Слышал, батенька…
как же! Вчера жена что-то такое рассказывала про тебя и
еще жаловалась, что шубы не умеешь дамам подавать. Ничего, выучим… У нас, батенька, все попросту. Живем одною семьей.
— А я ведь знавал Михея-то Зотыча, — говорил он, подвигая стул ближе к Галактиону. —
Еще там, на заводах…
Как же! У него три сына было, три молодца.
— А вы забыли,
как я на вашей свадьбе была?
Как же, мы тогда
еще с Харитиной русскую отплясывали.
Какие мы тогда глупые были: ничего-то, ничего не понимали. Совсем девчонки.
Еще вчера Галактион мог бы сказать ей,
как все это нехорошо и
как нужно жить по-настоящему, а сегодня должен был слушать и молчать.
— А ты, брат, не сомневайся, — уговаривал его Штофф, — он уже был с Галактионом на «ты». —
Как нажиты были бубновские капиталы? Тятенька был приказчиком и ограбил хозяина, пустив троих сирот по миру. Тут, брат, нечего церемониться…
Еще темнее это винокуренное дело. Обрати внимание.
— Вы это правильно, а только суди на волка, суди и по волку, — так пословица говорится, доктор. Видали мы и настоящих господ, и господ иностранцев,
какие они узоры-то выводят?
Еще нас поучат.
Англичанка сморщила свой утиный нос, нюхая воздух, пропитанный ароматом русских щей, горевшей в углу лампадки и
еще чего-то «русского»,
как она определила про себя.
Крошечная детская с одним окном и двумя кроватями привела мисс Дудль
еще раз в ужас, а потом она уже перестала удивляться. Гости произвели в детской что-то вроде обыска. Мисс Дудль держала себя,
как опытный сыщик: осмотрела игрушки, книги, детскую кровать, заглянула под кровать, отодвинула все комоды и даже пересчитала белье и платья. Стабровский с большим вниманием следил за ней и тоже рассматривал детские лифчики, рубашки и кофточки.
Устенька навсегда сохранила в своей памяти этот решительный зимний день, когда отец отправился с ней к Стабровским. Старуха нянька ревела
еще с вечера, оплакивая свою воспитанницу,
как покойницу. Она только и повторяла, что Тарас Семеныч рехнулся и хочет обасурманить родную дочь. Эти причитания навели на девочку тоску, и она ехала к Стабровским с тяжелым чувством, вперед испытывая предубеждение против долговязой англичанки, рывшейся по комодам.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала,
как много и красноречиво говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и
еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и не подозревали.
Свидетелями этой сцены были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал только,
как вся кровь бросилась ему в голову и он начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него Серафиме. Во всяком случае, положение было не из красивых, особенно в тестевом доме. Сама Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем было не к лицу сердиться. Вот Харитина, так та делалась в минуту гнева
еще красивее, она даже плакала красиво.
Агния молча проглотила эту обиду и все-таки не переставала любить Галактиона. В их доме он один являлся настоящим мужчиной, и она любила в нем именно этого мужчину, который делает дом. Она тянулась к нему с инстинктом здоровой, неиспорченной натуры,
как растение тянется к свету. Даже грубая несправедливость Галактиона не оттолкнула ее, а точно
еще больше привязала. Даже Анфуса Гавриловна заметила это тяготение и сделала ей строгий выговор.
В течение целых пятнадцати лет все художества сходили Полуянову с рук вполне благополучно, а робкие проявления протеста заканчивались тем, что жалобщики и обиженные должны были выкупать свою строптивость новою данью. Одним словом, все привыкли к художествам Полуянова, считая их неизбежным злом,
как градобитие, а сам Полуянов привык к этому оригинальному режиму
еще больше. Но с последним казусом вышла большая заминка. Нужно же было сибирскому исправнику наскочить на упрямого сибирского попа.
Хотя Харитон Артемьич и предупредил зятя относительно Булыгиных, а сам не утерпел и под пьяную руку все разболтал в клубе. Очень уж ловкий анекдот выходил. Это происшествие облетело целый город,
как молния. Очень уж постарался Илья Фирсыч. Купцы хохотали доупаду. А тут
еще суслонский поп ходит по гостиному двору и рассказывает,
как Полуянов морозит у него на погребе скоропостижное девичье тело.
— Ведь я говорила, что Мышников будет мстить. Это он научил суслонского попа… Ах,
какой противный человек, а
еще уверял, что любит меня!
Эта новость была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион
еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная. Ели, пили, говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион,
как ни старался не пить, но это было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только пить.
И
еще она же сама желала переехать в город, чтобы здесь веселиться и жить,
как все другие живут.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот
как выучил… У Ермилыча было страстное желание
еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да
еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот
как нашего брата выучат!
Выпивший почти всю водку Ермилыч тут же и заснул, а писарь дождался попа Макара, который пришел с покоса усталый, потный и казавшийся
еще меньше,
как цыпленок, нечаянно попавший в воду.
Солнце
еще не село, когда помочане веселою гурьбой тронулись с покоса. Это было целое войско, а закинутые на плечи косы блестели,
как штыки. Кто-то затянул песню, кто-то подхватил, и она полилась,
как река, выступившая в половодье из своих берегов. Суслонцы всегда возвращались с помочей с песнями, — так уж велось исстари.
Вообще,
как ни поверни, — скверно. Придется
еще по волости отсчитываться за десять лет, — греха не оберешься. Прежде-то все сходило,
как по маслу, а нынче
еще неизвестно, на кого попадешь. Вот то ли дело Ермилычу: сам большой, сам маленький, и никого знать не хочет.
— На вольном-то воздухе вот
как чайку изопьем, — говорил он, раздувая самовар. —
Еще спасибо поп-то скажет. Дамов наших буду отпаивать чаем, а то вон попадья высуня язык бегает.
Это уже окончательно взбесило писаря. Бабы и те понимают, что попрежнему жить нельзя. Было время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний разговор с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И
как еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча, да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
— Маленькие заводишки Прохоров
еще терпит: ну, подыши. Да и неловко целую округу сцапать. Для счету и оставляют такие заводишки,
как у Бубнова. А Стабровский-то серьезный конкурент, и с ним расчеты другие.
— Что писать-то, милый сын?
Какой я писатель? Вот смерть приходила… да. Собрался было совсем помирать, да, видно,
еще отсрочка вышла. Ох, грехи наши тяжкие!
— Слышишь, старче,
как нынче детки с родителями разговоры разговаривают? — обратился Михей Зотыч к своему гостю. — Ну, сынок, скажи
еще что-нибудь.
— А ежели я его люблю, вот этого самого Галактиона? Оттого я женил за благо время и денег не дал, когда в отдел он пошел… Ведь умница Галактион-то, а когда в силу войдет, так и никого бояться не будет. Теперь-то вон
как в нем совесть ходит… А тут
еще отец ему спуску не дает. Так-то, отче!
— Ты меня не любишь, Илья Фирсыч, — говорила Харитина, краснея и опуская глаза; она, кажется, никогда
еще не была такою красивой,
как сейчас. — Все желают детей, а ты не хочешь.
— Не надо… не надо… — шептала Харитина, закрывая лицо руками и защищаясь всем своим молодым телом. — Ах,
какой вы глупый, доктор! Ведь я
еще не жила… совсем не жила! А я такая молодая, доктор! Оставьте меня, доктор!
Какая я гадкая… Понимаете, я ненавижу себя!.. Всех ненавижу… вас…
— А вот и пустит. И
еще спасибо скажет, потому выйдет так, что я-то кругом чиста. Мало ли что про вдову наболтают, только ленивый не скажет. Ну, а тут я сама объявлюсь, — ежели бы была виновата, так не пошла бы к твоей мамыньке. Так я говорю?.. Всем будет хорошо… Да
еще что, подошлем к мамыньке сперва Серафиму.
Еще того лучше будет… И ей будет лучше:
как будто промежду нас ничего и не было… Поняла теперь?
Малыгинский дом волновался. Харитон Артемьич даже не был пьян и принял гостей с озабоченною солидностью. Потом вышла сама Анфуса Гавриловна, тоже встревоженная и какая-то несчастная. Доктор понимал,
как старушке тяжело было видеть в своем доме Прасковью Ивановну, и ему сделалось совестно. Последнее чувство
еще усилилось, когда к гостям вышла Агния, сделавшаяся
еще некрасивее от волнения. Она так неловко поклонилась и все время старалась не смотреть на жениха.