Неточные совпадения
— Я тебе наперво домишко свой покажу, Михей Зотыч, — говорил старик Малыгин не без самодовольства, когда они по узкой лесенке поднимались на террасу. — В прошлом году только отстроился. Раньше-то некогда
было. Семью на ноги поднимал, а меня господь-таки благословил: целый огород девок. Трех с рук сбыл, а трое
сидят еще на гряде.
— Ведь вот вы все такие, — карал он гостя. — Послушать, так все у вас как по-писаному, как следует
быть… Ведь вот
сидим вместе,
пьем чай, разговариваем, а не съели друг друга. И дела раньше делали… Чего же Емельяну поперек дороги вставать? Православной-то уж ходу никуда нет… Ежели уж такое дело случилось, так надо по человечеству рассудить.
В главной зале, где
сидели молодые,
были размещены ближайшие родственники и самые почетные гости.
Серафима Харитоновна тихо засмеялась и еще раз поцеловала сестру. Когда вошли в комнату и Серафима рассмотрела суслонскую писаршу, то невольно подумала: «Какая деревенщина стала наша Анна! Неужели и я такая
буду!» Анна действительно сильно опустилась, обрюзгла и одевалась чуть не по-деревенски. Рядом с ней Серафима казалась барыней. Ловко сшитое дорожное платье
сидело на ней, как перчатка.
— Как же ты мог любить, когда совсем не знал меня? Да я тебе и не нравилась. Тебе больше нравилась Харитина. Не отпирайся, пожалуйста, я все видела, а только мне
было тогда почти все равно. Очень уж надоело в девицах
сидеть. Тоска какая-то, все не мило. Я даже злая сделалась, и мамаша плакала от меня. А теперь я всех люблю.
Галактион накинул халат и отправился в контору, где временно помещен
был Харитон Артемьич. Он
сидел на кровати с посиневшим лицом и страшно выкаченными глазами. Около него
была одна Харитина. Она тоже только что успела соскочить с постели и
была в одной юбке. Плечи
были прикрыты шалью, из-под которой выбивалась шелковая волна чудных волос. Она
была бледна и в упор посмотрела на Галактиона.
— И то для вас
будет выгоднее, чем
сидеть здесь и ждать у моря погоды. Поверьте мне. А я вас устрою.
Дальше, кажется,
был обед. Пашенька опять
сидела рядом с Галактионом и угощала его виноградом, выбирая самые крупные ягоды своими розовыми пальчиками.
— Муж? — повторила она и горько засмеялась. — Я его по неделям не вижу… Вот и сейчас закатился в клуб и проиграет там до пяти часов утра, а завтра в уезд отправится. Только и видела… Сидишь-сидишь одна, и одурь возьмет. Тоже живой человек… Если б еще дети
были… Ну, да что об этом говорить!.. Не стоит!
Стабровский занимал громадную квартиру, которую отделал с настоящею тяжелою роскошью. Это чувствовалось еще в передней, где гостей встречал настоящий швейцар, точно в думе или в клубе. Стабровский выбежал сам навстречу, расцеловал Устеньку и потащил ее представлять своей жене, которая
сидела обыкновенно в своей спальне, укутанная пледом. Когда-то она
была очень красива, а теперь больное лицо казалось старше своих лет. Она тоже приласкала гостью, понравившуюся ей своею детскою свежестью.
Дальше вынесли из кошевой несколько кульков и целую корзину с винами, — у Штоффа все
было обдумано и приготовлено. Галактион с каким-то ожесточением принялся за водку, точно хотел кому досадить. Он быстро захмелел, и дальнейшие события происходили точно в каком-то тумане. Какие-то девки
пели песни, Штофф плясал русскую, а знаменитая красавица Матрена
сидела рядом с Галактионом и обнимала его точеною белою рукой.
— Ведь я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. — Ну, брал… ну, что же из этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б я только мог рассказать все!.. И все они правы, а я вот
сижу. Да это что… Моя песня спета.
Будет, поцарствовал. Одного бы только желал, чтобы меня выпустили на свободу всего на одну неделю: первым делом убил бы попа Макара, а вторым — Мышникова. Рядом бы и положил обоих.
Вечером поздно Серафима получила записку мужа, что он по неотложному делу должен уехать из Заполья дня на два. Это еще
было в первый раз, что Галактион не зашел проститься даже с детьми. Женское сердце почуяло какую-то неминуемую беду, и первая мысль у Серафимы
была о сестре Харитине. Там Галактион, и негде ему больше
быть… Дети спали. Серафима накинула шубку и пешком отправилась к полуяновской квартире. Там еще
был свет, и Серафима видела в окно, что сестра
сидит у лампы с Агнией. Незачем
было и заходить.
— А даже очень просто… Хлеб за брюхом не ходит. Мы-то тут дураками печатными
сидим да мух ловим, а они орудуют. Взять хоть Михея Зотыча… С него вся музыка-то началась. Помнишь, как он объявился в Суслоне в первый раз? Бродяга не бродяга, юродивый не юродивый, а около того… Промежду прочим, оказал себя поумнее всех. Недаром он тогда всех нас дурачками навеличивал и прибаутки свои наговаривал. Оно и вышло, как по-писаному: прямые дурачки. Разе такой Суслон-то
был тогда?
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь
будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты
сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи
есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
— Ах, какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку с молитвой
будем ходить. Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно
было. Надоело уж под начальством
сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я говорю?
— Э, деньги одинаковы! Только бы нажить. Ведь много ли мне нужно, Галактион Михеич? Я да жена — и все тут. А без дела обидно
сидеть, потому как чувствую призвание. А деньги
будут, можно и на церковь пожертвовать и слепую богадельню устроить, мало ли что!
— Ну, милый зятек, как мы
будем с тобой разговаривать? — бормотал он, размахивая рукой. — Оно тово… да… Наградил господь меня зятьками, нечего сказать. Один в тюрьме
сидит, от другого жена убежала, третий… Настоящий альбом! Истинно благословил господь за родительские молитвы.
Рядом с Харитиной на первой скамье
сидел доктор Кочетов. Она
была не рада такому соседству и старалась не дышать, чтобы не слышать перегорелого запаха водки. А доктор старался
быть с ней особенно любезным, как бывают любезными на похоронах с дамами в трауре: ведь она до некоторой степени являлась тоже героиней настоящего судного дня. После подсудимого публика уделяла ей самое большое внимание и следила за каждым ее движением. Харитина это чувствовала и инстинктивно приняла бесстрастный вид.
А виновник ее одиночества
сидел на скамье подсудимых такой несчастный, жалкий, даже не вызывавший в ней прежних добрых чувств, точно он
был далеко-далеко и точно он
был ее мужем давно-давно.
— Нет, погоди, я им еще покажу! — повторял он, сжимая кулаки. —
Будут помнить Полуянова!.. А около тебя кто там
сидит?
— А Галактион?.. Ведь он
был на суде и
сидел рядом с тобой. Что он тебе говорил?
Часто,
сидя за обедом, когда «самого» не
было, Анфуса Гавриловна долго и внимательно рассматривала зятя, качала головой и говорила...
Раз ночью Харитина ужасно испугалась. Она только что заснула, как почувствовала, что что-то
сидит у ней на кровати. Это
была Серафима. Она пришла в одной рубашке, с распущенными волосами и, кажется, не понимала, что делает. Харитина взяла ее за руку и, как лунатика, увела в ее спальню.
Вечером этого дня дешевка закончилась. Прохоров
был сбит и закрыл кабаки под предлогом, что вся водка вышла. Галактион
сидел у себя и подсчитывал, во сколько обошлось это удовольствие. Получалась довольно крупная сумма, причем он не мог не удивляться, что Стабровский в своей смете на конкуренцию предусмотрел почти из копейки в копейку ее стоимость специально для Суслона. Именно за этим занятием накрыл Галактиона отец. Он, по обыкновению, пробрался в дом через кухню.
Вечером Галактион поехал к Стабровскому. Старик действительно
был не совсем здоров и лежал у себя в кабинете на кушетке, закутав ноги пледом. Около него
сидела Устенька и читала вслух какую-то книгу. Стабровский, крепко пожимая Галактиону руку, проговорил всего одно слово.
Собственно, он уже давно вышел из своей роли и
сидел на фабрике, что совсем
было не его делом.
Целый день Галактион ходил грустный, а вечером, когда зажгли огонь, ему сделалось уж совсем тошно. Вот здесь
сидела Харитина, вот на этом диване она спала, — все напоминало ее, до позабытой на окне черепаховой шпильки включительно. Галактион долго
пил чай, шагал по комнате и не мог дождаться, когда можно
будет лечь спать. Бывают такие проклятые дни.
— Вы никогда не думали, славяночка, что все окружающее вас
есть замаскированная ложь? Да… Чтобы вот вы с Дидей
сидели в такой комнате, пользовались тюремным надзором мисс Дудль, наконец моими медицинскими советами, завтраками, пользовались свежим бельем, — одним словом, всем комфортом и удобством так называемого культурного существования, — да, для всего этого нужно
было пустить по миру тысячи людей. Чтобы Дидя и вы вели настоящий образ жизни, нужно
было сделать тысячи детей нищими.
Главное, скверно
было то, что Мышников, происходя из купеческого рода, знал все тонкости купеческой складки, и его невозможно
было провести, как иногда проводили широкого барина Стабровского или тягучего и мелочного немца Драке. Прежде всего в Мышникове
сидел свой брат мужик, у которого
была одна политика — давить все и всех, давить из любви к искусству.
Сидя где-нибудь в кабаке, Полуянов часто удивлялся: что
было бы, если б эти мужланы узнали, кто он такой… д-да.
А Полуянов
сидел в комнате Харитона Артемьича и как ни в чем не бывало
пил чай стакан за стаканом.
Целых три дня продолжались эти галлюцинации, и доктор освобождался от них, только уходя из дому. Но роковая мысль и тут не оставляла его.
Сидя в редакции «Запольского курьера», доктор чувствовал, что он стоит сейчас за дверью и что маленькие частицы его постепенно насыщают воздух. Конечно, другие этого не замечали, потому что
были лишены внутреннего зрения и потому что не
были Бубновыми. Холодный ужас охватывал доктора, он весь трясся, бледнел и делался страшным.
Доктор продолжал
сидеть в столовой,
пил мадеру рюмку за рюмкой и совсем забыл, что ему здесь больше нечего делать и что пора уходить домой. Его удивляло, что столовая делалась то меньше, то больше, что буфет делал напрасные попытки твердо стоять на месте, что потолок то уходил кверху, то спускался к самой его голове. Он очнулся, только когда к нему на плечо легла чья-то тяжелая рука и сердитый женский голос проговорил...
— А Полуянов? Вместе с мельником Ермилычем приехал, потребовал сейчас водки и хвалится, что засудит меня, то
есть за мое показание тогда на суде. Мне, говорит, нечего терять… Попадья со страхов убежала в суседи, а я вот
сижу с ними да слушаю. Конечно, во-первых, я нисколько его не боюсь, нечестивого Ахава, а во-вторых, все-таки страшно…
«Нечестивый Ахав» действительно
сидел в поповской горнице, весь красный от выпитой водки. Дорожная котомка и палка лежали рядом на стуле. Полуянов не расставался с своим ссыльным рубищем, щеголяя своим убожеством. Ермилыч тоже
пил водку и тоже краснел. Неожиданное появление Луковникова немного всполошило гостей, а Ермилыч сделал движение спрятать бутылку с водкой.
Галактион сам стал у штурвала, чтобы проехать как можно дальше. Ненагруженный пароход
сидел всего на четырех четвертях, а воды в Ключевой благодаря ненастью в горах
было достаточно. Но не прошло и четверти часа, как на одном повороте «Компания» врезалась в мель.
В другом месте скитники встретили еще более ужасную картину. На дороге
сидели двое башкир и прямо выли от голодных колик. Страшно
было смотреть на их искаженные лица, на дикие глаза. Один погнался за проезжавшими мимо пошевнями на четвереньках, как дикий зверь, — не
было сил подняться на ноги. Старец Анфим струсил и погнал лошадь. Михей Зотыч закрыл глаза и молился вслух.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается в богатых селах. Везде
было то же уныние, как и в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, — все равно работы нигде не
было, а дома
сидеть не у чего. Более малодушные уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.
Когда старцы уже подъезжали к Жулановскому плесу, их нагнал Ермилыч, кативший на паре своих собственных лошадей. Дорожная кошевка и вся упряжка
были сделаны на купеческую руку, а сам Ермилыч
сидел в енотовой шубе и бобровой шапке. Он что-то крикнул старикам и махнул рукой, обгоняя их.
Харитина
сидела в кабинете Стабровского, одетая вся в черное, точно носила по ком-то траур. Исхудавшее бледное лицо все еще носило следы недавней красоты, хотя Устенька в первый момент решительно не узнала прежней Харитины, цветущей, какой-то задорно красивой и вечно веселой. Дамы раскланялись издали. Сам Стабровский
был сильно взволнован.