Неточные совпадения
—
Вот это я люблю! — поддержал его хозяин. — Я сам, брат, не люблю все эти трень-брень, а все бабы моду придумывают. Нет лучше закуски, как ржаная корочка с сольцой да
еще с огурчиком.
— Стрела, а не девка! —
еще больше некстати похвалил ее захмелевший домовладыка. —
Вот посмотри, Михей Зотыч, она и мне ложку деревянную приволокет: знает мой карахтер.
Еще не успеешь подумать, а она уж сделала.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила другая тетка, — не с деньгами жить… А
вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так уж оно не того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий, а не человек. Да
еще сказывают, что у Галактиона-то Михеича уж была своя невеста на примете, любовным делом, ну,
вот старик-то и торопит, чтобы огласки какой не вышло.
Анфуса Гавриловна все это слышала из пятого в десятое, но только отмахивалась обеими руками: она хорошо знала цену этим расстройным свадебным речам. Не одно хорошее дело рассыпалось
вот из-за таких бабьих шепотов. Лично ей жених очень нравился, хотя она многого и не понимала в его поведении. А главное, очень уж пришелся он по душе невесте. Чего же
еще надо? Серафимочка точно помолодела лет на пять и была совершенно счастлива.
— Мы ведь тут, каналья ты этакая, живем одною семьей, а я у них, как посаженый отец на свадьбе… Ты, ангел мой,
еще не знаешь исправника Полупьянова. За глаза меня так навеличивают. Хорош мальчик, да хвалить некому… А впрочем, не попадайся, ежели что — освежую… А русскую хорошо пляшешь? Не умеешь? Ах ты, пентюх!.. А
вот постой, мы Харитину в круг выведем.
Вот так девка: развей горе веревочкой!
—
Вот и вышел дурачок, а
еще солдат: жалованье по жалованью. Что заслужишь, то и получишь.
Он прикинул
еще раньше центральное положение, какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, — со всех сторон близко, и хлеб сам придет. Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза — и конец.
Вот этого-то он и не сказал тогда старику Луковникову.
Доставалось на орехи и «полуштофову тестю», то есть Харитону Артемьичу. Он первый призрел голого немца, да
еще дочь за него замуж выдал.
Вот теперь все и расхлебывай. Да и другой зять, Галактион, тоже хорош: всем мельникам запер ход, да
еще рынок увел к себе в Суслон.
— Вторую мельницу строить не буду, — твердо ответил Галактион. — Будет с вас и одной. Да и дело не стоящее. Вон запольские купцы три мельницы-крупчатки строят, потом Шахма затевает, — будете не зерно молоть, а друг друга есть. Верно говорю… Лет пять
еще поработаешь, а потом хоть замок весь на свою крупчатку.
Вот сам увидишь.
— Муж? — повторила она и горько засмеялась. — Я его по неделям не вижу…
Вот и сейчас закатился в клуб и проиграет там до пяти часов утра, а завтра в уезд отправится. Только и видела… Сидишь-сидишь одна, и одурь возьмет. Тоже живой человек… Если б
еще дети были… Ну, да что об этом говорить!.. Не стоит!
—
Вот мы приехали знакомиться, — с польскою ласковостью заговорил Стабровский, наблюдая дочь. — Мы, старики, уже прожили свое, а молодым людям придется
еще жить. Покажите нам свою славяночку.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала, как много и красноречиво говорят
вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и
еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и не подозревали.
Свидетелями этой сцены были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал только, как вся кровь бросилась ему в голову и он начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него Серафиме. Во всяком случае, положение было не из красивых, особенно в тестевом доме. Сама Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем было не к лицу сердиться.
Вот Харитина, так та делалась в минуту гнева
еще красивее, она даже плакала красиво.
В первый раз
еще охватила его какая-то смутная жалость по отношению
вот к этим детским головкам, точно над ними собиралась темная туча.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то
вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание
еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
— Да… вообще… — думал писарь вслух… —
Вот мы лежим с тобою на травке, Ермилыч… там, значит, помочане орудуют… поп Макар уж вперед все свои барыши высчитал… да… Так
еще, значит, отцами и дедами заведено, по старинке, и вдруг — ничего!
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да
еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты.
Вот как нашего брата выучат!
Вообще, как ни поверни, — скверно. Придется
еще по волости отсчитываться за десять лет, — греха не оберешься. Прежде-то все сходило, как по маслу, а нынче
еще неизвестно, на кого попадешь.
Вот то ли дело Ермилычу: сам большой, сам маленький, и никого знать не хочет.
—
Вот черт принес! — жаловался он попадье. — Не нашли другого время, а
еще мы да мы… и всякое обращение понимаем. Лезут не знамо куда.
— На вольном-то воздухе
вот как чайку изопьем, — говорил он, раздувая самовар. —
Еще спасибо поп-то скажет. Дамов наших буду отпаивать чаем, а то вон попадья высуня язык бегает.
Это уже окончательно взбесило писаря. Бабы и те понимают, что попрежнему жить нельзя. Было время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний разговор с Ермилычем. Ведь
вот человек удумал штуку. И как
еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча, да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
— Что писать-то, милый сын? Какой я писатель?
Вот смерть приходила… да. Собрался было совсем помирать, да, видно,
еще отсрочка вышла. Ох, грехи наши тяжкие!
— А ежели я его люблю,
вот этого самого Галактиона? Оттого я женил за благо время и денег не дал, когда в отдел он пошел… Ведь умница Галактион-то, а когда в силу войдет, так и никого бояться не будет. Теперь-то вон как в нем совесть ходит… А тут
еще отец ему спуску не дает. Так-то, отче!
—
Вот это я понимаю… да! Очень хорошо, молодой человек! Я и сам об этом подумывал, да одному не разорваться. Мы
еще потолкуем об этом серьезно. А вы далеко пойдете, Галактион Михеич. Именно нам, русским, недостает разумной предприимчивости.
— А
вот и пустит. И
еще спасибо скажет, потому выйдет так, что я-то кругом чиста. Мало ли что про вдову наболтают, только ленивый не скажет. Ну, а тут я сама объявлюсь, — ежели бы была виновата, так не пошла бы к твоей мамыньке. Так я говорю?.. Всем будет хорошо… Да
еще что, подошлем к мамыньке сперва Серафиму.
Еще того лучше будет… И ей будет лучше: как будто промежду нас ничего и не было… Поняла теперь?
— А
вот увидите… Будьте смелее. Ведь девушка
еще ничего не понимает, всего стесняется, — понимаете?
— А вы тут засудили Илью Фирсыча? — болтал писарь, счастливый, что может поговорить. — Слышали мы
еще в Суслоне… да. Жаль, хороший был человек. Тоже
вот и про банк ваш наслышались. Что же, в добрый час… По другим городам везде банки заведены. Нельзя отставать от других-то, не те времена.
— Так-то будет вернее, — говорил он,
еще раз прочитывая составленную Замараевым духовную. —
Вот что, Флегонт, как я теперь буду благодарить тебя?
— Уж это такой человек, Харитина Харитоновна, такой… Таких-то и не видывано
еще. Ума — палата,
вот главное… На што тятенька грозен, а и тот ничего не может супротив. Полная неустойка.
Прохоров сознавал собственное унижение, сознавал, что
вот этот, неизвестный в коммерческом мире
еще три года назад, Колобов торжествует за его счет, и не мог уйти, не покончив дела.
— Так, так… То-то нынче добрый народ пошел: все о других заботятся, а себя забывают. Что же, дай бог… Посмотрел я в Заполье на добрых людей… Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами и все перезаложили в банк. Одни строят, другие деньги на постройку дают — чего лучше? А тут
еще: на, испей дешевой водочки… Только
вот как с закуской будет? И ты тоже
вот добрый у меня уродился: чужого не жалеешь.
— И я не лучше других. Это
еще не значит, что если я плох, то другие хороши. По крайней мере я сознаю все и мучусь, и даже
вот за вас мучусь, когда вы поймете все и поймете, какая ответственная и тяжелая вещь — жизнь.
— Пустяки, мы
еще только начинаем…
Вот посмотрите, какой мы фортель устроим… Подтянем всех.
— Нет, этого не будет, — с гордостью заявил Полуянов. — Прежде у меня был один мундир, а теперь другой…
Вот в таком виде и заявлюсь в Заполье… да. Пусть все смотрят и любуются.
Еще вопрос, кому стыдно-то будет… Был роскошен, а теперь сир, наг и странен.
— Чего я боюсь? Всего боюсь, детки… Трудно прожить жизнь, особенно русской женщине.
Вот я и думаю о вас… что вас будет интересовать в жизни, с какими людьми вы встретитесь… Сейчас мы
еще не поймем друг друга.
— Ты у меня теперь в том роде, как секретарь, — шутил старик, любуясь умною дочерью. — Право… Другие-то бабы ведь ровнешенько ничего не понимают, а тебе до всего дело.
Еще вот погоди, с Харченкой на подсудимую скамью попадешь.
— Нет, постойте…
Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что есть такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас будет своя чаша… да. Может быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы
еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
— Ничего вы не понимаете, барышня, — довольно резко ответил Галактион уже серьезным тоном. — Да, не понимаете… Писал-то доктор действительно пьяный, и барышне такие слова, может быть, совсем не подходят, а только все это правда. Уж вы меня извините, а действительно мы так и живем… по-навозному. Зарылись в своей грязи и знать ничего не хотим… да. И
еще нам же смешно,
вот как мне сейчас.
—
Вот,
вот…
Еще первого такого-то человека вижу… да. А я теперь вольный казак. По рукам и по ногам вязала дочь. Ну, много ли мне одному нужно? Слава тебе, господи!
—
Вот именно к таким средним людям и принадлежит Казимир, папа. Я это понимаю. Ведь эта безличная масса необходима, папа, потому что без нее не было бы и выдающихся людей, в которых, говоря правду, я как-то плохо верю. Как мне кажется, время таинственных принцев и
еще более таинственных принцесс прошло.
Именно ведь тем и хорош русский человек, что в нем
еще живет эта общая совесть и что он не потерял способности стыдиться.
Вот с победным шумом грузно работает пароходная машина, впереди движущеюся дорогой развертывается громадная река, точно бесконечная лента к какому-то приводу, зеленеет строгий хвойный лес по берегам, мелькают редкие селения, затерявшиеся на широком сибирском приволье. Хорошо. Бодро. Светло. Жизнь полна. Это счастье.