Неточные совпадения
Домнушка знала,
что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год
только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да
только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
Из этих слов Катря поняла
только одно,
что этот кержак родной брат Петру Елисеичу, и поэтому стояла посредине кухни с раскрытым от удивления ртом.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его с ног, за
что и получила в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на эту любезность, и
только голые ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка, с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало,
что начались важные события.
Сидевшие на лавочке рабочие знали,
что опасность грозит именно с этой лестницы, но узнали Луку Назарыча
только тогда, когда он уже прошел мимо них и завернул за угол формовочной.
Петр Елисеич хотел сказать еще что-то, но круто повернулся на каблуках, махнул платком и, взяв Сидора Карпыча за руку, потащил его из сарайной. Он даже ни с кем не простился, о
чем вспомнил
только на лестнице.
В течение времени Пеньковка так разрослась,
что крайними домишками почти совсем подошла к Кержацкому концу, — их разделила
только громадная дровяная площадь и черневшие угольные валы.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась
только тем,
что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили,
что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели.
Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Окулко
только мотнул головой Рачителихе, и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому
что он вечно пьянствовал с Рачителем, и теперь смотрела на него злыми глазами.
После веселого обеда весь господский дом спал до вечернего чая. Все так устали,
что на два часа дом точно вымер. В сарайной отдыхали Груздев и Овсянников, в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у себя в кухне. Бодрствовали
только дети.
Праздник для Петра Елисеича закончился очень печально: неожиданно расхворалась Нюрочка. Когда все вернулись из неудачной экспедиции на Окулка, веселье в господском доме закипело с новою силой, — полились веселые песни, поднялся гам пьяных голосов и топот неистовой пляски. Петр Елисеич в суматохе как-то совсем забыл про Нюрочку и вспомнил про нее
только тогда, когда прибежала Катря и заявила,
что панночка лежит в постели и бредит.
Лука Назарыч ни с того ни с
чего возненавидел его и отправил в «медную гору», к старому Палачу,
что делалось
только в наказание за особенно важные провинности.
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика,
что и как случилось, но Коваль уже спал на лавке и, как бабы ни тормошили его,
только мычал. Старая Ганна не знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке.
Тит схватил его за волосы и принялся колотить своею палкой
что было силы. Гибкий черемуховый прут
только свистел в воздухе, а Макар даже не пробовал защищаться. Это был красивый, широкоплечий парень, и Ганне стало до смерти его жаль.
— Гли, Пашка, гли: важно взбулындывает отец Макарку! Даром
что лесообъездчик, а
только лядунки трясутся.
Илюшка молчал и
только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал с мучительным любопытством,
что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
Это участие растрогало Рачителиху, и она залилась слезами. Груздев ее любил, как разбитную шинкарку, у которой дело горело в руках, — ключевской кабак давал самую большую выручку. Расспросив, в
чем дело, он
только строго покачал головой.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и
только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о
чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Чтобы удобнее управиться с работой, Таисья поставила ее на лавку и
только теперь заметила,
что из-под желтенькой юбочки выставляются кружева панталон, — вот увидала бы баушка-то!..
Все эти церемонии были проделаны так быстро,
что девочка не успела даже подумать о сопротивлении, а
только со страхом ждала момента, когда она будет целовать руку у сердитой бабушки.
Он скоро понял,
что попался в ловушку, а все эти душевные разговоры служили
только, по раскольничьему обычаю, прелюдией к некоторому сюрпризу.
— Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные, не понимаем. А
только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит,
чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
Вырвавшись на волю, дети взапуски понеслись наверх, так
что деревянная лестница
только загремела у них под ногами.
Груздев отнесся к постигшему Самосадку позору с большим азартом, хотя у самого уже начинался жар. Этот сильный человек вдруг ослабел, и
только стоило ему закрыть глаза, как сейчас же начинался бред. Петр Елисеич сидел около его кровати до полночи. Убедившись,
что Груздев забылся, он хотел выйти.
Старуха Мавра с удивлением посмотрела на дочь,
что та ничего не знает, и
только головой указала на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик, так
что слышно было, как жесткая болотная трава свистела у него под косой.
Старый Коваль не спорил и не артачился, как Тит: идти так идти… Нэхай буде так!.. Сваты, по обычаю, ударили по рукам. Дело уладилось сразу, так
что все повеселели.
Только охал один Тит, которому не хотелось оставлять недоконченный покос.
— Отсоветовать вам я не могу, — говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете,
что я это о себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться,
только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба
только и знает,
что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
Тит все время наблюдал Домнушку и
только покачал головой: очень уж она разъелась на готовых хлебах. Коваль позвал внучку Катрю и долго разговаривал с ней. Горничная испугалась не меньше Домнушки: уж не сватать ли ее пришли старики? Но Домнушка так весело поглядывала на нее своими ласковыми глазами,
что у Катри отлегло на душе.
Петр Елисеич увел стариков к себе в кабинет и долго здесь толковал с ними, а потом сказал почти то же,
что и поп. И не отговаривал от переселения, да и не советовал. Ходоки
только уныло переглянулись между собой.
Петр Елисеич покраснел, молча повернулся и вышел из корпуса. В первую минуту Лука Назарыч онемел от изумления, потом ринулся было вдогонку за уходившим. Мухиным, но опомнился и как-то
только застонал. Он даже зашатался на месте, так
что Палач должен был его поддержать.
Она припомнила теперь,
что действительно Макар Горбатый, как
только попал в лесообъездчики, так и начал сильно дружить с кержаками.
Смиренный инок Кирилл тоже упорно молчал и
только время от времени угнетенно вздыхал, точно его
что давило.
Она знала
только одно,
что ее завезут на край света, откуда не выберешься.
Аграфена вскочила. Кругом было темно, и она с удивлением оглядывалась, не понимая, где она и
что с ней. Лошадь была запряжена, и старец Кирилл стоял около нее в своем тулупе, совсем готовый в путь. С большим трудом девушка припомнила, где она, и
только удивлялась,
что кругом темно.
На лай собаки мелькнул в лесу слабый огонек, и
только по нему Аграфена догадалась,
что они приехали.
Гуляка Терешка побаивался сердитой жены-тулянки и
только почесывал затылок. К Лукерье несколько раз на перепутье завертывала Домнушка и еще сильнее расстроила бабенку своими наговорами, соболезнованием и причитаньем, хотя в то же время ругала, на
чем свет стоит, сбесившегося свекра Тита.
И в кабаке, и в волости, и на базаре, и на фабрике
только и разговору было,
что о вздоривших ходоках.
Обойденная со всех сторон отчаянною нуждой, Наташка часто думала о том,
что вот есть же богатые семьи, где робят одни мужики, а бабы остаются
только для разной домашности.
Наташка знала про него
только то,
что Кузьмич родом из Мурмоса и вырос тоже в сиротстве, как и она.
— Змея она подколодная, вот
что! — плакала Катря. — Поедом съела, проходу не дает… И
чем только я помешала ей?
Петр Елисеич неожиданно смутился, помахал платком и торопливо ушел в свой кабинет, а Нюрочка так и осталась с раскрытым ртом от изумления. Вообще, что-то случилось, а
что — Нюрочка не понимала, и никто ей не мог ничего объяснить. Ей показалось
только,
что отец точно испугался, когда она пожаловалась на Домнушку.
Воодушевившись, Петр Елисеич рассказывал о больших европейских городах, о музеях, о разных чудесах техники и вообще о том, как живут другие люди. Эти рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный мир, и она каждый раз решала про себя,
что, как
только вырастет большая, сейчас же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
Нюрочка поняла
только,
что они все время говорили про какую-то Аграфену, а потом еще про какую-то женщину, которую следовало непременно выгнать из дому.
Опять тормозила петербургская контора, потому
что весь вопрос сводился на деньги; заводовладельцы привыкли
только получать с заводов миллионные прибыли и решительно ничего не вкладывали в дело от себя.
—
Что будешь делать… — вздыхал Груздев. —
Чем дальше, тем труднее жить становится, а как будут жить наши дети — страшно подумать. Кстати, вот
что… Проект-то у тебя написан и бойко и основательно, все на своем месте, а
только напрасно ты не показал мне его раньше.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают,
что хотят… Я сказал
только то,
что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
— А кто его любит? Самое поганое дело… Целовальники, и те все разбежались бы, если бы ихняя воля. А
только дело верное, поэтому за него и держимся… Ты думаешь, я много на караване заводском наживу? Иной год и из кармана уплывет, а кабаками и раскроюсь. Ежели бог пошлет счастки в Мурмосе, тогда и кабаки побоку… Тоже выходит причина, чтобы не оставаться на Самосадке. Куда ни кинь, везде выходит,
что уезжать.
— Верно, родимый мой! — точно обрадовался Груздев,
что причина его недовольства, наконец, нашлась. — Седой волос пробивается, а ровно все еще
только собираешься жить.
— Вот
что, родимый мой… Забыл тебе вечор-то оказать: на Мурмосе на тебя все сваливают, — и
что мочегане задумали переселяться, и
что которые кержаки насчет земли начали поговаривать… Так уж ты тово, родимый мой… береженого бог бережет. Им бы
только свалить на кого-нибудь.
—
Что тут у вас делается, душа моя? — спрашивал Иван Семеныч, как
только вошел в кабинет к Петру Елисеичу. — Бунт…