Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака:
и по покрою кафтана,
и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого,
и по особому складу всего лица, —
такое сердитое
и скуластое лицо, с узкими темными глазками
и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой
были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю
и сейчас пойдет в завод.
Катре
было лет семнадцать. Красивое смуглое лицо
так и смеялось из-под кумачного платка, кокетливо надвинутого на лоб. Она посторонилась, чтобы дать Егору дорогу,
и с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными глазами, — «кержак, а пан велел прямо в кабинет провести».
— Пустяки:
и курица
пьет, ангел мой. А если не умеешь,
так нужно учиться у людей опытных.
Рабочие снимали перед ним свои шляпы
и кланялись, но старику казалось, что уже все
было не
так и что над ним смеются.
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор,
поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку
и объяви всем пристанским, что завтра
будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать…
Так и скажи, что исправник приехал.
— Это вам
так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще
и ничего не сделал… Царь жалует всех волей
и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все
будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж
будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Хуже
будет насильникам
и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные —
такие же люди, как
и все другие. Да,
есть человеческое достоинство, как
есть зверство…
— Ничего, не мытьем,
так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные
будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы
и прогонит… Кому воля, а кому
и хуже неволи придется.
Скоро весь господский дом заснул,
и только еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол
и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно, а все-таки
есть человеческое достоинство, черт возьми!..
Устюжаниновы повели заводское дело сильною рукой, а
так как на Урале в то время рабочих рук
было мало, то они охотно принимали беглых раскольников
и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
Он первый расчистил лес под пашню
и завел пчел; занимался он, главным образом, рыболовством на озерах, хотя эти озера
и сдавались крупным арендаторам,
так что население лишено
было права пользоваться рыбой.
Домнушка, Катря
и казачок Тишка выбивались из сил: нужно
было приготовить два стола для панов, а там еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков
и кафтанников
и самый большой стол для лесообъездчиков
и мастеров во дворе. После первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей,
так что она отбивалась даже ногами, особенно когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
Да
и как
было сидеть по хатам, когда
так и тянуло разузнать, что делается на белом свете, а где же это можно
было получить, как не в Дунькином кабаке?
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке
и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами
и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать
так пировать, а там пусть дома жена
ест, как ржавчина». С этою счастливою мыслью
были согласны Евгеньич
и Рачитель, как люди опытные в житейских делах.
— Ото
так, сынку… Доходи ближе, вже жь покажу тоби, пранцеватому, батькову горилку!.. Як потягну за чупрыну, тогда
и будешь козак.
— Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем…
Такой обычай существовал, а Луи-Филипп
был добряк. Ну,
и я обедал…
— выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив,
и песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку
и слушала, вся слушала, — очень уж хорошо
поют кержаки, хоть
и обушники. У мочеган
и песен
таких нет… Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку,
и она растужилась, расплакалась. Нету дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.
— Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой… Вприсядку
так и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался
было плясать исправник, да Окулко помешал…
И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся, только платочком помахивает.
— Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, — перебил мальчика Самоварник. — Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой,
и раскидываю своим умом
так: кто теперь Устюжанинову робить на ней
будет, а? Тоже вот
и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
Комната Нюрочки помещалась рядом с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина, другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели
и показалась Петру Елисеичу
такою худенькой
и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки
были холодны, как лед.
Пульс
был нехороший,
и Петр Елисеич только покачал головой.
Такие лихорадочные припадки
были с Нюрочкой
и раньше,
и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем, вот
и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня.
Все это происходило за пять лет до этого дня,
и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости,
и опомнился только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо,
так было и теперь.
Когда-то давно Ганна
была и красива
и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея
и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно
была чужая. Стоптанные старые сапоги
так и болтались у ней на ногах. С моста нужно
было подняться опять в горку,
и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
— Та
будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в
таком большом дому…
И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Вместе с приливавшим довольством явились
и новые требования: Агафью взяли уже из богатого дома, — значит, ею нельзя
было так помыкать, как Татьяной, да
и работать по-настоящему еще нужно
было учить.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в лицо
и мог назвать по имени
и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг.
Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки
и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Нюрочке вдруг сделалось страшно: старуха
так и впилась в нее своими темными, глубоко ввалившимися глазами. Вспомнив наказ Анфисы Егоровны, она хотела
было поцеловать худую
и морщинистую руку молчавшей старухи, но рука Таисьи заставила ее присесть
и поклониться старухе в ноги.
— Басурманку-то свою похоронил? — пытала старуха. — Сказала тогда, што не
будет счастья без родительского благословения… Оно все
так и вышло!
— Пойдем теперь за стол,
так гость
будешь, — говорила старуха, поднимаясь с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не с кого
и взыскивать…
—
Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля
и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским,
так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот
и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах
и слыхом
было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Нюрочка
была рада, что вырвалась из бабушкиной избы,
и торопливо бежала вперед,
так что начетчица едва
поспевала за ней.
Каменки
и весь
был уставлен
такими крепкими, хорошими избами, благо лес под рукой, — сейчас за Каменкой начинался дремучий ельник, уходивший на сотни верст к северу.
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она
такая добрая
и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились
и первым делом осмотрели костюмы одна у другой. Нюрочка даже хотела
было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.
Еще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола
и подбегал к окну. Мать строго на него смотрела
и качала головой, но у мальчика
было такое взволнованное лицо, что у ней не повертывался язык побранить непоседу. Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке
и шепнул...
В первые две недели
такой страды все снохи «спадали с тела»
и только потом отдыхали, когда
поспевала гребь
и вообще начиналась раздышка.
— Да я ж тоби говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены
поела.
Так и другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват, как мы с тобой
будем: посватались, а може жених с невестой
и разъедутся. Так-то…
— Все свое
будет, некупленное, — повторяли скопидомки-тулянки. — А хлебушко
будет,
так какого еще рожна надо! Сказывают, в этой самой орде аржаного хлеба
и в заведенье нет, а все пшеничный
едят.
Богатых семей в Хохлацком конце не
было, но не
было и такого утеснения снох
и вообще баб, как у туляков.
Замечательно
было то, что как хохлушки,
так и тулянки одевались совсем по-заводски, как кержанки: в подбористые сарафаны, в ситцевые рубашки, в юбки с ситцевым подзором, а щеголихи по праздникам разряжались даже в ситцевые кофты.
Может
быть, это
было и неправда, на фабрике мало ли что болтают, но Наташка все-таки боялась ласковой Аннушки, как огня.
Старуха Мавра с удивлением посмотрела на дочь, что та ничего не знает,
и только головой указала на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик,
так что слышно
было, как жесткая болотная трава свистела у него под косой.
— Надо засылать ходоков, старички, — повторял Филипп Чеботарев, когда собирались человек пять-шесть. — Страда в половине, которые семьи управились с кошениной, а ежели
есть свои мужики,
так поставят сено
и без старика. Надо засылать.
— Уж это што
и говорить, — соглашались все. — Как по другим прочиим местам добрые люди делают,
так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно
было и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма кому охота болтаться… В аккурате надо дело делать.
— Ну, ты, француз, везде бывал
и всякие порядки видывал, — говорил он с обычною своею грубостью, — на устюжаниновские денежки выучился… Ну, теперь
и помогай. Ежели с крепостными нужно
было строго,
так с вольными-то вдвое строже. Главное, не надо им поддаваться… Лучше заводы остановить.
На дворе копошились, как муравьи, рудниковые рабочие в своих желтых от рудничной глины холщовых балахонах, с жестяными блендочками на поясе
и в пеньковых прядениках. Лица у всех
были землистого цвета, точно они выцвели от постоянного пребывания под землей. Это
был жалкий сброд по сравнению с ключевскою фабрикой, где работали
такие молодцы.
Петр Елисеич покраснел, молча повернулся
и вышел из корпуса. В первую минуту Лука Назарыч онемел от изумления, потом ринулся
было вдогонку за уходившим. Мухиным, но опомнился
и как-то только застонал. Он даже зашатался на месте,
так что Палач должен
был его поддержать.
Домик, в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души.
Так прошел целый день
и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился в шахту. Караул
был немедленно снят. Анисья знала все привычки Луки Назарыча,
и в восемь часов утра уже
был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным
и даже милостиво пошутил с Анисьей.
Палач выскочил в переднюю, чтобы обругать смельчаков, нарушивших завтрак, но
так и остановился в дверях с раскрытым ртом: перед ним стояли заводские разбойники Окулко, Челыш
и Беспалый. Первая мысль, которая мелькнула в голове Палача,
была та, что разбойники явились убить его, но он сейчас же услышал шептанье собравшегося у крыльца народа.
В Ключевском заводе уже
было открыто свое волостное правление,
и крепостных разбойников отправили туда. За ними двинулась громадная толпа,
так что, когда шли по плотине, не осталось места для проезда. Разбойники пришли сами «объявиться».