Неточные совпадения
Такие сюртуки носили еще в тридцатых годах:
с широким воротником и длинными узкими рукавами, наползавшими
на кисти
рук.
Несмотря
на эти уговоры, о. Сергей
с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть
на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его
руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
А Лука Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все. В одном месте он было остановился и, нахмурив брови, посмотрел
на мастера в кожаной защитке и прядениках: лежавшая
на полу, только что прокатанная железная полоса была
с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч только махнул
рукой, повернулся и пошел дальше.
Петр Елисеич хотел сказать еще что-то, но круто повернулся
на каблуках, махнул платком и, взяв Сидора Карпыча за
руку, потащил его из сарайной. Он даже ни
с кем не простился, о чем вспомнил только
на лестнице.
Эта угроза заставила подняться черноволосую головку
с заспанными красивыми глазами. Груздев вынул ребенка из экипажа, как перышко, и
на руках понес в сарайную. Топанье лошадиных ног и усталое позвякиванье колокольчиков заставило выглянуть из кухни Домнушку и кучера Семку.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего
на руках мальчика
на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как
рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то
с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Старухи хохлушки в больших сапогах и выставлявшихся из-под жупанов длинных белых рубахах,
с длинными черемуховыми палками в
руках, переходили площадь разбитою, усталою походкой, не обращая внимания ни
на кого.
Петр Елисеич
на руках унес истерически рыдавшую девочку к себе в кабинет и здесь долго отваживался
с ней. У Нюрочки сделался нервный припадок. Она и плакала, и целовала отца, и, обнимая его шею, все повторяла...
Действительно, в углу кабака,
на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол был широкий в плечах старик,
с целою шапкой седых волос
на голове и маленькими серыми глазками; несмотря
на теплое время, он был в полушубке, или, по-хохлацки, в кожухе. Рядом
с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный,
с бородкой клинышком и длинными худыми
руками, мотавшимися, как деревянные.
Терешка махнул
рукой, повернулся
на каблуках и побрел к стойке.
С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался
с ним и, мотнув головой
на галдевшего Терешку, проговорил...
Его сердитое лицо
с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец
на правой
руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе
с Михалкой, — это весело горел пук лучины в
руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина.
На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Первый ученик Ecole polytechnique каждый день должен был спускаться по стремянке
с киркой в
руках и
с блендочкой
на кожаном поясе
на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне
с другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался.
За воротами Ганна натолкнулась
на новую неприятную сцену. Тит стоял у телеги
с черемуховою палкой в
руках и смотрел
на подъезжавшего верхом второго сына, Макара. Лесообъездчик прогулял где-то целую ночь
с товарищами и теперь едва держался в седле. Завидев отца, Макар выпрямился и расправил болтавшиеся
на нем лядунки.
Илюшка молчал и только смотрел
на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по
рукам и по ногам, и он ждал
с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
— Знаю, знаю, Дунюшка… Не разорваться тебе в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею… Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу
с собой
на Самосадку.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже
руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и
с улыбкой смотрел
на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила
на себя
рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась
с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку
на Самосадку.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка
с большими серыми глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее
на одну
руку и шел
с своею живою ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
Таисья даже не обернулась, и Никитич махнул
рукой, когда она
с девочками скрылась в воротах груздевского дома. Он постоял
на одном месте, побормотал что-то про себя и решительно не знал, что ему делать.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал
на всех
с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился
на свое место и, закрыв лицо
руками, заплакал
с какими-то детскими всхлипываниями.
Но его кудрявая голова очутилась сейчас же в
руках у Таисьи, и он только охнул, когда она
с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину
руку своими белыми зубами, то очутился уже
на полу.
Когда-то и сам Самойло Евтихыч лихо боролся
на кругу
с ключевлянами, а теперь у него зудились
руки.
Где он проходил, везде шум голосов замирал и точно сами собой снимались шляпы
с голов. Почти все рабочие ходили
на фабрике в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, — в кожаных передниках, «защитках». У каждого
на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
На полатях лежал Заболотский инок Кирилл, который частенько завертывал в Таисьину избушку. Он наизусть знал всю церковную службу и наводил
на ребят своею подавляющею ученостью панический страх. Сама Таисья возилась около печки
с своим бабьим делом и только для острастки появлялась из-за занавески
с лестовкой в
руках.
Между своими этот грех скоро сматывали
с рук: если самосадская девка провинится, то увезут в Заболотье, в скиты, а родне да знакомым говорят, что ушла гостить в Ключевской; если
с ключевской приключится грех, то сошлются
на Самосадку.
Это было
на руку Таисье: одним глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем не до шуток. Дома оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и приняла Таисью
с обычным почетом. Хорошо было в груздевском доме летом, а зимой еще лучше: тепло, уютно, крепко.
Теперь рядом
с громадною фигурой Морока он походил совсем
на ребенка и как-то совсем по-ребячьи смотрел
на могучие плечи Морока,
на его широкое лицо, большую бороду и громадные
руки.
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка была рада, что Васи не было и она могла делать все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе
с ним вызван
на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же в господский дом, до которого было
рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее всего его видеть.
— Ничего, это нам
на руку, — иронизировал Лука Назарыч. —
С богатыми не умели справиться, так, может, управимся как-нибудь
с разоренными… Кто их гнал
с завода?
Дети, взявшись за
руки, весело побежали к лавкам, а от них спустились к фабрике, перешли зеленый деревянный мост и бегом понеслись в гору к заводской конторе. Это было громадное каменное здание,
с такими же колоннами, как и господский дом.
На площадь оно выступало громадною чугунною лестницей, — широкие ступени тянулись во всю ширину здания.
Вместо ответа Вася схватил камень и запустил им в медного заводовладельца. Вот тебе, кикимора!.. Нюрочке тоже хотелось бросить камнем, но она не посмела. Ей опять сделалось весело, и
с горы она побежала за Васей, расставив широко
руки, как делал он.
На мосту Вася набрал шлаку и заставил ее бросать им в плававших у берега уток. Этот пестрый стекловидный шлак так понравился Нюрочке, что она набила им полные карманы своей шубки, причем порезала
руку.
Это известие взволновало мать Енафу, хотя она и старалась не выдавать себя. В самом деле, неспроста поволоклась Фаина такую рань… Нужно было и самим торопиться. Впрочем, сборы были недолгие: собрать котомки, взять палки в
руки — и все тут. Раньше мать Енафа выходила
на могилку о. Спиридония
с своими дочерьми да иноком Кириллом, а теперь захватила
с собой и Аглаиду. Нужно было пройти пешком верст пятьдесят.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а
на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было
на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало
с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
В тумане из-под горы сначала показался низенький старичок
с длинною палкой в
руке. Он шел без шапки, легко переваливаясь
на своих кривых ногах. Полы поношенного кафтана для удобства были заткнуты за опояску. Косматая седая борода и целая шапка седых волос
на голове придавали ему дикий вид, а добрые серые глаза ласково улыбались.
Ему не дали кончить, — как-то вся толпа хлынула
на него, смяла, и слышно было только, как
на земле молотили живое человеческое тело. Силен был Гермоген: подковы гнул, лошадей поднимал за передние ноги, а тут не устоял. Макар бросился было к нему
на выручку, но его сейчас же стащили
с лошади и десятки
рук не дали пошевельнуться. Перепуганные богомолки бросились в лес, а
на росстани остались одни мужики.
В то самое утро, когда караван должен был отвалить,
с Мурмоса прискакал нарочный: это было известие о смерти Анфисы Егоровны… Груздев рассчитывал рабочих
на берегу, когда обережной Матюшка подал ему небольшую записочку от Васи. Пробежав глазами несколько строк, набросанных второпях карандашом, Груздев что-то хотел сказать, но только махнул
рукой и зашатался
на месте, точно его кто ударил.
Старая Палагея, державшая весь дом железною
рукой, умерла по зиме, и Тит вывел пока меньшака Фрола
с женой Агафьей да Пашку; они приехали
на одной телеге сам-четверт, не считая двух Агафьиных погодков-ребятишек.
Но теперь старый Тит опять наложил свою железную
руку на все хозяйство, хотя уж прежней силы у него и не было: взять подряд
на куренную работу было не
с чем — и вся снасть позорена, и своей живой силы не хватило бы.
Познакомившись
с Таисьей давно, Нюрочка стала бывать у ней только
с переездом
на Крутяш, благо от Пеньковки до Кержацкого конца было
рукой подать.
Красивое это озеро Октыл в ясную погоду. Вода прозрачная,
с зеленоватым оттенком. Видно, как по дну рыба ходит.
С запада озеро обступили синею стеной высокие горы, а
на восток шел низкий степной берег, затянутый камышами. Над лодкой-шитиком все время
с криком носились белые чайки-красноножки. Нюрочка была в восторге, и Парасковья Ивановна все время держала ее за
руку, точно боялась, что она от радости выскочит в воду.
На озере их обогнало несколько лодок-душегубок
с богомольцами.
Таисья без слова пошла за Основой, который не подал и вида, что узнал Нюрочку еще
на плоту. Он привел их к одному из огней у опушки леса, где
на живую
руку был сделан балаган из березовых веток, еловой коры и хвои. Около огня сидели две девушки-подростки, дочери Основы, обе крупные, обе кровь
с молоком.
На Чистом болоте духовный брат Конон спасался
с духовкою сестрой Авгарью только пока, — оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему было небезопасно. Лучше бы всего уехать именно зимой, когда во все концы скатертью дорога, но куда поволокешься
с ребенком
на руках? Нужно было «сождать», пока малыш подрастет, а тогда и в дорогу. Собственно говоря, сейчас Конон чувствовал себя прекрасно.
С ним не было припадков прежнего религиозного отчаяния, и часто, сидя перед огоньком в каменке, он сам удивлялся себе.
Завязалась отчаянная борьба. Конон едва успел взмахнуть своим топором, как его правая
рука очутилась точно в железных клещах. Его повалили
на землю и скрутили
руки назад. Стоявшая у печки Авгарь
с криком бросилась
на выручку, но вошел третий мужик и, схватив ее в охапку, оттащил в передний угол.
Двое мужиков схватили Конона и поволокли из избушки. Авгарь
с невероятною для бабы силой вырвалась из
рук державшего ее мужика, схватила топор и, не глядя, ударила им большого мужика прямо по спине. Тот вскинулся, как ошпаренный, повалил ее
на пол и уже схватил за горло.
Один момент — и детская душа улетела бы из маленького тельца, как легкий вздох, но в эту самую минуту за избушкой раздался отчаянный, нечеловеческий крик. Макар бросился из избушки, как был без шапки. Саженях в двадцати от избушки, в мелкой березовой поросли копошились в снегу три человеческих фигуры. Подбежав к ним, Макар увидел, как солдат Артем одною
рукой старался оттащить голосившую Аграфену
с лежавшего ничком в снегу Кирилла, а другою
рукой ощупывал убитого, отыскивая что-то еще
на теплом трупе.
Убитый Кирилл лежал попрежнему в снегу ничком. Он был в одной рубахе и в валенках. Длинные темные волосы разметались в снегу, как крыло подстреленной птицы. Около головы снег был окрашен кровью. Лошадь была оставлена версты за две, в береговом ситнике, и Мосей соображал, что им придется нести убитого
на руках. Эх, неладно, что он связался
с этими мочеганами: не то у них было
на уме… Один за бабой погнался, другой за деньгами. Того гляди, разболтают еще.
Напротив базара,
на самом видном месте, строился новый двухэтажный дом, вызывавший общие толки и пересуды. Дело в том, что он строился совсем
на господскую
руку —
с фундаментом, подвалом, печкой-голландкой и другими затеями.
— В двои
руки с матерью-то Илюшка грабит Груздева, — кричал
на весь базар Полуэхт Самоварник. — В острог бы их обоих!
Наступила страда, но и она не принесла старикам обычного рабочего счастья. Виной всему был покос Никитича,
на котором доменный мастер страдовал вместе
с племянником Тишкой и дочерью Оленкой. Недавние ребята успели сделаться большими и помогали Никитичу в настоящую силу. Оленка щеголяла в кумачном сарафане, и ее голос не умолкал
с утра до ночи, — такая уж голосистая девка издалась. Пашка Горбатый, страдовавший
с отцом, потихоньку каждый вечер удирал к Тишке и вместе
с ним веселился
на кержацкую
руку.