Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до
другого, и по особому складу всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо,
с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
Во всю ширину
другой внутренней стены тянулся
другой стол из простых сосновых досок, заваленный планами, чертежами, образцами руд и чугуна, целою коллекцией склянок
с разноцветными жидкостями и какими-то мудреными приборами для химических опытов.
Он по старой мужицкой привычке провел всею ладонью по своему широкому бородатому лицу
с плутоватыми темными глазками, тряхнул головой и весело подумал: «А мы чем хуже
других?»
С заводскою администрацией Груздев сильно дружил и
с управителями был за панибрата, но Луки Назарыча побаивался старым рабьим страхом.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то
с целовальничихой.
Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три человека
с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и
другого дурака, Марзака, высокого старика
с лысою головою. Морок, плечистый мужик
с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого.
С ним под руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
Комната Нюрочки помещалась рядом
с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина,
другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели и показалась Петру Елисеичу такою худенькой и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки были холодны, как лед.
На половине дороги обогнали телегу, в которой ехал старик Основа
с двумя маленькими дочерями, а потом
другую телегу, в которой лежали и сидели брательники Гущины. Лошадью правила их сестра Аграфена, первая заводская красавица.
Таисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать о состоявшемся примирении бабушки Василисы
с басурманом. Девочки сначала оглядели
друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка...
Такие разговоры повторялись каждый день
с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают
другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Среди богатых, людных семей бьется, как рыба об лед, старуха Мавра, мать Окулка, —
другим не работа — праздник, а Мавра вышла на покос
с одною дочерью Наташкой, да мальчонко Тараско при них околачивается.
— Да я ж тоби говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела. Так и
другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват, как мы
с тобой будем: посватались, а може жених
с невестой и разъедутся. Так-то…
Окулко косил
с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять пошел косить. На
других покосах уже заметили, что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
—
Другого уж ты сам выбирай: тебе
с ним идти, тебе и выбирать. От Туляцкого конца, значит, ты пойдешь, а от Хохлацкого…
С Никитичем, цепляясь за полу его кафтана, из корпуса в корпус ходила маленькая Оленка, которая и выросла под домной. Одна в
другие корпуса она боялась ходить, потому что рабочие пели ей нехорошие песни, а мальчишки, приносившие в бураках обед, колотили ее при случае.
Когда Петр Елисеич пришел в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и провел по остальным. В кричном уже шла работа, в кузнице, в слесарной, а в
других только еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска», то есть крупинки шлака и осыпавшееся
с криц и полос железо — сор.
Фабричная терминология установилась
с испокон веку, вместе
с фабрикой, и переходила от одного поколения к
другому.
Живешь себе, как мышь в норке, а мы и
с деньгими-то в
другой раз жизни своей не рады!»
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась
с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое:
с первого раза узнала. Да такой
другой красавицы и
с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Опять переминаются ходоки, — ни тому, ни
другому не хочется говорить первым. А народ так и льнет к ним, потому всякому любопытно знать, что они принесли
с собой.
Сборы переселенцев являлись обидой: какие ни на есть, а все-таки свои туляки-то. А как уедут, тут
с голоду помирай… Теперь все-таки Мавра кое-как изворачивалась: там займет, в
другом месте перехватит, в третьем попросит. Как-то Федор Горбатый в праздник целый воз хворосту привез, а потом ворота поправил. Наташка попрежнему не жаловалась, а только молчала, а старая Мавра боялась именно этого молчания.
Единственным утешением для Наташки оставался пример
других поденщиц, которые околачивались вместе
с ней на фабрике.
Наташке и самой нравилось у Кузьмича, но она стеснялась своей дровосушной сажи. Сравнительно
с ней Кузьмич смотрел щеголем, хотя его белая холщовая курточка и была перемазана всевозможным машинным составом вроде ворвани и смазочных масел. Он заигрывал
с Наташкой, когда в машинной никого не было, но не лез
с нахальством
других мужиков. Эта деликатность машиниста много подкупала Наташку.
«Не женится он на простой девке, — соображала
с грустью Наташка, — возьмет себе жену из служительского дому…» А может быть, и не такой, как
другие.
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а я вся тут… Нечего
с меня взять,
с солдатки! Дочь у вас растет, большая будет, вам же стыдно… Этакой срам в дому! Беспременно этого варнака Тишку в три шеи. Обнакновенно, Катря — глупая девка и больше ничего, а вы хозяин в дому и ответите за нее.
— Да ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве я первый переезжаю
с одного места на
другое, а вот поди же ты… Стыдно рассказывать-то!
Бойкая Рачителиха купила за двадцать рублей две избы, — а одну поместила свою мать, старуху Акулину, а в
другую пустила жить мать Окулка
с Наташкой.
У Морока знакомых была полна фабрика: одни его били,
других он сам бил. Но он не помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и поговорил ни о чем
с Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
Некоторые дремали, опустив головы и бессильно свесив руки
с напружившимися жилами,
другие безучастно смотрели куда-нибудь в одну точку, как пришибленные.
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни носили сырые дрова в печь и складывали их там,
другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе
с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка
с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
— Нельзя, Петр Елисеич, —
с какою-то грустью в голосе объясняла Анфиса Егоровна. — На людях живем… Не доводится быть хуже
других. Я-то, пожалуй, и скучаю о Самосадке…
— Мы люди необразованные, — говорил он упавшим голосом, — учились на медные гроши…
С нас и взыскивать нечего. Пусть
другие лучше сделают… Это ведь на бумаге легко разводы разводить. Да…
— Да ведь нельзя и сравнивать Пеньковку
с мочеганскими концами! — взмолился Мухин. — Пеньковка — это разный заводский сброд, который даже своего угла не имеет, а туляки — исконные пахари… Если я чего боюсь, то разве того, что молодежь не выдержит тяжелой крестьянской работы и переселенцы вернутся назад.
Другими словами, получится целый разряд вконец разоренных рабочих.
— Чего же еще нужно? Я не хочу навязываться
с своими услугами. Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач… Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно
другого, я ушел бы
с спокойным сердцем… А то Палач!
— Пустое это дело, Петр Елисеич! —
с загадочною улыбкой ответил солдат. — И разговору-то не стоит… Закон один: жена завсегда подвержена мужу вполне… Какой тут разговор?.. Я ведь не тащу за ворот сейчас… Тоже имею понятие, что вам без куфарки невозможно. А только этого добра достаточно, куфарок: подыщете себе
другую, а я Домну поворочу уж к себе.
Петр Елисеич
с каким-то отчаянием посмотрел на застывшее лицо своего единственного
друга и замолчал. До сих пор он считал его несчастным, а сейчас невольно завидовал этому безумному спокойствию. Сам он так устал и измучился.
Базар на Ключевском был маленький, всего лавок пять; в одной старший сын Основы сидел
с мукой, овсом и разным харчем, в
другой торговала разною мелочью старуха Никитична, в третьей хромой и кривой Желтухин продавал разный крестьянский товар: чекмени, азямы, опояски, конскую сбрую, пряники, мед, деготь, веревки, гвозди, варенье и т. д.
Две лучших лавки принадлежали Груздеву, одна
с красным товаром,
другая с галантереей.
Илюшка вообще был сердитый малый и косился на солдата, который без дела только место просиживает да
другим мешает. Гнать его из лавки тоже не приходилось, ну, и пусть сидит, черт
с ним! Но чем дальше, тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку. Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.
Да и все
другие не нахвалились, начиная
с самого Груздева: очень уж ловкий да расторопный мальчуган.
Долго ругалась мать Енафа, приступая к Аглаиде
с кулаками. Надоело, наконец, и ей, и она в заключение прибавила совершенно
другим тоном...
— Один
с Анбаша, а
другой с Красного Яра.
Случившийся на могилке о. Спиридония скандал на целое лето дал пищу разговорам и пересудам, особенно по скитам. Все обвиняли мать Енафу, которая вывела головщицей какую-то пропащую девку. Конечно, голос у ней лучше, чем у анбашской Капитолины, а все-таки и себя и
других срамить не доводится. Мать Енафа не обращала никакого внимания на эти скитские пересуды и была даже довольна, что Гермоген
с могилки о. Спиридония едва живой уплел ноги.
Беседа
с Пульхерией всегда успокаивала Аглаиду, но на этот раз она ушла от нее
с прежним гнетом на душе. Ей чего-то недоставало… Даже про себя она боялась думать, что в скитах ей трудно жить и что можно устроиться где-нибудь в
другом месте; Аглаида не могла и молиться попрежнему, хотя и выстаивала всякую службу.
И никакого греха у птицы нет: корм она у
других не отнимает, деточек воспитывает, а самая чистая птица все парами — лебедь
с лебедушкой, журавль
с журавлихой, голубь
с голубкой, скворчик
с скворчихой.
Парасковья Ивановна была почтенная старушка раскольничьего склада, очень строгая и домовитая. Детей у них не было, и старики жили как-то особенно дружно, точно сироты, что иногда бывает
с бездетными парами. Высокая и плотная, Парасковья Ивановна сохранилась не по годам и держалась в сторонке от жен
других заводских служащих. Она была из богатой купеческой семьи
с Мурмоса и крепко держалась своей старой веры.
Один караван шел заводский «
с металлом», а
другой груздевский
с хлебом.
Никаких разговоров по первоначалу не было, как не было их потом, когда на
другой день приехал
с пожара Макар. Старик отмалчивался, а сыновья не спрашивали. Зато Домнушка в первую же ночь через Агафью вызнала всю подноготную: совсем «выворотились» из орды, а по осени выедет и большак Федор
с женой. Неловко было выезжать всем зараз, тоже совестно супротив
других, которым не на что было пошевельнуться: уехали вместе, а назад повернули первыми Горбатые.
— А потому… Известно, позорили. Лесообъездчики
с Кукарских заводов наехали этак на один скит и позорили. Меду одного, слышь, пудов
с пять увезли, воску, крупчатки, денег… Много добра в скитах лежит, вот и покорыстовались. Ну, поглянулось им, лесообъездчикам, они и давай
другие скиты зорить… Большие деньги, сказывают, добыли и теперь в купцы вышли. Дома какие понастроили, одежу завели, коней…
Эти разговоры глубоко запали в душу Артема, и он осторожно расспрашивал Мосея про разные скиты. Так незаметно в разговорах и время прошло. Шестьдесят верст прошли без малого в сутки: утром рано вышли
с Самосадки, шли целый день, а на
другое утро были уже под Горюном. По реке нужно было проплыть верст двести.
— Это под Горюном проклятый солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все, не выходя из комнаты. — Выискался пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого.
С Анфисой-то Егоровной душа в душу всю жизнь прожил, а тут сразу обернул на
другое… Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так же думаю: помри я, и…