Неточные совпадения
Раскольник
с унынием обвел всю кухню
глазами и остановился на лестнице, которая вела из кухни во второй этаж, прямо в столовую.
Катре было лет семнадцать. Красивое смуглое лицо так и смеялось из-под кумачного платка, кокетливо надвинутого на лоб. Она посторонилась, чтобы дать Егору дорогу, и
с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными
глазами, — «кержак, а пан велел прямо в кабинет провести».
Катря стояла посредине кухни
с опущенными
глазами и перебирала подол своего запона.
Неопределенного цвета
глаза смотрели из-за больших, сильно увеличивавших очков в золотой оправе
с застенчивою недоверчивостью, исчезавшею при первой улыбке.
При входе в этот корпус Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое лицо так и застыло от умиления, а круглые темные
глаза ловили каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что Лука Назарыч ходит по фабрике, Подседельников обежал все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом
с ним вытянулся в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика рабочие звали «сестрами».
Чебаков был высокий красавец мужчина
с румяным круглым лицом, большими темными
глазами и целою шапкой русых кудрей.
Эта угроза заставила подняться черноволосую головку
с заспанными красивыми
глазами. Груздев вынул ребенка из экипажа, как перышко, и на руках понес в сарайную. Топанье лошадиных ног и усталое позвякиванье колокольчиков заставило выглянуть из кухни Домнушку и кучера Семку.
Нюрочка все смотрела на светлые пуговицы исправника, на трясущуюся голову дьячка Евгеньича
с двумя смешными косичками, вылезавшими из-под засаленного ворота старого нанкового подрясника, на молившийся со слезами на
глазах народ и казачьи нагайки. Вот о. Сергей начал читать прерывавшимся голосом евангелие о трехдневном Лазаре, потом дьячок Евгеньич уныло запел: «Тебе бога хвалим…» Потом все затихло.
Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул руки в бока, так что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив свое «шадривое» лицо
с вороватыми
глазами к старикам, проговорил вполголоса...
К старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха. Он был в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый на одно плечо, тащился полой по земле. Смуглое лицо
с русою бородкой и карими
глазами было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
В кабаке стоял дым коромыслом. Из дверей к стойке едва можно было пробиться. Одна сальная свечка, стоявшая у выручки, едва освещала небольшое пространство, где действовала Рачителиха. Ей помогал красивый двенадцатилетний мальчик
с большими темными
глазами. Он
с снисходительною важностью принимал деньги, пересчитывал и прятал под стойку в стоявшую там деревянную «шкатунку».
Время от времени мальчик приотворял дверь в комнату, где сидел отец
с гостями, и сердито сдвигал брови. Дьячок Евгеньич был совсем пьян и, пошатываясь, размахивал рукой, как это делают настоящие регенты. Рачитель и учитель Агап пели козлиными голосами, закрывая от удовольствия
глаза.
Его сердитое лицо
с черноватою бородкой и черными, как угли,
глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три человека
с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика
с лысою головою. Морок, плечистый мужик
с окладистою бородой и темными
глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого.
С ним под руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
Окулко только мотнул головой Рачителихе, и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому что он вечно пьянствовал
с Рачителем, и теперь смотрела на него злыми
глазами.
А Нюрочка улыбалась ему
с крыши, напрасно отыскивая
глазами своего веселого спутника, — пристанской разбойник, завидев Петра Елисеича,
с ловкостью обезьяны кубарем скатился по крыше, прыгнул на росшую в саду липу, а по ней уже добрался благополучно до земли.
Нюрочка перебегала из столовой в залу и смотрела в окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять было весело, и она только избегала встречаться
с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть и не знал, как опять подружиться
с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку и прошептал, указывая
глазами на Овсянникова...
Убежит Никитич под домну, посмотрит «в
глаз», [
Глазом у доменной печи называют отверстие для выпуска шлаков и чугуна. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] откуда сочился расплавленный шлак, и опять к лестнице. Слепень бормотал ему сверху, как осенний глухарь
с листвени.
Направо в земле шла под
глазом канавка
с порогом, а налево у самой арки стояла деревянная скамеечка, на которой обыкновенно сидел Никитич, наблюдая свою «хозяйку», как он называл доменную печь.
Комната Нюрочки помещалась рядом
с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина, другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели и показалась Петру Елисеичу такою худенькой и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами,
глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки были холодны, как лед.
—
С тобой я не боюсь, папа, — шептала Нюрочка, закрывая
глаза от утомления.
— Папочка, его очень били? — неожиданно спросила Нюрочка, продолжая лежать
с закрытыми
глазами.
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми
глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал
с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун!
Младшая сноха, Агафья, белобрысая бабенка
с узкими и покатыми плечами, следовала за ней по пятам, чтобы не попадаться на
глаза рассерженной свекрови.
Сейчас кобыла стояла у кабака, понурив голову и сонно моргая
глазами, а Морок сидел у стойки
с учителем Агапом и Рачителем.
К вечеру народу в кабаке набралось много, и она торговала
с опухшими от слез
глазами.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка
с большими серыми
глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну руку и шел
с своею живою ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
Вон там еще желтеют ветреницы — это первые весенние цветы на Урале,
с тонким ароматом и меланхолическою окраской. Странная эта детская память: Нюрочка забыла молебен на площади, когда объявляли волю, а эту поездку на Самосадку запомнила хорошо и, главным образом, дорогу туда. Стоило закрыть
глаза, как отчетливо представлялся Никитич
с сапогами за спиной, улыбавшийся Тишка, телега
с брательниками Гущиными, которых Семка назвал телятами, первые весенние цветы.
В горницах встретила гостей жена Груздева, полная и красивая женщина
с белым лицом и точно выцветшими
глазами.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался
с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то, что он никогда не смотрел прямо в
глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
Обедали все свои. В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а
с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний в своем темном раскольничьем полукафтанье и
с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался в
глаза. Широкое, скуластое лицо, обросшее густою бородой,
с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом, было типично само по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
— Вот этакие смиренные старцы и смущают народ, — объяснил Груздев, указывая
глазами Мухину на смиренного Кирилла. — Спроси-ка его, зачем он в Самосадку-то приехал?..
С твоим братцем Мосеем два сапога пара будут.
Анфиса Егоровна вытирала платком катившиеся слезы, а Нюрочка
с широко раскрытыми, удивленными
глазами боязливо прижалась своею детскою головкой к отцу.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив
глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал на всех
с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными
глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв лицо руками, заплакал
с какими-то детскими всхлипываниями.
Груздев отнесся к постигшему Самосадку позору
с большим азартом, хотя у самого уже начинался жар. Этот сильный человек вдруг ослабел, и только стоило ему закрыть
глаза, как сейчас же начинался бред. Петр Елисеич сидел около его кровати до полночи. Убедившись, что Груздев забылся, он хотел выйти.
Посидела Аннушка, потужила и ушла
с тем же,
с чем пришла. А Наташка долго ее провожала
глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
Тит все время наблюдал Домнушку и только покачал головой: очень уж она разъелась на готовых хлебах. Коваль позвал внучку Катрю и долго разговаривал
с ней. Горничная испугалась не меньше Домнушки: уж не сватать ли ее пришли старики? Но Домнушка так весело поглядывала на нее своими ласковыми
глазами, что у Катри отлегло на душе.
Ее красивое, точно восковое лицо смотрело на всех
с печальною строгостью, а темные
глаза задумчиво останавливались на какой-нибудь одной точке.
— Убить ее, бестию, мало! — орал Спирька, бегая по двору
с налитыми кровью
глазами.
Это было на руку Таисье: одним
глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем не до шуток. Дома оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и приняла Таисью
с обычным почетом. Хорошо было в груздевском доме летом, а зимой еще лучше: тепло, уютно, крепко.
Аграфене случалось пить чай всего раза три, и она не понимала в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы не обидеть Таисью. Попав
с мороза в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась, как маков цвет, и Таисья невольно залюбовалась на нее; то ли не девка, то ли не писаная красавица: брови дугой,
глаза с поволокой, шея как выточенная, грудь лебяжья, таких, кажется, и не бывало в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе, как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу Енафу.
Аграфена плохо помнила, как она вышла из груздевского дома, как села в сани рядом
с Кириллом и как исчезла из
глаз Самосадка.
Закрыв
глаза, она видела уже себя в темном, полумонашеском одеянии, в темном платке на голове,
с восковым лицом и опущенными долу
глазами…
Дорога опять превратилась в маленькую тропу, на которой даже и следа не было, но инок Кирилл проехал бы всю эту «пустыню»
с завязанными
глазами: было похожено и поезжено по ней по разным скитским делам.
В уголке у Кузьмича был прилажен слесарный станок, и он, болтая
с Наташкой, ловко работал у ней на
глазах разным инструментом.
Раз, когда днем Катря опять ходила
с заплаканными
глазами, Петр Елисеич, уложив Нюрочку спать, позвал Домнушку к себе в кабинет. Нюрочка слышала только, как плотно захлопнулась дверь отцовского кабинета, а потом послышался в нем настоящий крик, — кричал отец и кричала Домнушка. Потом отец уговаривал в чем-то Домнушку, а она все-таки кричала и голосила, как настоящая баба.
Анфиса Егоровна держала себя
с приличною важностью, а Нюрочке показалось ужасно скучно, когда гостья и хозяйка заговорили между собой вполголоса и Анфиса Егоровна опять качала головой, а Таисья поглядывала на Нюрочку своими печальными
глазами с скрытою любовью.
— Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то своими я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки
с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати человек, а за каждым нужен
глаз… Наше дело тоже аховое: не кормя, не поя, ворога не наживешь.
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни носили сырые дрова в печь и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе
с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка
с бойкими
глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
—
С богом, старушки, — повторял о. Сергей, со слезами на
глазах благословляя ползавших у его ног тулянок.