Неточные совпадения
Катря подала кружку с пенившимся квасом, который издали приятно шибанул старика
по носу своим специфическим кисленьким букетом. Он разгладил усы и совсем поднес было кружку ко рту, но отвел
руку и хрипло проговорил...
В этот момент чья-то
рука ударила старика
по плечу, и над его ухом раздался сумасшедший хохот: это был дурачок Терешка, подкравшийся к Луке Назарычу босыми ногами совершенно незаметно.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней
по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич,
по обычаю, должен был поднести всем
по стакану водки «из своих
рук».
— Теперь я… ежели, например, я двадцать пять лет,
по два раза в сутки, изо дня в день в шахту спускался, — ораторствовал старик Ефим Андреич, размахивая
руками. — Какая мне воля, ежели я к ненастью поясницы не могу разогнуть?
Действительно, в углу кабака, на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол был широкий в плечах старик, с целою шапкой седых волос на голове и маленькими серыми глазками; несмотря на теплое время, он был в полушубке, или, по-хохлацки, в кожухе. Рядом с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный, с бородкой клинышком и длинными худыми
руками, мотавшимися, как деревянные.
Терешка махнул
рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке. С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный
по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил...
— Да за волосья! — добавлял Деян, делая правою
рукой соответствующее движение. — Да
по зубам!
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за
руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой комнате, уставленной
по стенам шкафами с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило
по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины в
руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Первый ученик Ecole polytechnique каждый день должен был спускаться
по стремянке с киркой в
руках и с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался.
— Хорошенько его, — поощрял Деян Поперешный, который жил напротив и теперь высунул голову в окошко. — От
рук ребята отбиваются, глядя на хохлов. Ты его за волосья да
по спине… вот так… Поболтай его хорошенько, дольше не рассохнется.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в лицо и мог назвать
по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в
руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка с большими серыми глазами и серьезным не
по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну
руку и шел с своею живою ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
— Работы египетские вместятся… — гремел Кирилл; он теперь уже стоял на ногах и размахивал правою
рукой. — Нищ, убог и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен
по своей воле… Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне…
Вася едва вывернулся из Таисьиных
рук и, как бомба, вылетел в открытую дверь. Нюрочка со страху прижалась в угол и не смела шевельнуться. Таисья обласкала Оленку, отвязала и, погладив ее
по головке, сунула ей прямо в рот кусок пирожного. Оленка принялась жевать его, глотая слезы.
Борцы ходили
по кругу, взявши друг друга за ворот чекменей правою
рукой, — левая шла в дело только в момент схватки.
Ровно через неделю после выбора ходоков Тит и Коваль шагали уже
по дороге в Мурмос. Они отправились пешком, — не стоило маять лошадей целых пятьсот верст, да и какие же это ходоки разъезжают в телегах? Это была трогательная картина, когда оба ходока с котомками за плечами и длинными палками в
руках шагали
по стороне дороги, как два библейских соглядатая, отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
Из корпуса его увели в квартиру Палача под
руки. Анисье пришлось и раздевать его и укладывать в постель. Страшный самодур, державший в железных тисках целый горный округ, теперь отдавался в ее
руки, как грудной младенец, а
по суровому лицу катились бессильные слезы. Анисья умелыми, ловкими
руками уложила старика в постель, взбила подушки, укрыла одеялом, а сама все наговаривала ласковым полушепотом, каким убаюкивают малых ребят.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь
по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула
руками.
Не успели они кончить чай, как в ворота уже послышался осторожный стук: это был сам смиренный Кирилл… Он даже не вошел в дом, чтобы не терять напрасно времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах, в которых сам ездил
по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась от пота, но это ничего не значило: оставалось сделать всего верст семьдесят. Таисья сама помогала Аграфене «оболокаться» в дорогу, и ее
руки тряслись от волнения. Девушка покорно делала все, что ей приказывали, — она опять вся застыла.
Старец Кирилл походил около лошади, поправил чересседельник, сел в сани и свернул на Бастрык. Аграфена схватила у него вожжи и повернула лошадь на дорогу к Талому. Это была отчаянная попытка, но старец схватил ее своею железною
рукой прямо за горло, опрокинул навзничь, и сани полетели
по едва заметной тропе к Бастрыку.
Теперь рядом с громадною фигурой Морока он походил совсем на ребенка и как-то совсем по-ребячьи смотрел на могучие плечи Морока, на его широкое лицо, большую бороду и громадные
руки.
Аннушка так устала, что не могла даже ответить Слепню приличным образом, и молча поплелась
по плотине. Было еще светло настолько, что не смешаешь собаку с человеком. Свежие осенние сумерки заставляли ее вздрагивать и прятать
руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась с «бучилом», ей попался навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо за горло. Она хотела крикнуть, но только замахала
руками, как упавшая спросонья курица.
Лука Назарыч молчал и только похлопывал одною
рукой по ручке кресла.
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там
по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее:
рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
Пищу ей доставляла мать Енафа, для которой эта обязанность служила прекрасною доходною статьей: слава о постнице Пульхерии разошлась
по всему Уралу, и через Енафу высылалась разная доброхотная милостыня, остававшаяся почти целиком в ее
руках.
Смиренный заболотский инок повел скитниц так называемыми «волчьими тропами», прямо через Чистое болото, где дорога пролегала только зимой. Верст двадцать пришлось идти мочежинами, чуть не
по колена в воде. В особенно топких местах были проложены неизвестною доброю
рукой тоненькие жердочки, но пробираться
по ним было еще труднее, чем идти прямо болотом. Молодые девицы еще проходили, а мать Енафа раз десять совсем было «огрузла», так что инок Кирилл должен был ее вытаскивать.
В доме Груздева уже хозяйничали мастерица Таисья и смиренный заболотский инок Кирилл.
По покойнице попеременно читали лучшие скитские головщицы: Капитолина с Анбаша и Аглаида из Заболотья. Из уважения к хозяину заводское начальство делало вид, что ничего не видит и не слышит, а то скитниц давно выпроводили бы. Исправник Иван Семеныч тоже махнул
рукой: «Пусть их читают, ангел мой».
Старая Палагея, державшая весь дом железною
рукой, умерла
по зиме, и Тит вывел пока меньшака Фрола с женой Агафьей да Пашку; они приехали на одной телеге сам-четверт, не считая двух Агафьиных погодков-ребятишек.
За два года крестьянства в орде Пашка изменился на крестьянскую
руку, и его поднимали на смех свои же девки-тулянки, когда он начинал говорить «по-челдонски».
— А такой… Дурашлив уродился, значит, а моей причины тут нет, — огрызался Тит, выведенный из терпения. —
Руки бы вам отрубить, лежебокам… Нашли виноватого!.. Вон у Морока покос
по людям гуляет, его бы взял. Из пятой копны сдает Морок покос-то, шальная голова, этово-тово…
На Крутяш Груздев больше не заглядывал, а, бывая в Ключевском заводе, останавливался в господском доме у Палача. Это обижало Петра Елисеича: Груздев точно избегал его. Старик Ефим Андреич тоже тайно вздыхал:
по женам они хоть и разошлись, а все-таки на глазах человек гибнет. В маленьком домике Ефима Андреича теперь особенно часто появлялась мастерица Таисья и под
рукой сообщала Парасковье Ивановне разные новости о Груздеве.
А Рачители так в две
руки и хапают: мать-то, Дунька, в кабаке давно утвердилась, а сын Илюшка
по лавке…
Красивое это озеро Октыл в ясную погоду. Вода прозрачная, с зеленоватым оттенком. Видно, как
по дну рыба ходит. С запада озеро обступили синею стеной высокие горы, а на восток шел низкий степной берег, затянутый камышами. Над лодкой-шитиком все время с криком носились белые чайки-красноножки. Нюрочка была в восторге, и Парасковья Ивановна все время держала ее за
руку, точно боялась, что она от радости выскочит в воду. На озере их обогнало несколько лодок-душегубок с богомольцами.
— Ты, этово-тово, Мосей, правильно, хоть и оборачиваешь на кержацкую
руку. Нельзя по-ихнему-то, по-заводскому, думать… Хозяйством надо жить: тут тебе телушка подросла, там — жеребенок, здесь — ярочка. А первое дело — лошадь. Какой мужик, этово-тово, без лошади?
Подходит инок Кирилл с топором к отцу Гурию и говорит: «Отче, благослови!» Только поднял отец Гурий правую
руку с крестом, а Кирилл его топором прямо
по лбу и благословил.
Двое мужиков схватили Конона и поволокли из избушки. Авгарь с невероятною для бабы силой вырвалась из
рук державшего ее мужика, схватила топор и, не глядя, ударила им большого мужика прямо
по спине. Тот вскинулся, как ошпаренный, повалил ее на пол и уже схватил за горло.
— Задушу, своими
руками задушу… — хрипела Ганна, из последних сил таская Федорку за волосы. — Я тебя народила, я тебя и задушу… Знаю, куда ты
по ночам шляешься! Ну, чего ты молчишь?
Как он кричал, этот Вася, когда фельдшер с Таисьей принялись вправлять вывихнутую
руку! Эти крики были слышны в господском доме, так что Нюрочка сначала заперлась в своей комнате, а потом закрыла голову подушкой. Вообще происходило что-то ужасное, чего еще не случалось в господском доме. Петр Елисеич тоже помогал производить мучительную операцию, сам бледный как полотно. Безучастным оставался один Сидор Карпыч, который преспокойно расхаживал
по конторе и даже что-то мурлыкал себе под нос.
Благодаря голодовке Голиковский рассчитывал выиграть на караване те убытки, которые понесли заводы на перевозках: можно было подтянуть голодавших рабочих
по известному правилу: хлеб дорог —
руки дешевы.
Занятия происходили в зале, а Петр Елисеич шагал
по ней из угла в угол, заложив
руки за спину.