Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три человека с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика с лысою головою. Морок, плечистый мужик с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого. С ним
под руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
Из корпуса его увели в квартиру Палача
под руки. Анисье пришлось и раздевать его и укладывать в постель. Страшный самодур, державший в железных тисках целый горный округ, теперь отдавался в ее руки, как грудной младенец, а по суровому лицу катились бессильные слезы. Анисья умелыми, ловкими руками уложила старика в постель, взбила подушки, укрыла одеялом, а сама все наговаривала ласковым полушепотом, каким убаюкивают малых ребят.
Неточные совпадения
Одет был Груздев на господскую
руку: верхнее «французское» пальто из синего драпа,
под французским пальто суконный черный сюртук,
под сюртуком жилет и крахмальная сорочка, на голове мягкая дорожная шляпа, — одним словом, все форменно.
Старухи хохлушки в больших сапогах и выставлявшихся из-под жупанов длинных белых рубахах, с длинными черемуховыми палками в
руках, переходили площадь разбитою, усталою походкой, не обращая внимания ни на кого.
Сергей обернулся лицом к Луке Назарычу, вынул из-под ризы свернутую вчетверо бумагу, развернул ее своими белыми
руками и внятно начал читать манифест: «Осени себя крестным знамением, русский народ…» Глубокая тишина воцарилась кругом.
Терешка махнул
рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке. С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу
под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил...
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой
руке, чтобы не идти
под красную шапку. […чтобы не идти
под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины в
руках Михалки. Вверху,
под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу
под обух своими
руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
Расчистил его Никешка Морок и
под пьяную
руку сбыл за бесценок Деяну.
Утром, когда Кузьмич выпускал пар, он спросонья совсем не заметил спавшего
под краном Тараска и выпустил струю горячего пара на него. Сейчас слышался только детский прерывавшийся крик, и, ворвавшись в корпус, Наташка увидела только широкую спину фельдшера, который накладывал вату прямо на обваренное лицо кричавшего Тараска. Собственно лица не было, а был сплошной пузырь… Тараска положили на чью-то шубу, вынесли на
руках из корпуса и отправили в заводскую больницу.
В скитах ждали возвращения матери Енафы с большим нетерпением. Из-под горы Нудихи приплелась даже старая схимница Пульхерия и сидела в избе матери Енафы уже второй день. Федосья и Акулина то приходили, то уходили, сгорая от нетерпения. Скитские подъехали около полуден. Первой вошла Енафа, за ней остальные, а последним вошел Мосей, тащивший в обеих
руках разные гостинцы с Самосадки.
В тумане из-под горы сначала показался низенький старичок с длинною палкой в
руке. Он шел без шапки, легко переваливаясь на своих кривых ногах. Полы поношенного кафтана для удобства были заткнуты за опояску. Косматая седая борода и целая шапка седых волос на голове придавали ему дикий вид, а добрые серые глаза ласково улыбались.
Как он кричал, этот Вася, когда фельдшер с Таисьей принялись вправлять вывихнутую
руку! Эти крики были слышны в господском доме, так что Нюрочка сначала заперлась в своей комнате, а потом закрыла голову подушкой. Вообще происходило что-то ужасное, чего еще не случалось в господском доме. Петр Елисеич тоже помогал производить мучительную операцию, сам бледный как полотно. Безучастным оставался один Сидор Карпыч, который преспокойно расхаживал по конторе и даже что-то мурлыкал себе
под нос.
Нюрочка смущенно вошла и остановилась у кровати. Вася с трудом выпростал правую
руку из-под одеяла и нерешительно протянул ее гостье.
Она прибрала Груздева в свои
руки и мечтала только о том, чтобы развязаться с кабаком, где ей, пожалуй, уж не
под силу было управляться.
Сам Никитич обыкновенно сидел
под домной и даже спал там, а дома управлялись теперь Федорка да Оленка, девка на возрасте и настоящая красавица на кержацкую
руку.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать
под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Неточные совпадения
Один из них, например, вот этот, что имеет толстое лицо… не вспомню его фамилии, никак не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет
рукою из-под галстука утюжить свою бороду.
Xлестаков. Это ничего! Для любви нет различия; и Карамзин сказал: «Законы осуждают». Мы удалимся
под сень струй…
Руки вашей,
руки прошу!
«Давно мы не работали, // Давайте — покосим!» // Семь баб им косы отдали. // Проснулась, разгорелася // Привычка позабытая // К труду! Как зубы с голоду, // Работает у каждого // Проворная
рука. // Валят траву высокую, //
Под песню, незнакомую // Вахлацкой стороне; //
Под песню, что навеяна // Метелями и вьюгами // Родимых деревень: // Заплатова, Дырявина, // Разутова, Знобишина, // Горелова, Неелова — // Неурожайка тож…
Так вот что с парнем сталося. // Пришел в село да, глупенький, // Все сам и рассказал, // За то и сечь надумали. // Да благо подоспела я… // Силантий осерчал, // Кричит: «Чего толкаешься? // Самой
под розги хочется?» // А Марья, та свое: // «Дай, пусть проучат глупого!» // И рвет из
рук Федотушку. // Федот как лист дрожит.
«Для сего, — говорил он, — уединись в самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести
руки под грудью и устреми взоры на пупок».