Неточные совпадения
—
Ну,
что фабрика? — накинулся он на Петра Елисеича.
— Вот
что, отец Сергей, — заговорил Лука Назарыч, не приглашая священника садиться. — Завтра нужно будет молебствие отслужить на площади… чтобы по всей форме. Образа поднять, хоругви, звон во вся, —
ну, уж вы там знаете, как и
что…
—
Ну,
что же я могу сделать?.. Как знаете, а мое дело — сказать.
—
Ну, скажи,
что ты круглая дура! — бойко отвечал мальчик и был совершенно счастлив,
что его слова вызывали сдержанный смех набравшейся во двор толпы. — У тебя и рожа глупая, как решето!
Ну,
что я буду делать с ним?
Знакомый человек, хлеб-соль водили, —
ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!»
Что же было мне с ним делать?
— А
ну их! — отмахивался учитель костлявою рукой. — Разе они
что могут понимать?.. Необразованные люди…
— «Многая, многая, многая лета… мно-о-о-га-ая ле-еее-та!» — вытягивал своим дребезжащим, жиденьким тенорком Евгеньич. —
Ну, еще, братие… Агап, слушай: си-до-ре!.. А ты, Рачитель, подхватывай.
Ну, братие… Илюшка, пострел, подавай еще водки,
чего глядишь?
—
Ну, душа моя, я тебя сейчас так посеребрю,
что…
— Врешь, врешь!.. — орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. —
Ну,
чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если тебе охота — уходи, черт с тобой, а как же домну оставить?..
Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные… Да ты сбесился никак, Полуэхт?
—
Ну,
что же ты ничего не скажешь? — заговорил с ним Мухин. — Ты понимаешь ведь,
что случилось, да? Ты рад?
— Геть, бабы!..
Чего мордуете?.. — командовал старик, продолжая упираться ногами. — А якого я свата нашел… по рукам вдарили… Эге, моя Федорка ведмедица… сват Тит тоже хвалит… а у него хлопец Пашка…
Ну,
чего вы на мене зуставились, як две козы?
—
Ну, так
что тебе? — сурово спросила Палагея, неприятно пораженная этою новостью. Тит не любил разбалтывать в своей семье и ничего не сказал жене про вчерашнее.
—
Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя и в сам-деле поучить, а матери где же с тобой справиться?.. Вот
что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку, а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
— Тащи,
чего встал? — окрикнул его Груздев, втащивший Нюрочку на крыльцо на руках. — Петр Елисеич, еще успеется… куда торопиться?..
Ну, Нюрочка, пойдем ко мне в гости.
— Говори: «здравствуй, баушка», — нашептывала старуха, поднимая опешившую девочку за плечи. —
Ну,
чего молчишь?
—
Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми… Вот у тебя дочь, у меня сын, а еще кто знает,
чем они утешат родителей-то на старости лет.
—
Ну,
что там: кто унес круг? — с нетерпением спрашивал Груздев, когда Петр Елисеич вернулся. — Макар Горбатый?.. Не может быть!..
—
Ну ее, ногу: заживет… А я все думаю про этого Кирилла, который говорил давеча о знамениях.
Что это, по-твоему, значит: «и разбойник придет с умиренною душой»? Про кого это он закинул?
—
Ну, а ты, Дорох,
что нам скажешь? — пристают свои хохлы к Ковалю.
—
Ну, а ты
что скажешь, Дорох? — спрашивал Петр Елисеич.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают,
что хотят… Я сказал только то,
что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало…
Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
— Перш усего выпьем чарочку за шинкарочку, — балагурил у кабацкой стойки старый Коваль, как ни в
чем не бывало. —
Ну, Дуня, давай нам трохи горилки, щоб вороги мовчалы и сусиди не зналы… Так я говорю, Терешка? Отто ведмедица!.. отто проклятуща!..
У старика, целую жизнь просидевшего в караулке, родилась какая-то ненависть вот именно к этому свистку.
Ну,
чего он воет, как собака? Раз, когда Слепень сладко дремал в своей караулке, натопленной, как баня, расщелявшаяся деревянная дверь отворилась, и, нагнувшись, в нее вошел Морок. Единственный заводский вор никогда и глаз не показывал на фабрику, а тут сам пришел.
— А, это ты… — бормотал Груздев спросонья. —
Ну,
что?..
— Сила солому ломит, Петр Елисеич…
Ну, да
что сделано, то сделано, и покойников с кладбища назад не носят. Как же ты теперь жить-то будешь, голубчик?
— Брат Окулка-то, — объяснил Груздев гостю, когда Тараско ушел в кухню за жареным. — А мне это все равно:
чем мальчонко виноват? Потом его паром обварило на фабрике… Дома холод да голод.
Ну, как его не взять?.. Щенят жалеют, а живого человека как не пожалеть?
—
Ну,
что ты молчишь, девочка? — спрашивал Петр Елисеич.
Илюшка вообще был сердитый малый и косился на солдата, который без дела только место просиживает да другим мешает. Гнать его из лавки тоже не приходилось,
ну, и пусть сидит, черт с ним! Но
чем дальше, тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку. Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.
—
Ну,
что наши, Матвеюшка? — спрашивала Аглаида, глотая слезы.
Старики тут же за чаем и решили,
что Ефим Андреич откажется от управительства.
Ну его к ляду и с господскою квартирой вместе!
—
Ну, Паша, ежели я завтра утром не вернусь, так уж ты тово… — наказывал старик упавшим голосом. — Эх, до
чего дожил: вот тебе и господская квартира!
— Да я… ах, боже мой, этово-тово!.. — бормотал Тит, не зная, кому отвечать. — Неужели же я себе-то ворог?
Ну, этово-тово, ошибочка маленькая вышла… неустойка… А вы
чего горло-то дерете, дайте слово сказать.
— Надо полагать,
что так… На заводе-то одни мужики робят, а бабы шишляются только по-домашнему, а в крестьянах баба-то наравне с мужиком: она и дома, и в поле, и за робятами, и за скотиной, и она же всю семью обряжает. Наварлыжились наши заводские бабы к легкому житью,
ну, им и не стало ходу. Вся причина в бабах…
— Да лет с двадцать уголь жег, это точно… Теперь вот ни к
чему приехал. Макар, этово-тово, в большаках остался и выход заплатил,
ну, теперь уж от ево вся причина… Может, не выгонит, а может, и выгонит. Не знаю сам, этово-тово.
—
Ну,
что скажешь, Артем? — спрашивал Груздев.
— А я разве сам-то не понимаю,
что нехорошо? — спрашивал Груздев, останавливаясь. — Может быть, я сам-то получше других вижу свое свинство… Стыдно мне.
Ну, доволен теперь?
—
Что же ты молчишь, милушка? — глухо спросила Таисья. — Все мы худы, одна ты хороша…
Ну, говори.
— Большие тысячи, сказывают…
Ну, их, значит, старцев, и порешили в лесу наши скитские, а деньги себе забрали. Есть тут один такой-то инок… Волк он, а не инок. Теперь уж он откололся от скитов и свою веру объявил. Скитницу еще за собой увел… Вот про него и сказывают,
что не миновали его рук убитые-то сибирские старцы.
Ну, тут она уж не вытерпела, упала мне в ноги и повинилась,
что вполне подвержена мужу…
— Задушу, своими руками задушу… — хрипела Ганна, из последних сил таская Федорку за волосы. — Я тебя народила, я тебя и задушу… Знаю, куда ты по ночам шляешься!
Ну,
чего ты молчишь?
—
Ну,
что твой-то барин? — спрашивал нехотя Лука Назарыч.
— Этак вечерком лежу я в формовочной, — рассказывал Никитич таинственным полуголосом, — будто этак прикурнул малость… Лежу и слышу: кто-то как дохнет всею пастью! Ей-богу, Петр Елисеич…
Ну, я выскочил в корпус, обошел все, сотворил молитву и опять спать. Только-только стану засыпать, и опять дохнет… Потом уж я догадался,
что это моя-то старуха домна вздыхала. Вот сейчас провалиться…