Неточные совпадения
— Нет, стыд-то у тебя где, змей?! — азартно наступала на него Домнушка и даже замахнулась деревянною скалкой. —
Разе у меня глаз нет, выворотень проклятый?.. Еще материно молоко на губах
не обсохло, а он девке проходу
не дает…
Скуластое характерное лицо с жирным налетом подернуто неприятною гримасой, как у больного, которому предстоит глотать горькое лекарство; густые седые брови сдвинуты; растопыренные жирные пальцы несколько
раз переходят от ручки дивана к туго перетянутой шелковою косынкой шее, — Лука Назарыч сильно
не в духе, а еще недавно все трепетали перед его сдвинутыми бровями.
Появление Груздева в сарайной разбудило первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на другой бок, попытался было заснуть, но сон был «переломлен», и ничего
не оставалось, как подняться и еще
раз обругать долгоспинника.
— Теперь я… ежели, например, я двадцать пять лет, по два
раза в сутки, изо дня в день в шахту спускался, — ораторствовал старик Ефим Андреич, размахивая руками. — Какая мне воля, ежели я к ненастью поясницы
не могу разогнуть?
Еще за обедом Вася несколько
раз выскакивал из-за стола и подбегал к окну. Мать строго на него смотрела и качала головой, но у мальчика было такое взволнованное лицо, что у ней
не повертывался язык побранить непоседу. Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и шепнул...
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто
не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики.
Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Все понимали, что в ходоки нужно выбрать обстоятельных стариков, а
не кого-нибудь. Дело хлопотливое и ответственное, и
не всякий на него пойдет.
Раз под вечер, когда семья Горбатых дружно вершила первый зарод, к ним степенно подвалила артелька стариков.
Раз он
не вытерпел и заявил Ковалю решительным тоном...
— И то правда, — согласился Тит. —
Не жадный поп, а правды сказать
не хочет, этово-тово. К приказчику
разе дойдем?
Живешь себе, как мышь в норке, а мы и с деньгими-то в другой
раз жизни своей
не рады!»
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого
раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем
не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Аграфене случалось пить чай всего
раза три, и она
не понимала в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы
не обидеть Таисью. Попав с мороза в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась, как маков цвет, и Таисья невольно залюбовалась на нее; то ли
не девка, то ли
не писаная красавица: брови дугой, глаза с поволокой, шея как выточенная, грудь лебяжья, таких, кажется, и
не бывало в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе, как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу Енафу.
Старец Кирилл, чтобы сорвать злость, несколько
раз ударил хлыстом ни в чем
не повинного рыжка.
— И спрашивай баб да робят, коли своего ума
не стало, — отвечал Тит. —
Разе это порядок, штобы с бабами в этаком деле вязаться? Бабий-то ум, как коромысло: и криво, и зарубисто, и на два конца…
— А ежели Кузьмич
не по сердцу, так уставщик Корнило чем плох? Конешно, он староват, а старый-то еще способнее в другой
раз… Закидывал мне про тебя словечко намедни и Корнило, да уж я молчу.
— А Кузьмич-то на што? — проговорила она, раскинув своим бабьим умом. — Ужо я ему поговорю… Он в меховом корпусе сейчас ходит, вот бы в самый
раз туды Тараска определить. Сидел бы парнишка в тепле и одёжи никакой
не нужно, и вся работа с масленкой около машины походить да паклей ржавчину обтереть… Говорю: в самый
раз.
Раз, когда Петр Елисеич пришел из завода, Нюрочка
не утерпела и пожаловалась на Домнушку.
На фабрике работа шла своим чередом. Попрежнему дымились трубы, попрежнему доменная печь выкидывала по ночам огненные снопы и тучи искр, по-прежнему на плотине в караулке сидел старый коморник Слепень и отдавал часы. Впрочем, он теперь
не звонил в свой колокол на поденщину или с поденщины, а за него четыре
раза в день гудел свисток паровой машины.
— Этакое хайло чертово, подумаешь! — ругался каждый
раз Слепень, когда раздавался этот свисток. —
Не к добру он воет.
У старика, целую жизнь просидевшего в караулке, родилась какая-то ненависть вот именно к этому свистку. Ну, чего он воет, как собака?
Раз, когда Слепень сладко дремал в своей караулке, натопленной, как баня, расщелявшаяся деревянная дверь отворилась, и, нагнувшись, в нее вошел Морок. Единственный заводский вор никогда и глаз
не показывал на фабрику, а тут сам пришел.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни
разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было
не до вероломного свата, — старик
не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
— Я считаю долгом объясниться с вами откровенно, Лука Назарыч, — ответил Мухин. — До сих пор мне приходилось молчать или исполнять чужие приказания… Я
не маленький и хорошо понимаю, что говорю с вами в последний
раз, поэтому и скажу все, что лежит на душе.
Не дождавшись ответа, он круто повернул лошадь на одних задних ногах и помчался по площади. Нюрочка еще в первый
раз в жизни позавидовала: ей тоже хотелось проехать верхом, как Вася. Вернувшись, Вася на полном ходу соскочил с лошади, перевернулся кубарем и проговорил деловым тоном...
Петру Елисеичу был отведен кабинет хозяина, но он почти
не ложился спать, еще
раз переживая всю свою жизнь.
Это происшествие неприятно взволновало Петра Елисеича, и он сделал выговор Домнушке, зачем она подняла рев на целый дом. Но в следующую минуту он раскаялся в этой невольной жестокости и еще
раз почувствовал себя тяжело и неприятно, как человек, поступивший несправедливо. Поведение Катри тоже его беспокоило. Ему показалось, что она начинает третировать Нюрочку, чего
не было раньше. Выждав минуту, когда Нюрочки
не было в комнате, он сделал Катре замечание.
Не один
раз он вытаскивал ее из избы за волосы, как мертвую, но, полежав на морозе, она опять отходила.
На этот
раз от науки у Домнушки искры из глаз посыпались, но она укрепилась и
не голосила, как другие «ученые бабы».
Домнушка,
не замечавшая раньше забитой снохи, точно в первый
раз увидела ее и даже удивилась, что вот эта самая Татьяна Ивановна точно такой же человек, как и все другие.
Выведенный из терпения Самоварник несколько
раз бегал жаловаться в волость, но там ему старик Основа ответил поговоркой, что «
не купи дом — купи соседа».
— Это
не резон, милый ты мой… Прохарчишься, и все тут. Да… А ты лучше, знаешь, что сделай… Отдавай мне деньги-то, я их оберну
раза три-четыре в год, а процент пополам. Глядишь, и набежит тысчонка-другая. На Самосадке-то
не прожить… Я для тебя говорю, а ты подумай хорошенько. Мне-то все равно, тебе платить или кому другому.
Вынесла Аглаида свой искус в точности, ни одного
раза не сказала «поперешного» слова матери Енафе да еще от себя прибавила за свой грех особую эпитимию: ляжет спать и полено под голову положит.
Живя два года в скиту, Аглаида знала этого смиренного Заболотского инока
не больше, чем когда увидала его в первый
раз.
— Ох, согрешила я, грешная…
Разе вот дорогой промнусь,
не будет ли от этого пользы. Денька три, видно, придется вплотную попостовать… Кирилл-то по болотам нас поведет, так и это способствует. Тебе бы, Аглаидушка, тоже как позаботиться: очень уж ты из лица-то бела.
Смиренный заболотский инок повел скитниц так называемыми «волчьими тропами», прямо через Чистое болото, где дорога пролегала только зимой. Верст двадцать пришлось идти мочежинами, чуть
не по колена в воде. В особенно топких местах были проложены неизвестною доброю рукой тоненькие жердочки, но пробираться по ним было еще труднее, чем идти прямо болотом. Молодые девицы еще проходили, а мать Енафа
раз десять совсем было «огрузла», так что инок Кирилл должен был ее вытаскивать.
Беседа с Пульхерией всегда успокаивала Аглаиду, но на этот
раз она ушла от нее с прежним гнетом на душе. Ей чего-то недоставало… Даже про себя она боялась думать, что в скитах ей трудно жить и что можно устроиться где-нибудь в другом месте; Аглаида
не могла и молиться попрежнему, хотя и выстаивала всякую службу.
Раз после первого спаса шла Аглаида по Мохнатенькой, чтобы набрать травки-каменки для матери Пульхерии. Старушка недомогала, а самой силы нет подняться на гору. Идет Аглаида по лесу, собирает траву и тихонько напевает раскольничий стих. У самого святого ключика она чуть
не наступила на лежавшего на земле мужика. Она хотела убежать, но потом разглядела, что это инок Кирилл.
Этого Аглаида уже
не могла вынести: вскочила и ушла, и даже ни
разу не оглянулась на старца.
Крутяш и праздников
не знал, как
не знал их и Ефим Андреич: он в светлый день спускался два
раза в шахту, как в будни, и в рождество, и в свои именины.
— И
не обернуть бы, кабы
не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, — ну, бабы и зачали его сомущать да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова
раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
— Ужо в другой
раз как-нибудь, — отнекивался Тит. —
Не до водки мне, Полуэхт Меркулыч.
Когда старая Ганна Ковалиха узнала о возвращении разбитой семьи Горбатых, она ужасно всполошилась. Грозный призрак жениха-туляка для Федорки опять явился перед ней, и она опять оплакивала свою «крашанку», как мертвую. Пока еще, конечно, ничего
не было, и сват Тит еще носу
не показывал в хату к Ковалям, ни в кабак к Рачителихе, но все равно — сваты где-нибудь встретятся и еще
раз пропьют Федорку.
— Мамынька, вот те Христос, ничего
не знаю! — отпиралась Феклиста. — Ничего
не знаю, чего ему, омморошному, надо от меня… Он и на фабрику ходит: сядет на свалку дров и глядит на меня, как я дрова ношу. Я уж и то жаловалась на него уставщику Корниле… Корнило-то
раза три выгонял Морока с фабрики.
— Ломаный я человек, родитель, — отвечал Артем без запинки. — Ты думаешь, мне это приятно без дела слоняться? Может, я в другой
раз и жисти своей
не рад… Поработаю — спина отымается, руки заболят, ноги точно чужие сделаются. Завидно на других глядеть, как добрые люди над работой убиваются.
— Гм… да. То-то я смотрю на нее: лицо как будто знакомое, а хорошенько
не упомню. Да и видел я ее всего
раз, когда она просила насчет брата.
С этого разговора песни Наташки полились каждый вечер, а днем она то и дело попадала Груздеву на глаза. Встретится, глаза опустит и даже покраснеет. Сейчас видно, что очестливая девка,
не халда какая-нибудь.
Раз вечерком Груздев сказал Артему, чтобы он позвал Наташку к нему в балаган: надо же ее хоть чаем напоить, а то что девка задарма горло дерет?
Нюрочка добыла себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич в первый еще
раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже
не оглянулась на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик пришел к нему размыкать свое горе и
не мог от слез выговорить ни слова.
— Это ее они
не допустили, — проговорила Таисья, оглядываясь в последний
раз.
— Вы все такие, скитские матери! — со слезами повторяла Аглаида. —
Не меня, а вас всех надо утопить… С вами и говорить-то грешно. Одна Пульхерия только и есть, да и та давно из ума выжила. В мире грех, а по скитам-то в десять
раз больше греха. А еще туда же про Кирилла судачите… И он грешный человек, только все через вас же, скитских матерей. На вас его грехи и взыщутся… Знаю я все!..
— И то надо, а то съест он нас потом обеих с тобой… Ужо как-нибудь поговори своему солдату, к слову замолви, а Макар-то прост, его старик как
раз обойдет. Я бы сказала Макару, да
не стоит.
Не один
раз спрашивала Авгарь про убийство отца Гурия, и каждый
раз духовный брат Конон отпирался. Всю жизнь свою рассказывал, а этого
не признавал, потому что очень уж приставала к нему духовная сестра с этим Гурием. Да и дело было давно, лет десять тому назад.