Неточные совпадения
— Да уж так… Большое сумление
на всех, — ну и слушают всякого. Главная причина, темные мы
люди, народ все от пня…
Только покажется
на фабрике, а завтра, глядишь, несколько
человек и пошло «в гору», то есть в шахту медного рудника, а других порют в машинной при конторе.
В этих «жартах» и «размовах» Овсянников не принимал никакого участия. Это был угрюмый и несообщительный
человек, весь ушедший в свою тяжелую собачью службу крепостного письмоводителя. Теперь он, переглянувшись с Чебаковым, покосился
на Мухина.
Караульный Антип ходил вокруг господского дома и с особенным усердием колотил в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает, как
на Ключевском сторожа в доску звонят. Небойсь
на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу спать любят. Антип был
человек самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух...
— Да так… Денег, говорят, у тебя очень много, Самойло Евтихыч, так вот и любопытно поглядеть
на богатого
человека.
— Глиста!.. — проговорил Груздев вслед Овсянникову. — Таким бы
людям и
на свет лучше не родиться. Наверное, лежал и подслушивал, что мы тут калякали с тобой, Иван Семеныч, потом в уши Луке Назарычу и надует.
Знакомый
человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил
на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же было мне с ним делать?
Другие просто пришли потолкаться
на народе и «послухать», что «гуторят добрые
люди».
Разбойники не обратили
на него никакого внимания, как
на незнакомого
человека, а Беспалый так его толкнул, что старик отлетел от стойки сажени
на две и начал ругаться.
— Вот я, Окулко, раньше всех волю получил… Уж драли-драли, тиранили-тиранили, Палач выбился из сил, а я все-таки устоял… Вот каков я есть
человек, Окулко!.. Разе ищо ошарашить стаканчик за твое здоровье? Больно уж меня избили третьева дни…
на смерть били.
— Теперь вольны стали, не заманишь
на фабрику, — продолжал Самоварник уже с азартом. — Мочегане-то все поднялись даве, как один
человек, когда я им сказал это самое словечко… Да я первый не пойду
на фабрику, плевать мне
на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву.
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего
человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли
на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась одна картина за другой.
Старик Палач, отец нынешнего Палача, заметил его и взял к себе
на рудник Крутяш в дозорные, как верного
человека, а маленького Елескина сына записал в заводскую ключевскую школу.
— Ой, лышечко!.. — заголосила Ганна, набрасываясь
на старика. — Вот ледачи
люди… выворотни проклятущи… Та я жь не отдам Федорку: помру, а не отдам!
У Морока был свой гонор, и в течение лета он оставался почти честным
человеком, за исключением мелких краж где-нибудь
на покосе.
— И дочь Оленку дядя-то повел
на пристань, — сообщил Тишка. — Девчонка махонькая, по восьмому году, а он ее волокет… Тоже не от ума
человек!
Мухин был недоволен, что эти чужие
люди мешают ему поговорить с глазу
на глаз с матерью.
— Так, родимый мой… Конешно, мы
люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал:
на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое
на нас: выйдет нам земля али нет?
— А вон… вон, где люди-то собрались
на мысу, гляди прямо-то.
— А втикать надо, старички, до орды… Побачимо, як добри
люди на свете живут.
О переговорах стариков
на покосе бабы тоже знали, что еще сильнее конфузило таких упрямых
людей, как Тит Горбатый.
Когда ей приходилось особенно тошно, она вечером завертывала
на покос к Чеботаревым, — и
люди они небогатые, свой брат, и потом товарка здесь была у Наташки, старшая дочь Филиппа, солдатка Аннушка, работавшая
на фабрике вместе с Наташкой.
— Вон добрые
люди в орду собираются уезжать, а ты лежишь, как колода, — корила обезумевшая Мавра единственную работницу. — Хоть бы умереть… Хлеба вон осталась одна-разъединая корочка, как хошь ее дели
на троих-то.
Старики отправились в господский дом и сначала завернули
на кухню к Домнушке. Все же свой
человек, может, и научит, как лучше подойти к приказчику. Домнушка сначала испугалась, когда завидела свекра Тита, который обыкновенно не обращал
на нее никакого внимания, как и
на сына Агапа.
Кержацкий конец вышел
на работу в полном составе, а из мочеган вышли наполовину: в кричной робил Афонька Туляк, наверху домны, у «хайла», безответный
человек Федька Горбатый, в листокатальной Терешка-казак и еще несколько
человек. Полуэхт Самоварник обежал все корпуса и почтительно донес Ястребку, кто не вышел из мочеган
на работу.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж
на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского
человека, особенно у бабы?
— Собаке собачья и смерть!.. Женатый
человек да
на этакое дело пошел… тьфу!.. Чужой головы не пожалел — свою подставляй… А ты, беспутная, его же еще и жалеешь, погубителя-то твоего?
— Знаем, какое у тебя дело, родимый мой… Совсем хорошее твое дело, Макарушко, ежели
на всю улицу похваляешься. Про худые-то дела добрые
люди молчат, а ты вон как пасть разинул… А где у тебя шапка-то?
Первое чувство, которое охватило Аграфену, когда сани переехали
на другую сторону Каменки и быстро скрылись в лесу, походило
на то, какое испытывает тонущий
человек. Сиденье у саней было узкое, так что
на поворотах, чтобы сохранить равновесие, инок Кирилл всем корпусом наваливался
на Аграфену.
Появление Кирилла вызвало дружный смех в землянке, и
человек шесть мужиков и парней окружили его. Инок отшучивался, как умел, разыгрывая балагура. Один Мосей отмалчивался и поглядывал
на Кирилла не совсем дружелюбно.
Куренные собаки проводили сани отчаянным лаем, а смиренный заболотский инок сердито отплюнулся, когда курень остался назади. Только и народец, эти куренные… Всегда
на смех подымут: увязла им костью в горле эта Енафа. А не заехать нельзя, потому сейчас учнут доискиваться, каков
человек через курень проехал, да куда, да зачем. Только вот другой дороги в скиты нет… Диви бы мочегане
на смех подымали, а то свои же кержаки галятся. Когда это неприятное чувство улеглось, Кирилл обратился к Аграфене...
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми
людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала
на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло в кухню, к живым
людям. Петр Елисеич половину дня проводил
на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна, с глазу
на глаз все с тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
Из крепостных управителей Мухин являлся единственным
человеком,
на которого возможно было возложить такое поручение.
— Да ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких
людей и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве я первый переезжаю с одного места
на другое, а вот поди же ты… Стыдно рассказывать-то!
Припомнились все неистовства старого Палача, суровые наказания самого Луки Назарыча и других управляющих, а из-за этих воспоминании поднялась кровавая память деда нынешнего заводовладельца, старика Устюжанинова, который насмерть заколачивал
людей у себя
на глазах.
В караул он попал еще молодым, потому что был немного тронутый
человек и ни
на какую другую работу не годился.
Морок посидел с пудлинговыми и тоже поговорил ни о чем, как с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая с нетерпением, какое колено Морок отколет. Недаром же он пришел
на фабрику, — не таковский
человек. Но Морок балагурил со всеми — и только.
— Мы
люди необразованные, — говорил он упавшим голосом, — учились
на медные гроши… С нас и взыскивать нечего. Пусть другие лучше сделают… Это ведь
на бумаге легко разводы разводить. Да…
— Ах, какое дело!.. — повторял время от времени сам Груздев. — Разве так можно с
людьми поступать?.. Вот у меня сколько
на службе приказчиков… Ежели
человек смышленый и не вороватый, так я им дорожу. Берегу его, а не то чтобы, например, в шею.
— Брат Окулка-то, — объяснил Груздев гостю, когда Тараско ушел в кухню за жареным. — А мне это все равно: чем мальчонко виноват? Потом его паром обварило
на фабрике… Дома холод да голод. Ну, как его не взять?.. Щенят жалеют, а живого
человека как не пожалеть?
Это происшествие неприятно взволновало Петра Елисеича, и он сделал выговор Домнушке, зачем она подняла рев
на целый дом. Но в следующую минуту он раскаялся в этой невольной жестокости и еще раз почувствовал себя тяжело и неприятно, как
человек, поступивший несправедливо. Поведение Катри тоже его беспокоило. Ему показалось, что она начинает третировать Нюрочку, чего не было раньше. Выждав минуту, когда Нюрочки не было в комнате, он сделал Катре замечание.
И солдату тошно
на нее глядеть, но он крепился, потому что бывалый и привычный ко всему
человек.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только
на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится
человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
Сама Татьяна чувствовала то же, что испытывает окоченевший
на холоде
человек, когда попадает прямо с мороза в теплую комнату.
Сборы
на Самосадку вообще приняли грустный характер. Петр Елисеич не был суеверным
человеком, но его начали теснить какие-то грустные предчувствия. Что он высидит там,
на Самосадке, а затем, что ждет бедную Нюрочку в этой медвежьей глуши? Единственным утешением служило то, что все это делается только «пока», а там будет видно. Из заводских служащих всех лучше отнесся к Петру Елисеичу старый рудничный надзиратель Ефим Андреич. Старик выказал искреннее участие и, качая головой, говорил...
— Нехорошо, Аглаидушка… — шамкала Пульхерия, качая своею дряхлою головой. — Ах, как нехорошо!.. Легкое место сказать,
на кого позарилась-то! Слаб
человек наш-то Кирилл.
— Да все в Суздале-монастыре у никониян
на затворе… Неправильный он архирей, да человек-то хорош… Больно его жалеют… После Архипа тагильского при нем поповцы свет увидали, а теперь сидит, родимый, в челюстях мысленного льва.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а
на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые
люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было
на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
— Жив еще, дедушка? — спрашивал Кирилл, вытирая ему лицо каким-то бабьим платком. — Ну, слава богу… Макарушка, ты его вот
на бок поверни, этак… Ах, звери, как изуродовали
человека!