Неточные совпадения
Старый коморник, по прозванию Слепень, не узнал его и даже не снял шапки,
приняв за кого-нибудь из служащих с медного рудника, завертывавших по вечерам
на фабрику, чтобы в конторке сразиться в шашки.
В этих «жартах» и «размовах» Овсянников не
принимал никакого участия. Это был угрюмый и несообщительный человек, весь ушедший в свою тяжелую собачью службу крепостного письмоводителя. Теперь он, переглянувшись с Чебаковым, покосился
на Мухина.
Ох, давно это было, как бежал он «из-под помещика», подпалив барскую усадьбу, долго колесил по России, побывал в Сибири и, наконец, пристроился
на Мурмосских заводах, где
принимали в былое время всяких беглых, как даровую рабочую силу.
Устюжаниновы повели заводское дело сильною рукой, а так как
на Урале в то время рабочих рук было мало, то они охотно
принимали беглых раскольников и просто бродяг, тянувших
на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
— Ехал бы
на заимку к Основе, требушина этакая! — ругался Семка, соображая, что нужно идти
принимать лошадей.
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная печь, да
на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении не
принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
— Смотри, чтобы козла [«Посадить козла»
на заводском жаргоне значит остудить доменную печь, когда в ней образуется застывшая масса из чугуна, шлаков и угля. (
Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] в домну для праздника не посадить.
О, как любила когда-то она вот эту кудрявую голову, сколько
приняла из-за нее всякого сраму, а он
на свою же кровь поднимается…
Набат поднял весь завод
на ноги, и всякий, кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении и сумятице не мог
принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его так и подмывало бросить все и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами.
— Было дело… Ушел Окулко-то, а казаки впотьмах связали Морока, Терешку Ковальчука, да Марзака, да еще дурачка Терешку. Чистая галуха! [
На фабричном жаргоне «галуха» — умора. (
Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
— Наверху, видно, празднуют… — глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая голову кверху. — Засыпки и подсыпки [Засыпки и подсыпки — рабочие, которые засыпают в печь уголь, руду и флюсы. (
Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] плохо робят. Да и то сказать, родимый мой, суди
на волка, суди и по волку: все загуляли.
Когда старый Коваль вернулся вечером из кабака домой, он прямо объявил жене Ганне, что, слава богу, просватал Федорку. Это известие старая хохлушка
приняла за обыкновенные выкрутасы и не обратила внимания
на подгулявшего старика.
Кучер не спрашивал, куда ехать. Подтянув лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув
на мыс, с шиком въехал в открытые ворота груздевского дома, глядевшего
на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником. Было еще рано, но хозяин выскочил
на крыльцо в шелковом халате с болтавшимися кистями, в каком всегда ходил дома и даже
принимал гостей.
— Садитесь, этово-тово,
на прясло-то, так гости будете, — кричал Тит, едва успевая
принимать подкидываемое сыновьями сено.
Выученики тоже старались по-своему пользоваться этою слабостью Таисьи и валили
на Оленку всякую вину: указка сломается, лист у книги изорвется, хихикнет кто не во-время, — Оленка все
принимала на себя.
— Молчи, беспутная!..
на бога подымаешься:
приняла грех, так надо терпеть.
Это было
на руку Таисье: одним глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем не до шуток. Дома оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и
приняла Таисью с обычным почетом. Хорошо было в груздевском доме летом, а зимой еще лучше: тепло, уютно, крепко.
— Ихнее дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. — Не нам судить ихние скитские дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу
примет. За свой грех-то муку получать… И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое дело, брательники
на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть… Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
— Дураками оказали себя куренные-то: за мужика тебя
приняли… Так и будь мужиком, а то еще скитские встренутся да будут допытываться… Ох, грехи наши тяжкие!.. А Мосей-то так волком и глядит: сердитует он
на меня незнамо за што. Родной брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу…
Ходоки упорно стояли каждый
на своем, и это подняло
на ноги оба мочеганских конца. В спорах и препирательствах сторонников и противников орды
принял деятельное участие даже Кержацкий конец, насколько он был причастен кабаку Рачителихи. Ходокам делали очные ставки, вызывали в волость, уговаривали, но они продолжали рознить. Особенно неистовствовал Тит, так и наступавший
на Коваля.
Живет эта Катря в светле да в тепле и никакого горя не знает, а она, Наташка, муку-мученическую
на проклятой фабрике
принимает.
Главное заводское управление в Мурмосе давно косилось
на поднятую ключевскими мочеганами смуту, но открытых мер против этого движения пока не
принимало никаких, ограничиваясь конфиденциальными справками и частными слухами.
Сборы
на Самосадку вообще
приняли грустный характер. Петр Елисеич не был суеверным человеком, но его начали теснить какие-то грустные предчувствия. Что он высидит там,
на Самосадке, а затем, что ждет бедную Нюрочку в этой медвежьей глуши? Единственным утешением служило то, что все это делается только «пока», а там будет видно. Из заводских служащих всех лучше отнесся к Петру Елисеичу старый рудничный надзиратель Ефим Андреич. Старик выказал искреннее участие и, качая головой, говорил...
— Ох, трудно, милушка… Малый венец трудно
принимать, а большой труднее того. После малого пострижения запрут тебя в келью
на шесть недель, пока у тебя не отрастут ангельские крылья, а для схимницы вдвое дольше срок-то. Трудно, голубушка, и страшно… Ежели в эти шесть недель не отрастишь крыльев, так потом уж никогда они не вырастут… Большое смущение бывает.
Старик даже головы не повернул
на дерзкий вызов и хотел уйти, но его не пустили. Толпа все росла. Пока ее сдерживали только старики, окружавшие Тита. Они видели, что дело
принимает скверный оборот, и потихоньку проталкивались к волости, которая стояла
на горке сейчас за базаром. Дело праздничное, народ подгуляет, долго ли до греха, а
на Тита так и напирали, особенно молодые.
Приметила Дарья, что и Феклиста тоже не совсем чиста, — пока
на фабрике робила, так грех
на стороне оставался, а тут каждая малость наверх плыла.
— Ну, теперь можно тебя и признать, барышня, — пошутил Основа, когда подошли к огню. — Я еще даве,
на плоту, тебя
приметил… Неужто пешком прошла экое место?
Она с первого разу
приметила, как жадничал
на сене старик и как он заглядывал
на состарившуюся лошадь Макара, и даже испугалась возможности того, что опять восстановится горбатовская семья в прежней силе.
На что крепкая мастерица Таисья, а и та
приняла всякого греха
на душу, когда слепой жила в скитах.
Авгарь, побелевшая от ужаса, делала знаки, чтобы Конон не отворял двери, но он только махнул
на нее рукой. Дверь была без крючка и распахнулась сама, впустив большого мужика в собачьей яге. [Яга — шуба вверх мехом. (
Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] За ним вошел другой, поменьше, и заметно старался спрятаться за первым.
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили… Иди и объяви начальству, што это я сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три года я муку-мученическую
принимал из-за тебя… душу ты из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда
на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
В этих походах против Морока главное участие
принимали старики, а молодежь оставалась в стороне, — у ней было свое
на уме.
— Нечего вам мудрить-то, старые черти! — огрызнулась
на всех троих Рачителиха. — Не вашего это ума дело… Видно, брать тебе, Никитич, Пашку к себе в дом зятем. Федорку
принял, а теперь бери Пашку… Парень отличный.
— Необходимо их разъединить, — посоветовал доктор Ефиму Андреичу, которого
принимал за родственника. — Она еще молода и нервничает, но все-таки лучше изолировать ее… Главное, обратите внимание
на развлечения. Кажется, она слишком много читала для своих лет и, может быть, пережила что-нибудь такое, что действует потрясающим образом
на душу. Пусть развлекается чем-нибудь… маленькие удовольствия…