Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, —
каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже
на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
На крыльце показался Петр Елисеич и тревожно прислушивался к
каждому звуку: вот ярко дрогнул дорожный колокольчик, завыл форейтор, и два тяжелых экипажа с грохотом вкатились во двор, а за ними, вытянувшись в седлах, как гончие,
на мохноногих и горбоносых киргизах, влетели четыре оренбургских казака.
Живая горная вода сочилась из-под
каждой горы, катилась по логам и уклонам, сливалась в бойкие речки, проходила через озера и, повернув тысячи тяжелых заводских и мельничных колес, вырывалась, наконец,
на степной простор, где, как шелковые ленты, ровно и свободно плыли красивые степные реки.
Постройки в Пеньковке сгорожены были кое-как, потому что
каждый строился
на живую руку, пока что, да и народ сошелся здесь самый нехозяйственный.
Старик запасчик стоял
на коленях и, откладывая широкие кресты, благочестиво качал головой, точно он хотел запомнить
каждое слово манифеста.
И
каждый раз так, а он сидит и смотрит
на нее.
Сидор Карпыч
каждый вечер исправно являлся
на фабрику и обходил все корпуса, где шла огненная работа.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина.
На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в
каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Первый ученик Ecole polytechnique
каждый день должен был спускаться по стремянке с киркой в руках и с блендочкой
на кожаном поясе
на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался.
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но
каждый смотрел
на это, как
на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память.
На трех заводах он почти
каждого знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты
на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже
на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, —
на заводах рабочие привыкли кланяться
каждой фуражке. Все шли
на пристань. Николин день считался годовым праздником
на Ключевском, и тогда самосадские шли в завод, а в троицу заводские
на пристань. Впрочем, так «гостились» одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами по себе.
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили
каждое слово, поглядывая
на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
Оленка смотрела
на Нюрочку испуганными глазами и готова была разреветься благим матом
каждую минуту.
Этот обычай переходил из рода в род, и Самосадка славилась своими борцами, которые почти
каждый год торжествовали и у себя дома и
на Ключевском заводе.
Все были уверены вперед, что круг унесет Матюшка Гущин, который будет бороться последним. Он уже раза два уносил круг, и обе стороны оставались довольны, потому что
каждая считала Матюшку своим: ключевляне — потому, что Матюшка родился и вырос в Ключевском, а самосадские — потому, что он жил сейчас
на Самосадке.
Где он проходил, везде шум голосов замирал и точно сами собой снимались шляпы с голов. Почти все рабочие ходили
на фабрике в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, — в кожаных передниках, «защитках». У
каждого на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
Дорога повернула
на полдень и начала забирать все круче и круче, минуя большие горы, которые теснили ее все сильнее с
каждым шагом вперед.
Аграфена все сидела
на нарах, как была, в тулупе, и чувствовала, как согревается у ней
каждая косточка.
Ходоки упорно стояли
каждый на своем, и это подняло
на ноги оба мочеганских конца. В спорах и препирательствах сторонников и противников орды принял деятельное участие даже Кержацкий конец, насколько он был причастен кабаку Рачителихи. Ходокам делали очные ставки, вызывали в волость, уговаривали, но они продолжали рознить. Особенно неистовствовал Тит, так и наступавший
на Коваля.
Хитрый Коваль пользовался случаем и
каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала
на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
В господский дом для увещания в тот же день были вызваны оба ходока и волостные старички. С небольшими изменениями повторилась приблизительно та же сцена, как и тогда, когда ходоков приводили «судиться к приказчику».
Каждый повторял свое и
каждый стоял
на своем. Особенно в этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
— Вероятно, тоже я? — ответил вопросом Мухин. — А что касается брата, Лука Назарыч, то по меньшей мере я считаю странным возлагать ответственность за его поступки
на меня…
Каждый отвечает только за себя.
— Хорошо, хорошо… Мы это еще увидим. А что за себя
каждый — это ты верно сказал. Вот у Никона Авдеича (старик ткнул
на Палача) ни одной души не ушло, а ты ползавода распустил.
Можно себе представить удивление Никитича, когда после двенадцати часов ночи он увидал проходившего мимо его корпуса Петра Елисеича. Он даже протер себе глаза: уж не блазнит ли, грешным делом? Нет, он, Петр Елисеич… Утром рано он приходил
на фабрику
каждый день, а ночью не любил ходить, кроме редких случаев, как пожар или другое какое-нибудь несчастие. Петр Елисеич обошел все корпуса, осмотрел все работы и завернул под домну к Никитичу.
Морок
каждый день выходил
на мост через Култым и терпеливо ждал, когда мимо него пойдет с фабрики или
на фабрику Самоварник, и вообще преследовал его по пятам.
—
На могилку теперь к Архипу-то
каждый год ходят, кануны говорят, все равно как у отца Спиридония.
Приметила Дарья, что и Феклиста тоже не совсем чиста, — пока
на фабрике робила, так грех
на стороне оставался, а тут
каждая малость наверх плыла.
С этого разговора песни Наташки полились
каждый вечер, а днем она то и дело попадала Груздеву
на глаза. Встретится, глаза опустит и даже покраснеет. Сейчас видно, что очестливая девка, не халда какая-нибудь. Раз вечерком Груздев сказал Артему, чтобы он позвал Наташку к нему в балаган: надо же ее хоть чаем напоить, а то что девка задарма горло дерет?
Авгарь подчинялась своему духовному брату во всем и слушала
каждое его слово, как откровение. Когда
на нее накатывался тяжелый стих, духовный брат Конон распевал псалмы или читал от писания. Это успокаивало духовную сестру, и ее молодое лицо точно светлело. Остальное время уходило
на маленького Глеба, который уже начинал бодро ходить около лавки и детским лепетом называл мать сестрой.
— Успокой ты мою душу, скажи… — молила она, ползая за ним по избушке
на коленях. — Ведь я
каждую ночь слышу, как ребеночек плачет… Я это сначала
на отца Гурия думала, а потом уж догадалась. Кононушко, братец, скажи только одно слово: ты его убил? Ах, нет, и не говори лучше, все равно не поверю… ни одному твоему слову не поверю, потому что вынял ты из меня душу.
Так прошел август и наступил сентябрь. Прохарчившееся в страду население роптало. Мастеровые
каждый день собирались около заводской конторы и подолгу галдели. Контора сама ничего не знала, и канцелярская сложная машина так же бездействовала, как и фабрика. Даже
на базаре остановилась всякая продажа, и только бойко торговали одни груздевские кабаки.
— Ведь я знаю главную язву, с которой придется бороться, — говорил Голиковский
на прощанье, — с одной стороны, мелкое взяточничество мелких служащих, а с другой — поблажка рабочим в той или другой форме…
Каждый должен исполнять свои обязанности неуклонно — это мой девиз.
Каждое утро Домнушка отправлялась
на базар, как
на пытку.
Наступила страда, но и она не принесла старикам обычного рабочего счастья. Виной всему был покос Никитича,
на котором доменный мастер страдовал вместе с племянником Тишкой и дочерью Оленкой. Недавние ребята успели сделаться большими и помогали Никитичу в настоящую силу. Оленка щеголяла в кумачном сарафане, и ее голос не умолкал с утра до ночи, — такая уж голосистая девка издалась. Пашка Горбатый, страдовавший с отцом, потихоньку
каждый вечер удирал к Тишке и вместе с ним веселился
на кержацкую руку.
— Извините меня, Анна Петровна, если я сказал что лишнее в вашем доме. Но это долг пастыря, который отвечает за
каждую погибшую овцу. Многое вижу и молчу. Сокрушаюсь и молчу… да. Вот и вы очень огорчали меня, когда ходили
на богомолье
на Крестовые острова. Конечно, бог везде один, но заблуждения разделяют людей. Петр Елисеич держится относительно веры свободных мыслей, но я считаю своим долгом предостеречь вас от ошибок и увлечений.
Человек, наводивший трепет
на тысячи людей, ездит специально для нее из Мурмоса через
каждые три дня.
Через Мурмос
каждый день двигались целые обозы с уходившими
на заработки.
Они вдвоем обходили все корпуса и подробно осматривали, все ли в порядке. Мертвым холодом веяло из
каждого угла, точно они ходили по кладбищу. Петра Елисеича удивляло, что фабрика стоит пустая всего полгода, а между тем везде являлись новые изъяны, требовавшие ремонта и поправок. Когда фабрика была в полном действии, все казалось и крепче и лучше. Явились трещины в стенах, машины ржавели, печи и горны разваливались сами собой, водяной ларь дал течь, дерево гнило
на глазах.
Бездействовавшая фабрика походила
на парализованное сердце: она остановилась, и все кругом точно омертвело. Стоявшая молча фабрика походила
на громадного покойника, лежавшего всеми своими железными членами в каменном гробу. Именно такое чувство испытывал Петр Елисеич
каждый раз, когда обходил с Никитичем фабричные корпуса.
Операция оказалась чрезвычайно выгодною, и
каждую неделю Артем отправлял несколько возов с одежей, конскою сбруей и разною рухлядью куда-то
на золотые промыслы, где все это продавалось уже по настоящей цене.