Неточные совпадения
Рудниковые рабочие боялись его, как огня, потому что он
на два аршина под
землей видел все.
К старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха. Он был в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый
на одно плечо, тащился полой по
земле. Смуглое лицо с русою бородкой и карими глазами было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
А Нюрочка улыбалась ему с крыши, напрасно отыскивая глазами своего веселого спутника, — пристанской разбойник, завидев Петра Елисеича, с ловкостью обезьяны кубарем скатился по крыше, прыгнул
на росшую в саду липу, а по ней уже добрался благополучно до
земли.
Направо в
земле шла под глазом канавка с порогом, а налево у самой арки стояла деревянная скамеечка,
на которой обыкновенно сидел Никитич, наблюдая свою «хозяйку», как он называл доменную печь.
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где
земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела, так
на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
— Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская
земля, кто, значит, чем владал:
на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое
на нас: выйдет нам
земля али нет?
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе
землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая
на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
— Куды ни пошевелись, все купляй… Вот какая наша
земля, да и та не наша, а господская. Теперь опять так сказать: опять мы в куренную работу с волею-то своей али
на фабрику…
— Кабы
земля, так как бы не жить. Пашни бы разбили, хлеб стали бы сеять, скотину держать. Все повернулось бы
на настоящую хрестьянскую руку… Вон из орды когда хрестьяны хлеб привозят к нам
на базар, так, слышь, не нахвалятся житьем-то своим: все у них свое.
— То-то вот и оно-то, што в орде хрестьянину самый раз, старички, — подхватывал Тит заброшенное словечко. —
Земля в орде новая, травы ковыльные, крепкие, скотина всякая дешевая… Все к нам
на заводы с той стороны везут, а мы, этово-тово, деньги им травим.
Эх, уйти бы в орду и сесть
на свою
землю…
Последняя вспышка старой крепостной энергии произошла в Луке Назарыче, когда до Мурмоса дошла весть о переселении мочеган и о толках в Кержацком конце и
на Самосадке о какой-то своей
земле.
На дворе копошились, как муравьи, рудниковые рабочие в своих желтых от рудничной глины холщовых балахонах, с жестяными блендочками
на поясе и в пеньковых прядениках. Лица у всех были землистого цвета, точно они выцвели от постоянного пребывания под
землей. Это был жалкий сброд по сравнению с ключевскою фабрикой, где работали такие молодцы.
—
Земля овчина-овчиной, травы ковыльные, крепкие, укос —
на десятину по сту копен, скотина кормная, — нахваливал Тит.
— Вот что, родимый мой… Забыл тебе вечор-то оказать:
на Мурмосе
на тебя все сваливают, — и что мочегане задумали переселяться, и что которые кержаки насчет
земли начали поговаривать… Так уж ты тово, родимый мой… береженого бог бережет. Им бы только свалить
на кого-нибудь.
Долго стоял Коваль
на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из
земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
— Я? А, право, и сам не знаю… Есть маленькие деньжонки, сколочены про черный день, так их буду проедать, а потом найду где-нибудь место
на других заводах.
Земля не клином сошлась…
О переселенцах не было ни слуху ни духу, точно они сквозь
землю провалились. Единственное известие привезли приезжавшие перед рождеством мужики с хлебом, — они сами были из орды и слышали, что весной прошел обоз с переселенцами и ушел куда-то «
на линию».
«Уж Ефима Андреича не обманешь, Ефим Андреич достигнет, потому как
на два аршина под
землей видит», — таково было общественное мнение подчиненной массы.
Между прочим, живя
на Самосадке, он узнал, что в раскольничьей среде продолжают циркулировать самые упорные слухи о своей
земле и что одним из главных действующих лиц здесь является его брат Мосей.
— Самосадка-то пораньше и Ключевского и Мурмоса стояла, — повторяли старички коноводы. — Деды-то вольные были у нас,
на своей
земле сидели, а Устюжанинов потом неправильно записал Самосадку к своим заводам.
Прямым следствием этого невыяснившегося еще движения являлось то, что ни
на Ключевском заводе, ни в Мурмосе уставной грамоты население еще не подписывало до сих пор, и вопрос о
земле оставался открытым.
Под влиянием Таисьи в Нюрочкиной голове крепко сложилась своеобразная космогония:
земля основана
на трех китах, питающихся райским благоуханием; тело человека сотворено из семи частей: от камня — кости, от Черного моря — кровь, от солнца — очи, от облака — мысли, от ветра — дыхание, теплота — от духа...
Затворится небо, и
земля не даст плода; под конец небо сделается медным, а
земля железной, и «по аэру» пронесется антихрист
на коне с огненною шерстью.
Все эти несчастия совершатся постепенно, по мере того как будут «возглашать» восемь труб, а когда возгласит последняя, восьмая труба, «вся тварь страхом восколеблется и преисподняя вострепещет», а
земля выгорит огнем
на девять локтей.
Ведь старому Титу только бы уйти в курень, а там он всех заморит
на работе: мужики будут рубить дрова, а бабы окапывать
землей и дернать кученки.
Макар тоже заметно припадал к Мосею, особенно когда разговор заходил о
земле. Мосей не вдруг распоясывался, как все раскольники, и сначала даже косился
на Макара, памятуя двойную обиду, нанесенную им кержакам: первая обида — круг унес
на Самосадке, а вторая — испортил девку Аграфену.
— Ваши-то мочегане пошли свою
землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды
на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно к заводам приписали в казенное время… И бумага у нас есть, штобы обернуть
на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
— Правильная бумага, как следовает… Так и прозванье ей: ак. У Устюжанинова свой ак, у нас свой. Беспременно
землю оборотим
на себя, а с землей-то можно жить: и пашенку распахал, и покос расчистил, и репы насеял… Ежели, напримерно, выжечь лес и по горелому месту эту самую репу посеять, так урождай страшенные бывают, — по шляпе репа родится и слатимая такая репа. По скитам завсегда так репу сеют… По старым-то репищам и сейчас знать, где эти скиты стояли.
Солдат Артем только слушал эти толки о
земле, а сам в разговоры не вступался. Он думал свое и при случае расспрашивал Мосея о скитах. Уляжется вечером
на полати с Мосеем и заведет речь.
— Пульхерия сказывала, што в Беловодье
на велик день под
землей колокольный звон слышен и церковное четье-петье.
Артем теперь ухаживал за отцом и даже вел бесконечные разговоры
на тему о своей
земле.
Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до
земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком
на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг
на друга глазами.
Вгляделся барин в пахаря: // Грудь впалая; как вдавленный // Живот; у глаз, у рта // Излучины, как трещины //
На высохшей
земле; // И сам
на землю-матушку // Похож он: шея бурая, // Как пласт, сохой отрезанный, // Кирпичное лицо, // Рука — кора древесная, // А волосы — песок.
Довольно демон ярости // Летал с мечом карающим // Над русскою
землей. // Довольно рабство тяжкое // Одни пути лукавые // Открытыми, влекущими // Держало
на Руси! // Над Русью оживающей // Святая песня слышится, // То ангел милосердия, // Незримо пролетающий // Над нею, души сильные // Зовет
на честный путь.
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы
землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани —
на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Зерно, что в
землю брошено, // И овощь огородная, // И волос
на нечесаной // Мужицкой голове — // Все ваше, все господское!