Неточные совпадения
— Родной
брат будет Петру-то Елисеичу… — шепнула
на ухо Катре слабая
на язык Домнушка. — Лет, поди, с десять не видались, а теперь вот пришел. Насчет воли допытаться пришел, — прибавила она, оглядываясь. — Эти долгоспинники хитрящие… Ничего спроста у них не делается. Настоящие выворотни!
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда
на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура
брата Егора. — Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой
на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
— Эй, Антип, воля пришла… Завтра,
брат, все вольные будем! Если бы тебе еще зубы новые дать
на воле-то…
— Эй, Васюк, вставай! — будил Груздев мальчика лет десяти, который спал
на подушках в экипаже счастливым детским сном. — Пора,
брат, а то я уеду один…
Братья обнялись и поцеловались из щеки в щеку, как требует обычай. Петр Елисеич поморщился, когда
на него пахнуло от Мосея перегорелою водкой.
— Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к
брату. — Надо мне тебя было видеть, да все доступа не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко… Уж ты не взыщи
на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
— До трех раз! нет,
брат, до трех раз!.. — кричал Самойло Евтихыч, барахтаясь
на земле.
Когда ей приходилось особенно тошно, она вечером завертывала
на покос к Чеботаревым, — и люди они небогатые, свой
брат, и потом товарка здесь была у Наташки, старшая дочь Филиппа, солдатка Аннушка, работавшая
на фабрике вместе с Наташкой.
Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и молча любовался
на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять пошел косить.
На других покосах уже заметили, что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом
на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил
на месте. — Я все знаю!.. Родной
брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя
на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
— Дураками оказали себя куренные-то: за мужика тебя приняли… Так и будь мужиком, а то еще скитские встренутся да будут допытываться… Ох, грехи наши тяжкие!.. А Мосей-то так волком и глядит: сердитует он
на меня незнамо за што. Родной
брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу…
Это было проклятое утро, когда, после предварительных переговоров с уставщиком Корнилой, дозорным Полуэхтом и записчиком поденных работ, Наташка повела, наконец,
брата на работу.
— Так, так… — говорил Лука Назарыч, покачивая головой. — Вот и твой
брат Мосей то же самое говорит. Может, вы с ним действуете заодно… А мочеган кто расстраивал
на Ключевском?
— Вероятно, тоже я? — ответил вопросом Мухин. — А что касается
брата, Лука Назарыч, то по меньшей мере я считаю странным возлагать ответственность за его поступки
на меня… Каждый отвечает только за себя.
За ужином, вместе с Илюшкой, прислуживал и Тараско,
брат Окулка. Мальчик сильно похудел, а
на лице у него остались белые пятна от залеченных пузырей. Он держался очень робко и, видимо, стеснялся больше всего своими новыми сапогами.
—
Брат Окулка-то, — объяснил Груздев гостю, когда Тараско ушел в кухню за жареным. — А мне это все равно: чем мальчонко виноват? Потом его паром обварило
на фабрике… Дома холод да голод. Ну, как его не взять?.. Щенят жалеют, а живого человека как не пожалеть?
Анфиса Егоровна примирилась с расторопным и смышленым Илюшкой, а в Тараске она не могла забыть родного
брата знаменитого разбойника Окулка. Это было инстинктивное чувство, которого она не могла подавить в себе, несмотря
на всю свою доброту. И мальчик был кроткий, а между тем Анфиса Егоровна чувствовала к нему какую-то кровную антипатию и даже вздрагивала, когда он неожиданно входил в комнату.
Появление «Домнушкина солдата» повернуло все в горбатовском дворе вверх дном.
Братья встретились очень невесело, как соперники
на отцовское добро. До открытой вражды дело не доходило, но и хорошего ничего не было.
— Да ведь это мой родной
брат, Аннушка… Я из гущинской семьи. Может, помнишь, года два тому назад вместе ехали
на Самосадку к троице? Я с брательниками
на одной телеге ехала… В мире-то меня Аграфеной звали.
Зима была студеная, и в скиты проезжали через курень Бастрык, минуя Талый. Чистое болото промерзло, и ход был везде. Дорога сокращалась верст
на десять, и вместо двух переездов делали всего один. Аглаида всю дорогу думала о
брате Матвее, с которым она увидалась ровно через два года. И его прошибла слеза, когда он увидел ее в черном скитском одеянии.
Между прочим, живя
на Самосадке, он узнал, что в раскольничьей среде продолжают циркулировать самые упорные слухи о своей земле и что одним из главных действующих лиц здесь является его
брат Мосей.
— Вон Илюшка как торгует
на базаре, — несколько раз со вздохом говорил Пашка, — плисовые шаровары
на ем, суконную фуражку завел… Тоже вот Тараско,
брат Окулка, сказывают,
на Мурмосе у Груздева в мальчиках служит. Тишка-казачок, который раньше у Петра Елисеича был, тоже торгует… До Илюшки им далеко, а все-таки…
Всех баб Артем набрал до десятка и повел их через Самосадку к месту крушения коломенок, под боец Горюн. От Самосадки нужно было пройти тропами верст пятьдесят, и в проводники Артем взял Мосея Мухина, который сейчас
на пристани болтался без дела, — страдовал в горах
брат Егор, куренные дрова только еще рубили, и жигаль Мосей отдыхал. Его страда была осенью, когда складывали кучонки и жгли уголь. Места Мосей знал по всей Каменке верст
на двести и повел «сушилок» никому не известными тропами.
— Гм… да. То-то я смотрю
на нее: лицо как будто знакомое, а хорошенько не упомню. Да и видел я ее всего раз, когда она просила насчет
брата.
И
на том свете не будет ни мужей, ни жен, а будут только
братья и сестры.
Авгарь подчинялась своему духовному
брату во всем и слушала каждое его слово, как откровение. Когда
на нее накатывался тяжелый стих, духовный
брат Конон распевал псалмы или читал от писания. Это успокаивало духовную сестру, и ее молодое лицо точно светлело. Остальное время уходило
на маленького Глеба, который уже начинал бодро ходить около лавки и детским лепетом называл мать сестрой.
—
На том свете не будет ни родителей, ни детей, — объяснял Конон. — Глеб тебе такой же духовный
брат, как и я… Не мы с тобой дали ему душу.
На Чистом болоте духовный
брат Конон спасался с духовкою сестрой Авгарью только пока, — оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему было небезопасно. Лучше бы всего уехать именно зимой, когда во все концы скатертью дорога, но куда поволокешься с ребенком
на руках? Нужно было «сождать», пока малыш подрастет, а тогда и в дорогу. Собственно говоря, сейчас Конон чувствовал себя прекрасно. С ним не было припадков прежнего религиозного отчаяния, и часто, сидя перед огоньком в каменке, он сам удивлялся себе.
— Моего сына убил… Того, первого… — шептала Авгарь, с яростью глядя
на духовного
брата. — И отца Гурия убил и моего сына… Ты его тогда увозил в Мурмос и где-нибудь бросил по дороге в болото, как Гурия.
Вот храпит
на печке духовный
брат Конон, вот ровное дыхание маленького
брата Глеба, а за избушкой гуляет по Чистому болоту зимний буран.
Духовный
брат Конон просыпается. Ему так и хочется обругать, а то и побить духовную сестру, да рука не поднимается: жаль тоже бабенку. Очень уж сумлительна стала. Да и то сказать, хоть кого боязнь возьмет в этакую ночь. Эх, только бы малость Глеб подрос, а тогда скатертью дорога
на все четыре стороны.
— Ну, это не в Беловодье, а
на расейской стороне. Такое озеро есть, а
на берегу стоял святый град Китиш. И жители в нем были все благочестивые, а когда началась никонианская пестрота — святой град и ушел в воду. Слышен и звон и церковная служба. А мы уйдем
на Кавказ, сестрица. Там места нежилые и всякое приволье. Всякая гонимая вера там сошлась: и молоканы, и субботники, и хлысты… Тепло там круглый год, произрастание всякое, наших
братьев и сестер найдется тоже достаточно… виноград…
Это слово точно придавило Макара, и он бессильно опустился
на лавку около стола. Да, он теперь только разглядел спавшего
на лавке маленького духовного
брата, — ребенок спал, укрытый заячьей шубкой. У Макара заходили в глазах красные круги, точно его ударили обухом по голове. Авгарь, воспользовавшись этим моментом, выскользнула из избы, но Макар даже не пошевелился
на лавке и смотрел
на спавшего ребенка, один вид которого повернул всю его душу.
Общее впечатление главный управляющий произвел
на своих будущих сослуживцев неблагоприятное. Не успел человек приехать и сейчас к делам бросился. «Погоди,
брат, упыхаешься, а новая метла только сначала чисто метет». Наружность тоже не понравилась, особенно правый глаз… Старик бухгалтер, когда начальство ушло, заявил, что «в царствии святых несть рыжих, а косых, а кривых и подавно».