Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу всего
лица, — такое сердитое и скуластое
лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой
были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
Катре
было лет семнадцать. Красивое смуглое
лицо так и смеялось из-под кумачного платка, кокетливо надвинутого на лоб. Она посторонилась, чтобы дать Егору дорогу, и с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными глазами, — «кержак, а пан велел прямо в кабинет провести».
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою улицей по всему Туляцкому концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым, и круто поднималась в гору прямо к господскому дому, который
лицом выдвинулся к фабрике. Всю эту дорогу отлично
было видно только из сарайной, где в критических случаях и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
Это
был молодой священник с окладистою русою бородой и добродушным бледным
лицом.
Чебаков
был высокий красавец мужчина с румяным круглым
лицом, большими темными глазами и целою шапкой русых кудрей.
Он по старой мужицкой привычке провел всею ладонью по своему широкому бородатому
лицу с плутоватыми темными глазками, тряхнул головой и весело подумал: «А мы чем хуже других?» С заводскою администрацией Груздев сильно дружил и с управителями
был за панибрата, но Луки Назарыча побаивался старым рабьим страхом.
Овсянников молча и сосредоточенно
пил один стакан чая за другим, вытирал свое зеленое
лицо платком и как-то исподлобья упорно смотрел на хозяйничавшего Груздева.
Петр Елисеич наливал стаканы, а Нюрочка подавала их по очереди. Девочка
была счастлива, что могла принять, наконец, деятельное участие в этой церемонии, и с удовольствием следила, как стаканы быстро выпивались,
лица веселели, и везде поднимался смутный говор, точно закипала приставленная к огню вода.
— Теперь все свободные, деточка, — шептал он, вытирая своим платком заплаканное
лицо Нюрочки и не замечая своих собственных слез. — Это
было давно и больше не
будет…
К старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха. Он
был в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый на одно плечо, тащился полой по земле. Смуглое
лицо с русою бородкой и карими глазами
было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах
пил водку, поглядывая на сердитое
лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Его сердитое
лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это
был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то
есть чтобы избавиться от военной службы.]
Комната Нюрочки помещалась рядом с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина, другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели и показалась Петру Елисеичу такою худенькой и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому
лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки
были холодны, как лед.
Когда-то давно Ганна
была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное
лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно
была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно
было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
В это мгновение Илюшка прыжком насел на Пашку, повалил его на землю и принялся отчаянно бить по
лицу кулаками. Он
был страшен в эту минуту:
лицо покрылось смертельною бледностью, глаза горели, губы тряслись от бешенства. Пашка сначала крепился, а потом заревел благим матом. На крик выбежала молодая сноха Агафья, копавшая в огороде гряды, и накинулась на разбойника Илюшку.
Нужно
было взять работящую, безответную бабу, какую сам Тит и подыскал в
лице Татьяны.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в
лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так
было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
— Ишь быстроногая… — любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье
было под сорок лет, но ее восковое
лицо все еще
было красиво тою раскольничьею красотой, которая не знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших в этой начетчице сил.
Обедали все свои. В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался в глаза. Широкое, скуластое
лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом,
было типично само по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем
было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он
был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв
лицо руками, заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
Еще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола и подбегал к окну. Мать строго на него смотрела и качала головой, но у мальчика
было такое взволнованное
лицо, что у ней не повертывался язык побранить непоседу. Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и шепнул...
Когда на кругу выступили подростки, на балкон пришел Самойло Евтихыч, Анфиса Егоровна и Петр Елисеич. Мужчины
были слегка навеселе, а у Самойла Евтихыча
лицо горело, как кумач.
— Чего не может
быть: влоск самого уходили… Страшно смотреть:
лица не видно, весь в крови, все платье разорвано. Это какие-то звери, а не люди! Нужно запретить это варварское удовольствие.
На дворе копошились, как муравьи, рудниковые рабочие в своих желтых от рудничной глины холщовых балахонах, с жестяными блендочками на поясе и в пеньковых прядениках.
Лица у всех
были землистого цвета, точно они выцвели от постоянного пребывания под землей. Это
был жалкий сброд по сравнению с ключевскою фабрикой, где работали такие молодцы.
Это
была цветущая женщина, напоминавшая фигурой Домнушку, но с мелкими чертами злого
лица. Она
была разодета в яркий сарафан из китайки с желтыми разводами по красному полю и кокетливо закрывала нижнюю часть
лица концами красного кумачного платка, кое-как накинутого на голову.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то
лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен
был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Она
была в одном косоклинном сарафане из домашнего синего холста; рубашка
была тоже из холста, только белая. У окна стояли кросна с начатою новиной. Аграфене
было совестно теперь за свой заводский ситцевый сарафан и ситцевую рубаху, и она стыдливо вытирала свое раскрасневшееся
лицо. Мать Енафа пытливо посмотрела на нее и на смиренного Кирилла и только сжала губы.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы
выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым
лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Утром, когда Кузьмич выпускал пар, он спросонья совсем не заметил спавшего под краном Тараска и выпустил струю горячего пара на него. Сейчас слышался только детский прерывавшийся крик, и, ворвавшись в корпус, Наташка увидела только широкую спину фельдшера, который накладывал вату прямо на обваренное
лицо кричавшего Тараска. Собственно
лица не
было, а
был сплошной пузырь… Тараска положили на чью-то шубу, вынесли на руках из корпуса и отправили в заводскую больницу.
После обеда Анфиса Егоровна ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке
было велено уйти в свою комнату. О чем они говорили там и почему ей нельзя
было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным
лицам прислуги девочка заметила, что у них в доме вообще что-то неладно, не так, как прежде.
Лица у всех
были покрыты яркими красными пятнами, что служило лучшею вывеской тяжелой огненной работы.
Это
был Морок, которого Аннушка в первое мгновение не узнала. Он затащил ее к сараю у плотинных запоров и, прижав к стене, больно ударил по
лицу кулаком.
— Нюрочка, нужно собираться: мы переедем жить в Самосадку, — проговорил он, стараясь по
лицу девочки угадать произведенное его словами впечатление. — Это не скоро еще
будет, но необходимо все приготовить.
Домнушка явилась ни жива ни мертва:
лица на ней не
было.
— Ох, согрешила я, грешная… Разе вот дорогой промнусь, не
будет ли от этого пользы. Денька три, видно, придется вплотную попостовать… Кирилл-то по болотам нас поведет, так и это способствует. Тебе бы, Аглаидушка, тоже как позаботиться: очень уж ты из лица-то бела.
Его удержал Макар. Он опять взял Аграфену в охапку и унес в избушку. Мосей проводил его глазами и только сердито сплюнул. Сейчас
лицо у него
было страшное, и он в сердцах пнул ногой Артема, продолжавшего обыскивать убитого Кирилла.
— Так-с… А я вам скажу, что это нехорошо. Совращать моих прихожан я не могу позволить… Один пример поведет за собой десять других. Это называется совращением в раскол, и я должен поступить по закону… Кроме этого, я знаю, что завелась у вас новая секта духовных братьев и сестер и что главная зачинщица Аграфена Гущина под именем Авгари распространяет это лжеучение при покровительстве хорошо известных мне
лиц. Это
будет еще похуже совращения в раскол, и относительно этого тоже
есть свой закон… Да-с.
Когда рука
была вправлена, все вздохнули свободно. Срастить сломанную левую ногу — дело пустое. Фельдшеру постоянно приходилось возиться с переломами, и он принялся за работу уже с равнодушным
лицом.
Груздев совсем
был седой, но его грубое
лицо точно просветлело и глаза смотрели с улыбающеюся кротостью.