Неточные совпадения
— Ничего, слава богу… Ногами все скудается, да поясницу
к ненастью ломит. И
то оказать: старо уж место. Наказывала больно кланяться тебе… Говорит: хоть он и табашник и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит, кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
Если смотреть на Ключевской завод откуда-нибудь с высоты, как, например, вершина ближайшей
к заводу горы Еловой,
то можно было залюбоваться открывавшеюся широкою горною панорамой.
Контора со всеми принадлежавшими
к ней пристройками стояла уже на мысу,
то есть занимала часть
того угла, который образовали речки Сойга и Култым.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал
к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только
тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Захмелевший Овсянников ни с
того ни с чего начал придираться
к Ивану Семенычу.
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала
та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж
к исправнику побежали.
Лука Назарыч ни с
того ни с чего возненавидел его и отправил в «медную гору»,
к старому Палачу, что делалось только в наказание за особенно важные провинности.
К этому служило поводом и
то, что первые дети умирали, и оставалась одна Нюрочка.
Куда бы девалась
та же Ганна, если бы Лукерья начала подбивать Терешку
к отделу?
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать
к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и
то же...
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук,
то благодаря именно этому ребенку,
к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая шла от русской печи
к окну.
Те же ловкие руки, которые заставили ее кланяться бабушке в ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные в две косы.
— Мать, опомнись, что ты говоришь? — застонал Мухин, хватаясь за голову. — Неужели тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть
той девочки, которая нас слушает!.. Мне так тяжело было идти
к тебе, а ты опять за старое… Мать, бог нас рассудит!
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала
к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было
то, что он никогда не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По
тому, как отнеслись
к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
— Не узнаешь, видно, меня, милостивец? — обратился он
к Петру Елисеичу, когда
тот садился за стол. — Смиренный старец Кирилл из Заболотья…
Муж попрежнему не давал ей прохода, и так как не мог ходить по-здоровому,
то подзывал жену
к себе и тыкал ее кулаком в зубы или просто швырял в нее палкой или камнем.
— То-то вот и оно-то, што в орде хрестьянину самый раз, старички, — подхватывал Тит заброшенное словечко. — Земля в орде новая, травы ковыльные, крепкие, скотина всякая дешевая… Все
к нам на заводы с
той стороны везут, а мы, этово-тово, деньги им травим.
Вот подойдет осень, и пойдет народ опять в кабалу
к Устюжанинову, а какая это работа: молодые ребята балуются на фабрике, мужики изробливаются
к пятидесяти годам, а про баб и говорить нечего, — которая пошла на фабрику,
та и пропала.
Через Тараску солдатка Аннушка давно засылала Наташке
то пирожок с луком,
то яичко, а
то просто скажет: «Отчего это Наташка
к нам не завернет?..
Посидела Аннушка, потужила и ушла с
тем же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет.
К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
И
то все ноги в крови
к вечеру.
— И
то правда, — согласился Тит. — Не жадный поп, а правды сказать не хочет, этово-тово.
К приказчику разе дойдем?
Петр Елисеич увел стариков
к себе в кабинет и долго здесь толковал с ними, а потом сказал почти
то же, что и поп. И не отговаривал от переселения, да и не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между собой.
Новенькая избушка с белыми ставнями и шатровыми воротами глядела так весело на улицу, а задами,
то есть огородом, выходила
к пруду.
По своему ремеслу Таисья слыла по заводу «мастерицей»,
то есть домашнею учительницей. Каждое утро
к ее избушке боязливо подбегало до десятка ребятишек, и тонкие голоса молитвовались под окошком...
— Ступай, ступай, голубушка, откуда пришла! — сурово проговорила она, отталкивая протянутые
к ней руки. — Умела гулять, так и казнись… Не стало тебе своих-то мужиков?.. Кабы еще свой, а
то наслушат теперь мочегане и проходу не дадут… Похваляться еще будут твоею-то бедой.
Таисья выбежала провожать ее за ворота в одном сарафане и стояла все время, пока сани спускались
к реке, объехали караванную контору и по льду мелькнули черною точкой на
ту сторону, где уползала в лес змеей лесная глухая дорожка.
За день лошадь совсем отдохнула, и сани бойко полетели обратно,
к могилке о. Спиридона, а от нее свернули на дорогу
к Талому. Небо обложили низкие зимние облака, и опять начал падать мягкий снежок… Это было на руку беглецам. Скоро показался и Талый,
то есть свежие пеньки, кучи куренных дров-долготья, и где-то в чаще мелькнул огонек. Старец Кирилл молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.
— Вот ты и осудил меня, а как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а
того вы не подумали, что
к мирянину приставлен всего один бес,
к попу — семь бесов, а
к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
Куренные собаки проводили сани отчаянным лаем, а смиренный заболотский инок сердито отплюнулся, когда курень остался назади. Только и народец, эти куренные… Всегда на смех подымут: увязла им костью в горле эта Енафа. А не заехать нельзя, потому сейчас учнут доискиваться, каков человек через курень проехал, да куда, да зачем. Только вот другой дороги в скиты нет… Диви бы мочегане на смех подымали, а
то свои же кержаки галятся. Когда это неприятное чувство улеглось, Кирилл обратился
к Аграфене...
Опять переминаются ходоки, — ни
тому, ни другому не хочется говорить первым. А народ так и льнет
к ним, потому всякому любопытно знать, что они принесли с собой.
— Що я вам кажу? — тянет Коваль точно сквозь сон. — А
то я вам кажу, братики, што сват гвалтует понапрасну… Пусто бы этой орде было! Вот што я вам кажу… Бо ка-зна-що! Чи вода була б, чи лес бул, чи добри люди: ничегесенько!.. А ну ее, орду,
к нечистому… Пранцеватый народ в орде.
Гуляка Терешка побаивался сердитой жены-тулянки и только почесывал затылок.
К Лукерье несколько раз на перепутье завертывала Домнушка и еще сильнее расстроила бабенку своими наговорами, соболезнованием и причитаньем, хотя в
то же время ругала, на чем свет стоит, сбесившегося свекра Тита.
Но черемуховая палка Тита, вместо нагулянной на господских харчах жирной спины Домнушки, угодила опять на Макара. Дело в
том, что до последнего часа Макар ни слова не говорил отцу, а когда Тит велел бабам мало за малым собирать разный хозяйственный скарб, он пришел в переднюю избу
к отцу и заявил при всех...
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло в кухню,
к живым людям. Петр Елисеич половину дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна, с глазу на глаз все с
тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
В господский дом для увещания в
тот же день были вызваны оба ходока и волостные старички. С небольшими изменениями повторилась приблизительно
та же сцена, как и тогда, когда ходоков приводили «судиться
к приказчику». Каждый повторял свое и каждый стоял на своем. Особенно в этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
— Эге! Отто чертова баба! — заорал Коваль. —
Та я ж тебя вывертаю, як козу
к празднику.
День сегодня тянулся без конца, и Кузьмич точно забыл свой свисток. Аннушка уже несколько раз приставала
к Наташке, чтобы
та сбегала в паровой корпус и попросила Кузьмича отдать свисток.
Она даже удивилась, когда прямо из-за леса показалась
та самая белая церковь, которую они давеча видели через озеро Бор подходил
к самому заводу зеленою стеной.
Привыкшему
к заводской работе населению деваться некуда, и если бы наделить его землей,
то это послужило бы верным обеспечением.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления
к ужину. Нюрочка осталась в чужом доме совершенно одна и решительно не знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела во все окна и кончила
тем, что надела свою шубку и вышла на двор. Ворота были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые горы — все ее занимало.
Анфиса Егоровна примирилась с расторопным и смышленым Илюшкой, а в Тараске она не могла забыть родного брата знаменитого разбойника Окулка. Это было инстинктивное чувство, которого она не могла подавить в себе, несмотря на всю свою доброту. И мальчик был кроткий, а между
тем Анфиса Егоровна чувствовала
к нему какую-то кровную антипатию и даже вздрагивала, когда он неожиданно входил в комнату.
Опомнившись вовремя, Петр Елисеич только махнул рукой и отправился прямо в сарайную
к старому другу Сидору Карлычу.
Тот сидел за самоваром и не выразил ни удивления, ни радости.
Эта жадность мужа несколько ободрила Домнушку: на деньги позарился, так, значит, можно его помаленьку и
к рукам прибрать. Но это было мимолетное чувство, которое заслонялось сейчас же другим, именно
тем инстинктивным страхом, какой испытывают только животные.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни
к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За
то вас и в дом
к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и
ту жалеют… Так я говорю, Макар?
Доведенный до отчаяния, Полуэхт попробовал даже подкупить Морока и раз, когда
тот поджидал его на мосту, подошел прямо
к нему и проговорил с напускною развязностью...
Сборы на Самосадку вообще приняли грустный характер. Петр Елисеич не был суеверным человеком, но его начали теснить какие-то грустные предчувствия. Что он высидит там, на Самосадке, а затем, что ждет бедную Нюрочку в этой медвежьей глуши? Единственным утешением служило
то, что все это делается только «пока», а там будет видно. Из заводских служащих всех лучше отнесся
к Петру Елисеичу старый рудничный надзиратель Ефим Андреич. Старик выказал искреннее участие и, качая головой, говорил...
Обыкновенно Аглаида уводила Нюрочку за занавеску
к печке, усаживала в уголок на лавку или
к себе на колени и говорила ласковым шепотом одно и
то же...
— Да ведь это мой родной брат, Аннушка… Я из гущинской семьи. Может, помнишь, года два
тому назад вместе ехали на Самосадку
к троице? Я с брательниками на одной телеге ехала… В мире-то меня Аграфеной звали.
Действительно, Нюрочка все припомнила, даже
ту фразу, которую тогда кучер Семка сказал Аграфене: «Ты, Аграфена, куды телят-то повезла?» Нюрочка тогда весело смеялась. Это объяснение с Аглаидой успокоило ее, но прежнего восторженного чувства
к послушнице не осталось и следа: оно было разбито. Теперь перед ней была самая обыкновенная женщина, а не черный ангел.