Неточные совпадения
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою улицей по всему Туляцкому концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым, и круто поднималась
в гору прямо к господскому
дому, который лицом выдвинулся к фабрике. Всю эту дорогу отлично
было видно только из сарайной, где
в критических случаях и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
Лука Назарыч, опомнившись, торопливо зашагал по плотине к господскому
дому, а Терешка провожал его своим сумасшедшим хохотом. На небе показался молодой месяц; со стороны пруда тянуло сыростью. Господский
дом был ярко освещен, как и сарайная, где все окна
были открыты настежь. Придя домой, Лука Назарыч отказался от ужина и заперся
в комнате Сидора Карпыча, которую кое-как успели прибрать для него.
В десять часов
в господском
доме было совершенно темно, а прислуга ходила на цыпочках, не смея дохнуть. Огонь светился только
в кухне у Домнушки и
в сарайной, где секретарь Овсянников и исправник Чермаченко истребляли ужин, приготовленный Луке Назарычу.
Как стемнелось, кержак Егор все время бродил около господского
дома, — ему нужно
было увидать Петра Елисеича. Егор видел, как торопливо возвращался с фабрики Лука Назарыч, убегавший от дурака Терешки, и сам спрятался
в караушку сторожа Антипа. Потом Петр Елисеич прошел на фабрику. Пришлось дожидаться его возвращения.
Скоро весь господский
дом заснул, и только еще долго светился огонек
в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла
в угол и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно, а все-таки
есть человеческое достоинство, черт возьми!..
Караульный Антип ходил вокруг господского
дома и с особенным усердием колотил
в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает, как на Ключевском сторожа
в доску звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу спать любят. Антип
был человек самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух...
При старике Устюжанине
в Ключевском заводе
было не больше сотни
домов.
В другое время он не посмел бы въехать во двор господского
дома и разбудить «самого», но теперь
было все равно: сегодня Лука Назарыч велик, а завтра неизвестно, что
будет.
По улицам везде бродил народ. Из Самосадки наехали пристановляне, и
в Кержацком конце точно открылась ярмарка, хотя пьяных и не
было видно, как
в Пеньковке. Кержаки кучками проходили через плотину к заводской конторе, прислушивались к веселью
в господском
доме и возвращались назад; по глухо застегнутым на медные пуговицы полукафтаньям старинного покроя и низеньким валеным шляпам с широкими полями этих кержаков можно
было сразу отличить
в толпе. Крепкий и прижимистый народ, не скажет слова спроста.
Худой, изможденный учитель Агап,
в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть
дома жена
ест, как ржавчина». С этою счастливою мыслью
были согласны Евгеньич и Рачитель, как люди опытные
в житейских делах.
Челыш и Беспалый
в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно
будет взять, потому как и остановился он не у Основы, а
в господском
доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе
пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался
напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
Господский
дом проснулся как-то разом, и опять
в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него голова требовала починки. Потом стали
пить пунш все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный другой заводский люд.
Набат точно вымел весь народ из господского
дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть, как
будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали
в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума
в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда
в господском
доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так
было и теперь.
В большом
дому ленивую и неумелую хохлушку-сноху забьют проворные на все тулянки, чему и
было несколько примеров.
— Та
будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха
в таком большом
дому… И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Пашка
в семье Горбатого
был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому
в доме спуску не давал. Да и трудно
было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи жались
в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он
был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Старший сын, Федор,
был смирный и забитый мужик, не могший служить опорой
дому в качестве большака.
Пока семья крепла и разрасталась, Татьяна
была необходима для работы, — баба «воротила весь
дом», — но когда остальные дети подросли и
в дом взяли третью сноху, Агафью, жену четвертого сына, Фрола, честь Татьяне сразу отошла.
Кучер не спрашивал, куда ехать. Подтянув лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув на мыс, с шиком въехал
в открытые ворота груздевского
дома, глядевшего на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником.
Было еще рано, но хозяин выскочил на крыльцо
в шелковом халате с болтавшимися кистями,
в каком всегда ходил
дома и даже принимал гостей.
Комнаты
в доме были небольшие, с крашеными потолками, вылощенными полами и пестрыми обоями.
Это
была начетчица Таисья, которая иногда завертывала
в господский
дом на Ключевском. Она провела Нюрочку
в избу, где у стола
в синем косоклинном сарафане сидела худая и сердитая старуха.
Семья Горбатого
в полном составе перекочевала на Сойгу, где у старика Тита
был расчищен большой покос. Увезли
в лес даже Макара, который после праздника
в Самосадке вылежал
дома недели три и теперь едва бродил. Впрочем, он и не участвовал
в работе семьи, как лесообъездчик, занятый своим делом.
У Таисьи все хозяйство
было небольшое, как и сама изба, но зато
в этом небольшом царил такой тугой порядок и чистота, какие встречаются только
в раскольничьих
домах, а здесь все скрашивалось еще монастырскою строгостью.
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел
в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену
в заднюю половину, где
была как у себя
дома. Немного погодя пришел сам Основа с фонарем
в руке. Оглядев гостью, он не подал и вида, что узнал ее.
Двадцать верст промелькнули незаметно, и когда пошевни Таисьи покатились по Самосадке,
в избушках еще там и сям мелькали огоньки, — значит,
было всего около девяти часов вечера. Пегашка сама подворотила к груздевскому
дому — дорога знакомая, а овса у Груздева не съесть.
Это
было на руку Таисье: одним глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем не до шуток.
Дома оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и приняла Таисью с обычным почетом. Хорошо
было в груздевском
доме летом, а зимой еще лучше: тепло, уютно, крепко.
Не успели они кончить чай, как
в ворота уже послышался осторожный стук: это
был сам смиренный Кирилл… Он даже не вошел
в дом, чтобы не терять напрасно времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах,
в которых сам ездил по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась от пота, но это ничего не значило: оставалось сделать всего верст семьдесят. Таисья сама помогала Аграфене «оболокаться»
в дорогу, и ее руки тряслись от волнения. Девушка покорно делала все, что ей приказывали, — она опять вся застыла.
Когда
в темноте Наташка бежала почти бегом по Туляцкому концу и по пути стучалась
в окошко избы Чеботаревых, чтобы идти на работу вместе с Аннушкой, солдатки уже не
было дома, и Наташка получала выговоры на фабрике от уставщика.
Когда выпал снег, Тараску не
в чем
было идти на работу, и он остался
дома.
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а я вся тут… Нечего с меня взять, с солдатки! Дочь у вас растет, большая
будет, вам же стыдно… Этакой срам
в дому! Беспременно этого варнака Тишку
в три шеи. Обнакновенно, Катря — глупая девка и больше ничего, а вы хозяин
в дому и ответите за нее.
После обеда Анфиса Егоровна ушла
в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке
было велено уйти
в свою комнату. О чем они говорили там и почему ей нельзя
было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила, что у них
в доме вообще что-то неладно, не так, как прежде.
Груздев приехал перед масленицей и остановился
в господском
доме. Петр Елисеич обрадовался ему, как дорогому гостю, потому что мог с ним отвести душу. Он вытащил черновые посланного проекта и торопливо принялся объяснять
суть дела, приводя выдержки из посланной рукописи. Груздев слушал его со вниманием заинтересованного человека.
— Вот я то же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно,
в крепостное время можно
было и сидя
в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и
дома не бываю, а все
в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
В господский
дом для увещания
в тот же день
были вызваны оба ходока и волостные старички. С небольшими изменениями повторилась приблизительно та же сцена, как и тогда, когда ходоков приводили «судиться к приказчику». Каждый повторял свое и каждый стоял на своем. Особенно
в этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
Туляцкому и Хохлацкому концам
было не до этих разговоров, потому что все жили
в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя
дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно,
в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка
была рада, что Васи не
было и она могла делать все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же
в господский
дом, до которого
было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь
было удобнее всего его видеть.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла
в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась
в чужом
доме совершенно одна и решительно не знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела во все окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла на двор. Ворота
были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский
дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые горы — все ее занимало.
Дети, взявшись за руки, весело побежали к лавкам, а от них спустились к фабрике, перешли зеленый деревянный мост и бегом понеслись
в гору к заводской конторе. Это
было громадное каменное здание, с такими же колоннами, как и господский
дом. На площадь оно выступало громадною чугунною лестницей, — широкие ступени тянулись во всю ширину здания.
—
В самом деле, отличная бы штука
была! — согласился Груздев с женой. —
Дом отличный… Живи себе.
Это происшествие неприятно взволновало Петра Елисеича, и он сделал выговор Домнушке, зачем она подняла рев на целый
дом. Но
в следующую минуту он раскаялся
в этой невольной жестокости и еще раз почувствовал себя тяжело и неприятно, как человек, поступивший несправедливо. Поведение Катри тоже его беспокоило. Ему показалось, что она начинает третировать Нюрочку, чего не
было раньше. Выждав минуту, когда Нюрочки не
было в комнате, он сделал Катре замечание.
— Не у Самойла Евтихыча, а только
в его
доме… Может
быть, тебе не хочется переезжать
в Самосадку?
Отыщет он Аграфену на дне морском, и
будет она хозяйкой у него
в доме.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это
было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш
дом горбом воротили. За то вас и
в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты вот и
в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то
в охотку
будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как
в нашем
дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
Предварительно Петр Елисеич съездил на Самосадку, чтобы там приготовить все, а потом уже начались серьезные сборы. Домнушка как-то выпросилась у своего солдата и прибежала
в господский
дом помогать «собираться». Она горько оплакивала уезжавших на Самосадку, точно провожала их на смерть. Из прежней прислуги у Мухина оставалась одна Катря, попрежнему «на горничном положении». Тишка поступал «
в молодцы» к Груздеву. Таисья, конечно,
была тоже на месте действия и управлялась вместе с Домнушкой.
Обоз с имуществом
был послан вперед, а за ним отправлена
в особом экипаже Катря вместе с Сидором Карпычем. Петр Елисеич уехал с Нюрочкой. Перед отъездом он даже не зашел на фабрику проститься с рабочими: это
было выше его сил. Из дворни господского
дома остался на своем месте только один старик сторож Антип. У Палача
был свой штат дворни, и «приказчица» Анисья еще раньше похвалялась, что «из мухинских» никого
в господском
доме не оставит.
Груздевский
дом на Самосадке
был жарко натоплен
в ожидании новых хозяев.
Петр Елисеич, конечно,
был дома и обрадовался старому сослуживцу, которого не знал куда и посадить. Нюрочка тоже ластилась к гостю и все заглядывала на него. Но Ефим Андреич находился
в самом угнетенном состоянии духа, как колесо, с которого сорвался привод и которое вертелось поэтому зря.
— Как же я с Нюрочкой
буду? — думал вслух Петр Елисеич. — Троим
в твоем экипаже тесно…
Дома оставить ее одну… гм…