Неточные совпадения
Катря стрелой поднялась наверх. В столовой
сидела одна Нюрочка, — девочка
пила свою утреннюю порцию молока, набивая рот крошками вчерашних сухарей. Она взглянула на горничную и показала головой на кабинет, где теперь
сидел смешной мужик.
Слышно
было, как переминалась с ноги на ногу застоявшаяся у крыльца лошадь да как в кухне поднималась бабья трескотня: у Домнушки
сидела в гостях шинкарка Рачителиха, красивая и хитрая баба, потом испитая старуха, надрывавшаяся от кашля, — мать Катри, заводская дурочка Парасковея-Пятница и еще какие-то звонкоголосые заводские бабенки.
Время от времени мальчик приотворял дверь в комнату, где
сидел отец с гостями, и сердито сдвигал брови. Дьячок Евгеньич
был совсем пьян и, пошатываясь, размахивал рукой, как это делают настоящие регенты. Рачитель и учитель Агап
пели козлиными голосами, закрывая от удовольствия глаза.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье
сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах
пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
— И бросишь, когда все уйдут: летухи, засыпки, печатальщики…
Сиди и любуйся на нее, когда некому
будет робить. Уж мочегане не пойдут, а наши кержаки чем грешнее сделались?
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь,
сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так
было и теперь.
— Матушка, да ведь старики и в самом деле, надо
быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым весь день в кабаке
сидели, ну и ударили по рукам…
На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик, и Илюшка Рачитель, — это
были закадычные друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и горбатовской избы
были рядом, что и связывало ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка
сидит на прясле, или наоборот. Старая Ганна пристально посмотрела на будущего мужа своей ненаглядной Федорки и даже остановилась: проворный парнишка
будет, ежели бы не семья ихняя.
Это
была начетчица Таисья, которая иногда завертывала в господский дом на Ключевском. Она провела Нюрочку в избу, где у стола в синем косоклинном сарафане
сидела худая и сердитая старуха.
Нюрочке опять
было весело, потому что она
сидела рядом с отцом, а Вася напротив них.
Повторять свое приглашение ему не пришлось, потому что Нюрочке самой до смерти надоело
сидеть за столом, и она рада
была случаю удрать.
Аграфена все
сидела на нарах, как
была, в тулупе, и чувствовала, как согревается у ней каждая косточка.
— Вот я то же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно
было и
сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и дома не бываю, а все в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
Груздев
сидел у стола, как-то по-старчески опустив голову. Его бородатое бойкое лицо
было теперь грустно, точно он предчувствовал какую-то неминучую беду. Впрочем, под влиянием лишней рюмки на него накатывался иногда такой «стих», и Петру Елисеичу показалось, что благоприятель именно
выпил лишнее. Ему и самому
было не легко.
Из залы нужно
было пройти небольшую приемную, где обыкновенно дожидались просители, и потом уже следовал кабинет. Отворив тяжелую дубовую дверь, Петр Елисеич
был неприятно удивлен: Лука Назарыч
сидел в кресле у своего письменного стола, а напротив него Палач. Поздоровавшись кивком головы и не подавая руки, старик взглядом указал на стул. Такой прием расхолодил Петра Елисеича сразу, и он почуял что-то недоброе.
Это
был великолепный памятник, воздвигнутый благодарными наследниками «фундатору» заводов, старику Устюжанинову. Центр занимала высокая бронзовая фигура в костюме восемнадцатого века. Ее окружали аллегорические бронзовые женщины, изображавшие промышленность, искусство, торговлю и науки. По углам
сидели бронзовые музы. Памятник
был сделан в Италии еще в прошлом столетии.
Присутствовавшие за ужином дети совсем не слушали, что говорили большие. За день они так набегались, что засыпали
сидя. У Нюрочки сладко слипались глаза, и Вася должен
был ее щипать, чтобы она совсем не уснула. Груздев с гордостью смотрел на своего молодца-наследника, а Анфиса Егоровна потихоньку вздыхала, вглядываясь в Нюрочку. «Славная девочка, скромная да очестливая», — думала она матерински. Спать она увела Нюрочку в свою комнату.
Возвращаясь на другой день домой, Петр Елисеич
сидел в экипаже молча: невесело
было у него на душе. Нюрочка, напротив, чувствовала себя прекрасно и даже мурлыкала, как котенок, какую-то детскую песенку. Раз она без всякой видимой причины расхохоталась.
Сидит и наговаривает, а сам трубочку свою носогрейку посасывает, как следует
быть настоящему солдату. Сначала такое внимание до смерти напугало забитую сноху, не слыхавшую в горбатовской семье ни одного ласкового слова, а солдат навеличивает ее еще по отчеству. И какой же дошлый этот Артем, нарочно при Макаре свое уважение Татьяне показывает.
Базар на Ключевском
был маленький, всего лавок пять; в одной старший сын Основы
сидел с мукой, овсом и разным харчем, в другой торговала разною мелочью старуха Никитична, в третьей хромой и кривой Желтухин продавал разный крестьянский товар: чекмени, азямы, опояски, конскую сбрую, пряники, мед, деготь, веревки, гвозди, варенье и т. д.
Илюшка вообще
был сердитый малый и косился на солдата, который без дела только место просиживает да другим мешает. Гнать его из лавки тоже не приходилось, ну, и пусть
сидит, черт с ним! Но чем дальше, тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку. Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.
— А вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо обиды, так опять свои люди и счеты свои… Еще в силе человек, без дела
сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого другого — хуже
будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и
буду слезно просить. А уж я-то за ним — как таракан за печкой.
— Самосадка-то пораньше и Ключевского и Мурмоса стояла, — повторяли старички коноводы. — Деды-то вольные
были у нас, на своей земле
сидели, а Устюжанинов потом неправильно записал Самосадку к своим заводам.
Так караван и отвалил без хозяина, а Груздев полетел в Мурмос.
Сидя в экипаже, он рыдал, как ребенок… Черт с ним и с караваном!.. Целую жизнь прожили вместе душа в душу, а тут не привел бог и глаза закрыть. И как все это вдруг… Где у него ум-то
был?
Макар обыкновенно
был в лесу, солдат Артем ходил по гостям или
сидел на базаре, в волости и в кабаке, так что с домашностью раньше управлялись одни бабы.
Издали можно
было разглядеть на Крестовых островах поднимавшийся дым костров и какое-то белое пятно, точно
сидела громадная бабочка.
Таисья без слова пошла за Основой, который не подал и вида, что узнал Нюрочку еще на плоту. Он привел их к одному из огней у опушки леса, где на живую руку
был сделан балаган из березовых веток, еловой коры и хвои. Около огня
сидели две девушки-подростки, дочери Основы, обе крупные, обе кровь с молоком.
На Чистом болоте духовный брат Конон спасался с духовкою сестрой Авгарью только пока, — оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему
было небезопасно. Лучше бы всего уехать именно зимой, когда во все концы скатертью дорога, но куда поволокешься с ребенком на руках? Нужно
было «сождать», пока малыш подрастет, а тогда и в дорогу. Собственно говоря, сейчас Конон чувствовал себя прекрасно. С ним не
было припадков прежнего религиозного отчаяния, и часто,
сидя перед огоньком в каменке, он сам удивлялся себе.
Придут сваты в кабак,
выпьют горилки, сядут куда-нибудь в уголок да так и
сидят молча, точно пришибленные. И в кабаке все новый народ пошел, и все больше молодые, кержачата да хохлы, а с ними и туляки, которые посмелее.
Она
сидела в углу, как затравленный зверь, и не хотела ни
есть, ни
пить.
Самойло Евтихыч приехал проведать сына только через неделю и отнесся к этому несчастию довольно безучастно: у него своих забот
было по горло. Полное разорение
сидело на носу, и дела шли хуже день ото дня. Петра Елисеича неприятно поразило такое отношение старого приятеля к сыну, и он однажды вечером за чаем сказал Нюрочке...