Неточные совпадения
— Эй ты, выворотень, поди-ка сюды…
ну, вылезай! — кричала Домнушка, становясь в боевую позицию. — Умеешь по сарайным шляться… а?.. Нету стыда-то,
да и ты, Катря, хороша.
—
Да уж так… Большое сумление на всех, —
ну и слушают всякого. Главная причина, темные мы люди, народ все от пня…
— Отто гарна дивчина! — повторял Чермаченко, продолжая мешать Катре убирать со стола. — А
ну, писанка, перевэрнись!..
Да кажи Домне, що я жь стосковавсь по ней… Вона ласая на гроши.
—
Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а я считаю это гнусностью. Это в вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети этого уже не будут знать. Есть человеческое достоинство…
да…
—
Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали…
Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
—
Ну,
да уж сколько ни ждали, а все-таки дождались.
Ну, Сидор Карпыч — свой хохол, в гостях друг у друга бывали, всякое прочее,
да.
— А
ну поцалуемся, Тит, — предлагал Ковальчук и облапил будущего свата, как настоящий медведь. — Оттак!..
Да пидем к Дуньке, пусть руки разнимет.
—
Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем… Такой обычай существовал, а Луи-Филипп был добряк.
Ну, и я обедал…
— Врешь, врешь!.. — орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. —
Ну, чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если тебе охота — уходи, черт с тобой, а как же домну оставить?..
Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные…
Да ты сбесился никак, Полуэхт?
—
Ну, что же ты ничего не скажешь? — заговорил с ним Мухин. — Ты понимаешь ведь, что случилось,
да? Ты рад?
— Матушка,
да ведь старики и в самом деле, надо быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым весь день в кабаке сидели,
ну и ударили по рукам…
— Я?.. Верно тебе говорю…
Ну, прихожу к тетке, она меня сейчас давай чаем угощать, а сама в матерчатом платье ходит… Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе,
да Козловы ботинки,
да шкатунку. Вот тебе и приказчица!
— В землю, в землю, дитятко… Не стыдись матери-то кланяться.
Да скажи: прости, родимая маменька, меня, басурмана…
Ну, говори!
— Ай
да Самойло Евтихыч! — поощряли голоса. — Ну-ка, тряхни стариной…
— Ах, родимый ты мой! — кричал Самоварник, стараясь подхватить болтавшуюся голову Самойла Евтихыча. —
Ну и Спирька,
да не разбойник ли…
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом
да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили.
Ну,
да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
—
Ну, вот и слава богу, мужик нашелся, — радовалась она. — А ты, Наташка, совсем затощала, лица на тебе нет… Ай
да Окулко! Тоже и придумал ловко.
— Мимо шли, так вот завернули, — объяснял Чеботарев. — Баско робите около зароду,
ну, так мы и завернули поглядеть… Этакую-то семью
да на пашню бы выгнать: загорелось бы все в руках.
— Так…
да.
Ну, а если отец вернется из орды и Туляцкий конец будет переселяться?
Нет-нет,
да и завернет к кому-нибудь из лесообъездчиков, а тут Гущины на грех подвернулись: вместе пировали брательники с лесообъездчиками,
ну и Горбатый с ними же увязался.
— Это на фабрике, милушка…
Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в первую голову ко мне налетят…
Ну,
да у меня с ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
— Цельный день проспала, Аграфенушка, — объяснил Кирилл. — А я тебя пожалел будить-то… Больно уж сладко спала. Тоже измаялась,
да и дело твое молодое… Доходил я до Чистого болота: нету нам проезда. Придется повернуть на Талый…
Ну,
да ночное дело, проедем как-нибудь мимо куренных.
—
Ну, они на Святом озере и есть, Крестовые-то… Три старца на них спасались: Пахомий-постник,
да другой старец Пафнутий-болящий,
да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним на могилку народ и ходит. Под Петров день к отцу Спиридону на могилку идут, а в успенье — на Крестовые. А тут вот, подадимся малым делом, выступит гора Нудиха, а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
— Известно, поговорю… Была у него промашка супротив меня, —
ну,
да бог с ним: я не завистлива на этаких-то хахалей.
—
Ну, мальчуга, действуй, — прикрикивал Кузьмич, молодой и бойкий машинист. —
Да смотри у меня — в машину головой не лезь.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало…
Ну,
да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
— А я у вас на Ключевском был… к вам заходил,
да не застал дома. Отцу нужно было нарочного посылать,
ну, он и послал меня.
— Сила солому ломит, Петр Елисеич…
Ну,
да что сделано, то сделано, и покойников с кладбища назад не носят. Как же ты теперь жить-то будешь, голубчик?
— Брат Окулка-то, — объяснил Груздев гостю, когда Тараско ушел в кухню за жареным. — А мне это все равно: чем мальчонко виноват? Потом его паром обварило на фабрике… Дома холод
да голод.
Ну, как его не взять?.. Щенят жалеют, а живого человека как не пожалеть?
Илюшка вообще был сердитый малый и косился на солдата, который без дела только место просиживает
да другим мешает. Гнать его из лавки тоже не приходилось,
ну, и пусть сидит, черт с ним! Но чем дальше, тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку. Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.
—
Ну, и пусть сидит… Он ведь везде эк-ту ходит
да высматривает. Вчерашний день потерял…
—
Да не пес ли? — изумилась Рачителиха. — А ведь ты правильно сказал: быть ему в целовальниках… Теперь все обнюхал, все осмотрел,
ну, и за стойку. А только как же я-то?
— Высоконько стоит, Самойло Евтихыч, — объяснял главный сплавщик. — С Кукарских заводов подпирают Каменку-то…
Ну,
да господь милостив!..
—
Да кто не хвалит-то? — накинулась на него Рачителиха. — Ты сам, што ли, видел Тита-то?..
Ну, говори толком!
— Погибель, а не житье в этой самой орде, — рассказывала Домнушка мужу и Макару. — Старики-то, слышь, укрепились, а молодяжник
да бабы взбунтовались… В голос, сказывают, ревели. Самое гиблое место эта орда, особливо для баб, —
ну, бабы наши подняли бунт. Как огляделись, так и зачали донимать мужиков… Мужики их бить, а бабы все свое толмят,
ну, и достигли-таки мужиков.
— И не обернуть бы, кабы не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, —
ну, бабы и зачали его сомущать
да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
—
Да я… ах, боже мой, этово-тово!.. — бормотал Тит, не зная, кому отвечать. — Неужели же я себе-то ворог?
Ну, этово-тово, ошибочка маленькая вышла… неустойка… А вы чего горло-то дерете, дайте слово сказать.
—
Да лет с двадцать уголь жег, это точно… Теперь вот ни к чему приехал. Макар, этово-тово, в большаках остался и выход заплатил,
ну, теперь уж от ево вся причина… Может, не выгонит, а может, и выгонит. Не знаю сам, этово-тово.
— Как бы не так!.. Тоже и старцы ущитились,
ну,
да в лесу, известно, один Микола бог… Троих, сказывают, старичков порешили лесообъездчики, а потом стащили в один скиток и скиток подпалили. Одни угольки остались… Кто их в лесу-то видел?
Да и народ все такой, за которого и ответу нет: бродяги, беглые солдаты, поселенцы. Какой за них ответ? Все равно как лесной зверь, так и они.
Набрал он приказчиков-то себе с бору
да с сосенки,
ну, они его и доезжают теперь.
Ну, и Тишка, племянничек-то мой, тоже хорош,
да и другие все.
—
Ну, теперь уж пешком пойдем, милые вы мои трудницы, — наговаривала Таисья. — По первоначалу-то оно будет и трудненько, а потом обойдется…
Да и то сказать, никто ведь не гонит нас: пойдем-пойдем и отдохнем.
—
Ну, а теперь куды мы его денем? — спрашивал Артем, запрятывая кожаную сумку за пазуху. — Здесь не годится оставлять… Та же Аграфена пойдет
да на нас и докажет.
«
Ну, ты, брат, видно, из молодых
да ранний!» — с грустью подумал бухгалтер, растворяя шкафы с делами.
Нюрочка даже покраснела от этой бабьей болтовни. Она хорошо поняла, о ком говорила Домнушка. И о Васе Груздеве она слышала, бывая у Парасковьи Ивановны. Старушка заметно ревновала ее и при случае, стороной, рассказывала о Васе ужасные вещи. Совсем мальчишка, а уж водку сосет. Отец-то на старости лет совсем сбесился, —
ну, и сынок за ним. Видно, яблоко недалеко от яблони падает. Вася как-то забрался к Палачу,
да вместе целых два дня и пьянствовали. Хорош молодец, нечего сказать!
— Ай
да солдат! ай
да Артем!.. — повторял каждый, невольно останавливаясь перед постройкой. — Этакую махину заворотил, подумаешь…
Ну и солдат, а?
— Значит, хоронится от тебя… Тоже совестно. А есть у них такой духовный брат, трехлеточек-мальчик. Глебом звать… Авгарь-то матерью ему родной приходится, а зовет духовным братом. В скитах его еще прижила, а здесь-то ей как будто совестно с ребенком объявиться, потому как название ей девица,
да еще духовная сестра.
Ну, Таисья-то к себе и укрыла мальчонка… Прячет, говорю, от тебя-то!
Ну,
да еще Васин ум впереди…