Неточные совпадения
— А как же Мосей сказывал, што везде уж воля прошла?.. А у
вас,
говорит, управители да приказчики всё скроют. Так прямо и
говорит Мосей-то, тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
— Отчего же ты мне прямо не сказал, что у
вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно… Что
вам говорил Мосей про волю?
— Ну, как
вы теперь, Окулко?.. Всем вышла воля, а
вы всё на лесном положении… Так я
говорю?
— Забыли
вы нас, Петр Елисеич, —
говорила хозяйка, покачивая головой, прикрытой большим шелковым платком с затканными по широкой кайме серебряными цветами. — Давно не бывали на пристани! Вон дочку вырастили…
— Будет
вам грешить-то, — умоляла начетчица, схватив обоих за руки. — Перестаньте, ради Христа! Столько годов не видались, а тут вон какие разговоры подняли… Баушка, слышишь, перестань: тебе я
говорю?
— Не хлопочите, пожалуйста… — просил Мухин, стеснявшийся этим родственным угощением. — Я рад так посидеть и
поговорить с
вами.
— Тятька беспременно даст… Своя нужда дома вплоть до крыши, так и чужую пожалеет. Это завсегда так, Наташенька… Ужо
поговорю с тятькой. Трудно тебе, горюшке, одной-то весь покос воротить… хоть бы немудренького мужичонка
вам.
— Он самый. Утром даве я встаю, вышла из балагана, вот этак же гляжу, а у нас лужок мужик косит. Испугалась я по первоначалу-то, а потом разглядела: он, Окулко. Сам пришел и хлеба принес.
Говорит, объявляться пришел… Докошу,
говорит,
вам лужок, а потом пойду прямо в контору к приказчику: вяжите меня…
— Отсоветовать
вам я не могу, —
говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, —
вы подумаете, что я это о себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
— Не могу я
вам сказать: уезжайте, —
говорил он на прощанье. — После, если выйдет какая неудача,
вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь,
вы подумаете, что я о себе хлопочу. Подумайте сами…
«Для чего
вы,
говорю я, не чисто жнете?» — «А это,
говорят, мы Николе на бородку оставляем, дедушка.
Теперь к
вам пришли, штобы
вы урезонили свата, потому как он совсем неправильные слова
говорит и во всем в отпор пошел…
— Дураки
вы все! — ругался Никитич, перебегая из корпуса в корпус, как угорелый. — Верно
говорю, родимые мои: дураки… Ведь зря только языками мелете. Пусть мочеганы сами сперва поедят своего-то хлеба… Пусть!..
— Я считаю долгом объясниться с
вами откровенно, Лука Назарыч, — ответил Мухин. — До сих пор мне приходилось молчать или исполнять чужие приказания… Я не маленький и хорошо понимаю, что
говорю с
вами в последний раз, поэтому и скажу все, что лежит на душе.
— Так, так… —
говорил Лука Назарыч, покачивая головой. — Вот и твой брат Мосей то же самое
говорит. Может,
вы с ним действуете заодно… А мочеган кто расстраивал на Ключевском?
—
Говорят тебе: пильщики… Один хохол приехал из Ключевского ночью, посмотрел на памятник, а потом и спрашивает: «Зачем у
вас по ночам пильщики робят?»
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как
вы весь наш дом горбом воротили. За то
вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я
говорю, Макар?
— Все-то у
вас есть, Анисья Трофимовна, — умиленно
говорил солдат. — Не как другие прочие бабы, которые от одной своей простоты гинут… У каждого своя линия. Вот моя Домна… Кто богу не грешен, а я не ропщу: и хороша — моя, и худа — моя… Закон-то для всех один.
— Што, испугались? —
говорил Гермоген, выступая вперед. — Кому
вы здесь молитесь, слепцы?
— Мне его жаль, Макара-то, — шептала Аглаида, заливаясь слезами. — Неотступно стоит он передо мной… и Гермоген тоже… «Слепые,
говорит,
вы все… Жаль мне
вас!»
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через
вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я
говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
— Не поглянулся, видно, свой-то хлеб? — пошутил Основа и, когда другие засмеялись, сердито добавил: — А
вы чему обрадовались? Правильно старик-то
говорит… Право, галманы!.. Ты, дедушка, ужо как-нибудь заверни ко мне на заимку, покалякаем от свободности, а будут к тебе приставать — ущитим как ни на есть. Народ неправильный, это ты верно
говоришь.
—
Вы все такие, скитские матери! — со слезами повторяла Аглаида. — Не меня, а
вас всех надо утопить… С
вами и говорить-то грешно. Одна Пульхерия только и есть, да и та давно из ума выжила. В мире грех, а по скитам-то в десять раз больше греха. А еще туда же про Кирилла судачите… И он грешный человек, только все через
вас же, скитских матерей. На
вас его грехи и взыщутся… Знаю я все!..
— Вот погляди, старик-то в курень собирается
вас везти, —
говорила Татьяна молодой Агафье. — Своего хлеба в орде ты отведала, а в курене почище будет: все равно, как в трубе будешь сидеть. Одной сажи куренной не проглотаешься… Я восемь зим изжила на Бастрыке да на Талом, так знаю. А теперь-то тебе с полугоря житья: муж на фабрике, а ты посиживай дома.
— Ежели
говоришь, што не так, значит знаешь как. Серою зажженной капали
вы с Енафой на отца Гурия, а он слезно о смерти своей молил.
— Как слышно,
вы и требы исправляете? Окрестить младенца можете, хороните умерших… Впрочем, это не мое дело. Я не вмешиваюсь, а только высказал то, что
говорят иные.
— Сейчас об этом не следует думать, — серьезно ответила Нюрочка. — Волнение повредит…
Вы еще так молоды, вся жизнь впереди, и только явилось бы желание исправиться! Сознание — уже половина исправления, как
говорит папа.
— Через год
вы можете быть народным учителем, — с наивною серьезностью
говорила она, как старшая сестра. — Не унывайте.
— Как
вы нашли больного, доктор? — со страхом спрашивала Нюрочка. — Пожалуйста,
говорите правду…
— Слышал, как
вы тут живете, Нюрочка, —
говорил Груздев, усаживая сноху рядом с собой. — Дай бог и впереди мир да любовь… А я вот по дороге завернул к
вам проститься.
Неточные совпадения
Хлестаков. Я не шутя
вам говорю… Я могу от любви свихнуть с ума.
Аммос Федорович. Что
вы! что
вы: Цицерон! Смотрите, что выдумали! Что иной раз увлечешься,
говоря о домашней своре или гончей ищейке…
Аммос Федорович. Что ж
вы полагаете, Антон Антонович, грешками? Грешки грешкам — рознь. Я
говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками. Это совсем иное дело.
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли
вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому
вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я
вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!