Неточные совпадения
— Иван Семеныч, брось ты свою соску ради истинного Христа… Мутит и без тебя. Вот садись тут, а
то бродишь перед
глазами, как маятник.
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли,
глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку —
то есть чтобы избавиться от военной службы.]
Окулко только мотнул головой Рачителихе, и
та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому что он вечно пьянствовал с Рачителем, и теперь смотрела на него злыми
глазами.
—
Та будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на
глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом дому… И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было
то, что он никогда не смотрел прямо в
глаза, а куда-нибудь в угол. По
тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
По кругу пробежал ропот неудовольствия: если мочеганин унесет круг,
то это будет вечным позором для всей пристани, и самосадским борцам стыдно будет показать
глаза на Ключевской завод.
И нынче все на покосе Тита было по-старому, но работа как-то не спорилась: и встают рано и выходят на работу раньше других, а работа не
та, — опытный стариковский
глаз Тита видел это, и душа его болела.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с
тем же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала
глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
Она по десяти раз прочитывала одно и
то же место, закрывала
глаза и старалась повторить его из слова в слово наизусть.
Аграфене случалось пить чай всего раза три, и она не понимала в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы не обидеть Таисью. Попав с мороза в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась, как маков цвет, и Таисья невольно залюбовалась на нее;
то ли не девка,
то ли не писаная красавица: брови дугой,
глаза с поволокой, шея как выточенная, грудь лебяжья, таких, кажется, и не бывало в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе, как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу Енафу.
Когда догорят дрова, опять будет темно, и Аграфена со страхом думала о
том моменте, когда останется в темноте со старцем с
глазу на
глаз.
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна, с
глазу на
глаз все с
тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
— Хоть бы ты, Таисьюшка, когда заглянула, — пеняла Анфиса Егоровна. — Все же женский
глаз, а
то смотреть-то тошнехонько. И
та постыдилась бы чужого-то человека… Величка ли девочка, а тут… ох, и говорить-то так нехорошо!..
— Не твоя забота, — огрызается Илюшка. — Шел бы ты, куда тебе надо, а
то напрасно только
глаза добрым людям мозолишь.
Пока мать Енафа началила, Аглаида стояла, опустив
глаза. Она не проронила ни одного слова в свое оправдание, потому что мать Енафа просто хотела сорвать расходившееся сердце на ее безответной голове. Поругается и перестанет. У Аглаиды совсем не
то было на уме, что подозревала мать Енафа, обличая ее в шашнях с Кириллом. Притом Енафа любила ее больше своих дочерей, и если бранила,
то уж такая у ней была привычка.
Вася был отправлен сейчас же к матери в Мурмос, а Груздев занялся караваном с своею обычною энергией. Во время сплава он иногда целую неделю «ходил с
теми же
глазами»,
то есть совсем не спал, а теперь ему приходилось наверстывать пропущенное время. Нужно было повернуть дело дня в два. Нанятые для сплава рабочие роптали, ссылаясь на отваливший заводский караван. Задержка у Груздева вышла в одной коломенке, которую при спуске на воду «избочило», — надо было ее поправлять, чтобы получилась правильная осадка.
В
то самое утро, когда караван должен был отвалить, с Мурмоса прискакал нарочный: это было известие о смерти Анфисы Егоровны… Груздев рассчитывал рабочих на берегу, когда обережной Матюшка подал ему небольшую записочку от Васи. Пробежав
глазами несколько строк, набросанных второпях карандашом, Груздев что-то хотел сказать, но только махнул рукой и зашатался на месте, точно его кто ударил.
А между
тем старый Тит никуда
глаз не показывал.
С этого разговора песни Наташки полились каждый вечер, а днем она
то и дело попадала Груздеву на
глаза. Встретится,
глаза опустит и даже покраснеет. Сейчас видно, что очестливая девка, не халда какая-нибудь. Раз вечерком Груздев сказал Артему, чтобы он позвал Наташку к нему в балаган: надо же ее хоть чаем напоить, а
то что девка задарма горло дерет?
— Мать Енафа совсем разнемоглась от огорчения, а
та хоть бы
глазом повела: точно и дело не ее… Видел я ее издальки, ровно еще краше стала.
Да и говоришь-то ты совсем не
то, о чем мысли держишь, скитскими-то грехами ты
глаза отводишь.
Нюрочка сильно смутилась, — у ней в голове мелькнул образ
того черного ангела, который запечатлелся в детской памяти с особенною рельефностью. Она припомнила дальше, как ей сделалось больно, когда она увидела этого черного ангела разговаривающим у ворот с обережным Матюшкой. И теперь на нее смотрели
те же удивительные, глубокие серые
глаза, так что ей сделалось жутко. Да, эта была она, Аглаида, а Парасковья Ивановна называет ее Авгарью.
В избушке Таисьи Нюрочка познакомилась и с сестрой Авгарью, которая редко говорила, а обыкновенно сидела, опустив
глаза. Нюрочку так и тянуло к этой застывшей женской красоте, витавшей умом в неведомом для нее мире. Когда Нюрочка сделала попытку разговориться с этою таинственною духовною сестрой,
та взглянула на нее какими-то испуганными
глазами и отодвинулась, точно боялась осквернить своим прикосновением еще нетронутую чистоту.
Потом он что-то такое спросил ее, вероятно невпопад, потому что она посмотрела на него удивленными
глазами. Что она ответила, он не понимал, а только видел, как она вышла из комнаты грациозною походкой, как
те редкие сновидения, какие заставляют молодеть. Голиковский сидел несколько времени один и старался припомнить, зачем он приехал сюда и как вообще очутился в этой комнате. Из раздумья вывел его Петр Елисеич, за которым уже успели послать на фабрику.
Нюрочка посмотрела на отца и опустила
глаза. Ей ужасно хотелось посмотреть, какой стал теперь Вася, и вместе с
тем она понимала, что такое любопытство в настоящую минуту просто неприлично. Человек болен, а она пойдет смотреть на него, как на редкого зверя. Когда после обеда отец лег в кабинете отдохнуть, Нюрочка дождалась появления Таисьи. Мастерица прошла на цыпочках и сообщила шепотом...
Желание отца было приведено в исполнение в
тот же день. Нюрочка потащила в сарайную целый ворох книг и торжественно приготовилась к своей обязанности чтицы. Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно слушали Таисья и Сидор Карпыч. Выбор статей был самый разнообразный, но Васе больше всего нравились повести и романы из русской жизни. В каждой героине он видел Нюрочку и в каждом герое себя, а пока только не спускал
глаз с своей сиделки.
Они вдвоем обходили все корпуса и подробно осматривали, все ли в порядке. Мертвым холодом веяло из каждого угла, точно они ходили по кладбищу. Петра Елисеича удивляло, что фабрика стоит пустая всего полгода, а между
тем везде являлись новые изъяны, требовавшие ремонта и поправок. Когда фабрика была в полном действии, все казалось и крепче и лучше. Явились трещины в стенах, машины ржавели, печи и горны разваливались сами собой, водяной ларь дал течь, дерево гнило на
глазах.
Он рассказал
то же, что говорил перед этим Таисье, и все смотрел на Нюрочку любящими, кроткими, просветленными
глазами. Какая она славная, эта Нюрочка, — еще лучше стала, чем была в девушках. И
глаза смотрят так строго-строго — строго и, вместе, любовно, как у мастерицы Таисьи.