Неточные совпадения
—
Все говорил… Как по крестьянам она прошла: молебны служили, попы по церквам манифест читали. Потом по городам воля разошлась и на заводах, окромя наших… Мосей-то говорит, што большая может выйти ошибка, ежели
время упустить. Спрячут, говорит, приказчики вашу волю — и конец тому делу.
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое
время объявят, как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж
все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
В прежние
времена, когда еще не было заводов, в этих местах прятались
всего два раскольничьих выселка: на р.
В другое
время он не посмел бы въехать во двор господского дома и разбудить «самого», но теперь было
все равно: сегодня Лука Назарыч велик, а завтра неизвестно, что будет.
Обед начался очень весело, и на
время все забыли про свои личные счеты и мелкие недоразумения.
— Нашли тоже и
время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму вот, да
всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
Челыш и Беспалый в это
время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и остановился он не у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко
все разведал у кучера: водку даве вместе пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
Господский дом проснулся как-то разом, и опять в нем закипело веселье, на
время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него голова требовала починки. Потом стали пить пунш
все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный другой заводский люд.
«Три пьяницы» вообще чувствовали себя прекрасно, что бесило Рачителиху, несколько раз выглядывавшую из дверей своей каморки в кабак. За стойкой управлялся один Илюшка, потому что днем в кабаке народу было немного, а набивались к вечеру. Рачителиха успевала в это
время управиться около печи, прибрать ребятишек и вообще повернуть
все свое бабье дело, чтобы вечером уже самой выйти за стойку.
Рачителиха
вся затряслась от бешенства и бросилась на сына, как смертельно раненная медведица. Она сбила его с ног и таскала по полу за волосы, а Илюшка в это
время на
весь кабак выкрикивал
все, что слышал от Пашки Горбатого про Окулка.
На Самосадке народ жил справно, благо сплав заводского каравана давал
всем работу: зимой рубили лес и строили барки, весной сплавляли караван, а остальное
время шло на свои домашние работы, на перевозку металлов из Ключевского завода и на куренную работу.
Вся нехитрая обстановка крестьянской избы сохранилась до мельчайших подробностей, точно самое
время не имело здесь своего разрушающего влияния.
Петр Елисеич прежде
времени не старался заводить на эту тему никаких разговоров и надеялся, что
все обставится помаленьку, при помощи маленьких взаимных уступок.
Выученики тоже старались по-своему пользоваться этою слабостью Таисьи и валили на Оленку всякую вину: указка сломается, лист у книги изорвется, хихикнет кто не во-время, — Оленка
все принимала на себя.
Не успели они кончить чай, как в ворота уже послышался осторожный стук: это был сам смиренный Кирилл… Он даже не вошел в дом, чтобы не терять напрасно
времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах, в которых сам ездил по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась от пота, но это ничего не значило: оставалось сделать
всего верст семьдесят. Таисья сама помогала Аграфене «оболокаться» в дорогу, и ее руки тряслись от волнения. Девушка покорно делала
все, что ей приказывали, — она опять
вся застыла.
В это же
время контора отказала
всем в выдаче дарового хлеба из заводских магазинов, как это делалось раньше, когда шел хлебный провиант на каждую крепостную душу.
Благодаря переговорам Аннушки и ее старым любовным счетам с машинистом Тараско попал в механический корпус на легкую ребячью работу. Мавра опять вздохнула свободнее: призрак голодной смерти на
время отступил от ее избушки. Все-таки в выписку Тараска рубль серебра принесет, а это, говорят, целый пуд муки.
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это
время, потому что оставалась в доме одна, с глазу на глаз
все с тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
— Вот я то же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное
время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и дома не бываю, а
все в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
В это
время обыкновенно в Туляцком конце «играли свадьбы», а нынче только Чеботаревы выдали одну дочь, да и то
все дело свертели на скорую руку, так что свадьба походила на пожар.
Из разговоров и поведения мужа Домнушка убедилась, что он знает решительно
все как про нее, так и про брата Макара, только молчит до поры до
времени.
Первое
время хлопоты по устройству в новом месте заняли
всех.
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и
всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду:
все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и
всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет, а что он ей сделал? Как родила в скитах, он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
Последние
времена наступили: хлеб, и тот
весят на клейменых весах с печатью антихриста.
Таисья посмотрела какими-то удивленными глазами на Кирилла и ничего не ответила. Она еще с вечера
все прислушивалась к чему-то и тревожно поглядывала под гору, на дорогу из Самосадки, точно поджидала кого. Во
время чтения Аглаиды она первая услышала топот лошадиных копыт.
Еще в страду девки за людей шли,
все же подмога, а в остальное
время все-то они вместе расколотого гроша не стоили и едва себе на одежду заробливали.
Дорогой Мосей объяснял Артему, по каким местам они шли, какие где речки выпали, какие ключики, лога, кедровники. Дремучий глухой лес для Мосея представлял лучшую географическую карту. Другим, пожалуй, и жутко, когда тропа уводила в темный ельник, в котором глухо и тихо, как в могиле, а Мосей счастлив. Настоящий лесовик был… Солдата больше
всего интересовали рассказы Мосея про скиты, которые в прежние
времена были здесь, — они и шли по старой скитской дороге.
—
Все до
время, Таисьюшка… Враг силен.
Адам «начертан» богом пятого марта в шестом часу дня; без души он пролетал тридцать лет, без Евы жил тридцать дней, а в раю
всего был от шестого часу до девятого; сатана зародился на море Тивериадском, в девятом валу, а на небе он был не более получаса; болезни в человеке оттого, что диавол «истыкал тело Адама» в то
время, когда господь уходил на небо за душой, и т. д., и т. д.
Авгарь подчинялась своему духовному брату во
всем и слушала каждое его слово, как откровение. Когда на нее накатывался тяжелый стих, духовный брат Конон распевал псалмы или читал от писания. Это успокаивало духовную сестру, и ее молодое лицо точно светлело. Остальное
время уходило на маленького Глеба, который уже начинал бодро ходить около лавки и детским лепетом называл мать сестрой.
Все дело повернули так круто, что заводы остались на некоторое
время совсем без головы.
Это была еще первая тяжелая разлука в жизни Нюрочки. До этого
времени для нее люди приблизительно были одинаковы, а
все привязанности сосредоточивались дома. Чтобы отдалить прощание с Парасковьей Ивановной, Нюрочка упросила отца отложить переезд хоть на один день.
К весне солдат купил место у самого базара и начал строиться, а в лавчонку посадил Домнушку, которая в первое
время не знала, куда ей девать глаза. И совестно ей было, и мужа она боялась. Эта выставка у
всех на виду для нее была настоящею казнью, особенно по праздникам, когда на базар набирался народ со
всех трех концов, и чуткое ухо Домнушки ловило смешки и шутки над ее старыми грехами. Особенно доставалось ей от отчаянной заводской поденщицы Марьки.
Парасковья Ивановна в последнее
время стала заметно коситься на Таисью, а при Нюрочке не стеснялась рассказать про нее что-нибудь обидное. Это очень огорчало Нюрочку, потому что она
всех любила — и Парасковью Ивановну, и Таисью, и Авгарь. Она чувствовала, что Парасковья Ивановна не досказывает, хотя не раз уже издалека подводила речь к чему-то, что ее, видимо, очень огорчало и мучило.
Много было перемен в Ключевском заводе, и только один Морок оставался прежним Мороком: так же лето он ходил в конных пастухах, а
всю зиму околачивался в кабаке, и так же его били
время от
времени за разные мелкие кражи.
—
Все это сентиментальности, Петр Елисеич! — смеялся Голиковский. — В доброе старое
время так и делали: то шкуру с человека спустят, то по головке погладят. А нужно смотреть на дело трезво, и прежде
всего принцип.
Раньше на
время делалась мертвой только одна фабрика, а теперь замерло вместе с фабриками и
все жилое.
Ах, если бы можно было зажить сначала, — ведь теперь открыты
все пути, не то что в глухое крепостное
время.