Неточные совпадения
Как
первый завод в даче, Ключевской долго назывался старым, а Мурмосский — новым, но когда
были выстроены другие заводы, то и эти названия утратили всякий смысл и постепенно забылись.
У только что запруженной Березайки поставилась
первая доменная печь, а к ней прилажен
был небольшой кирпичный корпус.
Верстах в двух ниже по течению той же реки Березайки, на месте старой чудской копи, вырос
первый медный рудник Крутяш, — это
был один из лучших медных рудников на всем Урале.
Он
первый расчистил лес под пашню и завел пчел; занимался он, главным образом, рыболовством на озерах, хотя эти озера и сдавались крупным арендаторам, так что население лишено
было права пользоваться рыбой.
По звону колокольчиков все знали, что едет Самойло Евтихыч,
первый заводский богатей, проживавший на Самосадке, — он
был из самосадских «долгоспинников» и приходился Мухину какою-то дальнею родней.
Появление Груздева в сарайной разбудило
первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на другой бок, попытался
было заснуть, но сон
был «переломлен», и ничего не оставалось, как подняться и еще раз обругать долгоспинника.
Домнушка, Катря и казачок Тишка выбивались из сил: нужно
было приготовить два стола для панов, а там еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков и кафтанников и самый большой стол для лесообъездчиков и мастеров во дворе. После
первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей, так что она отбивалась даже ногами, особенно когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
— Да самая простая вещь: все
первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем… Такой обычай существовал, а Луи-Филипп
был добряк. Ну, и я обедал…
Притащили Домнушку из кухни и, как она ни упиралась, заставили
выпить целый стакан наливки и поставили в круг. Домнушка вытерла губы, округлила правую руку и, помахивая своим фартуком, поплыла павой, — плясать
была она
первая мастерица.
— Готово!.. — отвечал Матюшка Гущин, который бросился в кабак в числе
первых и теперь пластом лежал на разбойнике. — Тут ён, вашескородие… здесь… Надо полагать, самый Окулко и
есть!
Первый ученик Ecole polytechnique каждый день должен
был спускаться по стремянке с киркой в руках и с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался.
Пашка старался усвоить грубый тон Илюшки, которому вообще подражал во всем, — Илюшка
был старше его и везде лез в
первую голову. Из избы ребята прошли в огород, где и спрятались за худою баней, — отсюда через прясло
было отлично видно, как Тит поедет на покос.
Когда родился
первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это
было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и
первым делом осмотрели костюмы одна у другой. Нюрочка даже хотела
было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.
В
первые две недели такой страды все снохи «спадали с тела» и только потом отдыхали, когда
поспевала гребь и вообще начиналась раздышка.
Сколько горя
было принято от одних кержаков, особенно в
первое время.
—
Первая причина, Лука Назарыч, что мы не обязаны
будем содержать ни сирот, ни престарелых, ни увечных, — почтительнейше докладывал Овсянников. — А побочных сколько
было расходов: изба развалилась, лошадь пала, коровы нет, — все это мы заводили на заводский счет, чтобы не обессилить народ. А теперь пусть сами живут, как знают…
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя
первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике
будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Петр Елисеич покраснел, молча повернулся и вышел из корпуса. В
первую минуту Лука Назарыч онемел от изумления, потом ринулся
было вдогонку за уходившим. Мухиным, но опомнился и как-то только застонал. Он даже зашатался на месте, так что Палач должен
был его поддержать.
Завтрак вообще удался, и Лука Назарыч повеселел. В окна глядел светлый августовский день. В открытую форточку слышно
было, как тяжело работали деревянные штанги. Прогудел свисток
первой смены, — в шахте работали на три смены.
Палач выскочил в переднюю, чтобы обругать смельчаков, нарушивших завтрак, но так и остановился в дверях с раскрытым ртом: перед ним стояли заводские разбойники Окулко, Челыш и Беспалый.
Первая мысль, которая мелькнула в голове Палача,
была та, что разбойники явились убить его, но он сейчас же услышал шептанье собравшегося у крыльца народа.
Первым старшиной
был выбран старик Основа.
Такие сцены повторялись слишком часто, чтобы удивить мастерицу, но теперь валялась у ней в ногах Аграфена,
первая заводская красавица, у которой отбоя от женихов не
было. Объяснений не требовалось: девичий грех
был налицо.
Это
был еще
первый случай, что кержанка связалась с мочеганином, да еще с женатым.
— Как же быть-то, милые? — повторяла Таисья, не успевая слушать бабьи жалобы. —
Первое бы дело огоньку засветить…
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в
первую голову ко мне налетят… Ну, да у меня с ними еще свой разговор
будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с
первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен
был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Первое чувство, которое охватило Аграфену, когда сани переехали на другую сторону Каменки и быстро скрылись в лесу, походило на то, какое испытывает тонущий человек. Сиденье у саней
было узкое, так что на поворотах, чтобы сохранить равновесие, инок Кирилл всем корпусом наваливался на Аграфену.
— Да я-то враг, што ли, самому себе? — кричал Тит, ударяя себя в грудь кулаком. — На свои глаза свидетелей не надо… В
первую голову всю свою семью выведу в орду. Все у меня
есть, этово-тово, всем от господа бога доволен, а в орде лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена. Все свое в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо, о молодых стараюсь…
Корпус
был заложен с начала осени, а по
первому снежку из Мурмоса привезли готовую машину и паровик.
Оставались на прежнем положении горничная Катря да старый караульщик Антип, —
первой никак нельзя
было миновать кухни, а второму не
было никуда другой дороги, как от своей караушки до господской кухни.
Туляцкому и Хохлацкому концам
было не до этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать.
Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
Это
был Морок, которого Аннушка в
первое мгновение не узнала. Он затащил ее к сараю у плотинных запоров и, прижав к стене, больно ударил по лицу кулаком.
Это вероломство Деяна огорчило старого Тита до глубины души; больше всех Деян шумел,
первый продал покос, а как пришло уезжать — и сдыгал. Даже обругать его по-настоящему
было нельзя, чтобы напрасно не мутить других.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему
было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу
было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал
первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
— Ах ты, моя маленькая женщина! — утешал ее Петр Елисеич, прижимая белокурую головку к своему плечу. — Во-первых, нельзя всем
быть мальчиками, а во-вторых… во-вторых, я тебе куплю тоже верховую лошадь.
Маленькое детское тело не
поспевало за быстро работавшею детскою головкой, и в этом разладе заключался источник ее задумчивости и
первых женских капризов, как
было и сейчас.
Полуэхт Самоварник теперь жил напротив Морока, — он купил себе избу у Канусика. Изба
была новая, пятистенная и досталась Самоварнику почти даром. Эта дешевка имела только одно неудобство, именно с
первого появления Самоварника в Туляцком конце Морок возненавидел его отчаянным образом и не давал прохода. Только Самоварник покажется на улице, а Морок уж кричит ему из окна...
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень
была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать —
первое дело…
Таисья даже попятилась от такой неожиданности. Златоустовские поморцы-перекрещенцы не признавали о. Спиридония за святого и даже смеялись над ним, а тут вдруг выкатил сам Гермоген,
первый раскольщик и смутьян… Чуяло сердце Таисьи, что
быть беде! За Гермогеном показалась из тумана голова лошади, а на ней ехал верхом Макар Горбатый.
Раз после
первого спаса шла Аглаида по Мохнатенькой, чтобы набрать травки-каменки для матери Пульхерии. Старушка недомогала, а самой силы нет подняться на гору. Идет Аглаида по лесу, собирает траву и тихонько
напевает раскольничий стих. У самого святого ключика она чуть не наступила на лежавшего на земле мужика. Она хотела убежать, но потом разглядела, что это инок Кирилл.
Расстроенная прощаньем, Парасковья Ивановна даже всплакнула и сейчас же послала за мастерицей Таисьей: на людях все же веселее скоротать свое одиночество. Сама Парасковья Ивановна придерживалась поповщины, — вся у них семья
были поповцы, — а беспоповщинскую мастерицу Таисью любила и частенько привечала. Таисья всегда шла по
первому зову, как и теперь.
Никаких разговоров по первоначалу не
было, как не
было их потом, когда на другой день приехал с пожара Макар. Старик отмалчивался, а сыновья не спрашивали. Зато Домнушка в
первую же ночь через Агафью вызнала всю подноготную: совсем «выворотились» из орды, а по осени выедет и большак Федор с женой. Неловко
было выезжать всем зараз, тоже совестно супротив других, которым не на что
было пошевельнуться: уехали вместе, а назад повернули
первыми Горбатые.
От волнения Тит в
первую минуту не мог сказать слова, а только тяжело дышал. Его худенькое старческое лицо
было покрыто потом, а маленькие глазки глядели с усталою покорностью. Народ набился в волость, но, к счастью Тита, большинство здесь составляли кержаки.
Работы у «убитых коломенок»
было по горло. Мужики вытаскивали из воды кули с разбухшим зерном, а бабы расшивали кули и рассыпали зерно на берегу, чтобы его охватывало ветром и сушило солнышком. Но зерно уже осолодело и от него несло затхлым духом. Мыс сразу оживился. Бойкие заводские бабы работали с песнями, точно на помочи. Конечно, в
первую голову везде пошла развертная солдатка Аннушка, а за ней Наташка. Они и работали везде рядом, как привыкли на фабрике.
В
первый раз в Таисьиной избушке Нюрочка
была с покойною Анфисой Егоровной, потом бывала с Парасковьей Ивановной, а сейчас ходила уже одна.
На одной из них Нюрочка узнала старика Основу и радостно вскрикнула: это
был еще
первый свой человек.
Авгарь, побелевшая от ужаса, делала знаки, чтобы Конон не отворял двери, но он только махнул на нее рукой. Дверь
была без крючка и распахнулась сама, впустив большого мужика в собачьей яге. [Яга — шуба вверх мехом. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] За ним вошел другой, поменьше, и заметно старался спрятаться за
первым.
Первою жертвой нового главного управляющего сделался Палач, чего и нужно
было ожидать.
Это
была еще
первая тяжелая разлука в жизни Нюрочки. До этого времени для нее люди приблизительно
были одинаковы, а все привязанности сосредоточивались дома. Чтобы отдалить прощание с Парасковьей Ивановной, Нюрочка упросила отца отложить переезд хоть на один день.