Неточные совпадения
И в самом-то деле, эти приказчики всегда нехристями живут,
да и других на грех наводят.
—
Да я кому говорю, старый черт? — озлилась Домнушка, всей полною грудью вылезая из окна, так что где-то треснул сарафан или рубашка. — Вот ужо встанет Петр Елисеич, так я ему сейчас побегу жаловаться…
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес,
да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
— Эй ты, выворотень, поди-ка сюды… ну, вылезай! — кричала Домнушка, становясь в боевую позицию. — Умеешь по сарайным шляться… а?.. Нету стыда-то,
да и ты, Катря, хороша.
— Ступай наверх, нечего тебе здесь делать… — толкнула она по пути зазевавшуюся Катрю. —
Да и Семка глаза проглядел на тебя.
—
Да я же тебе говорю, что ничего не знаю, как и все другие. Никто ничего не знает, а потом видно будет.
— А как же Мосей сказывал, што везде уж воля прошла?.. А у вас, говорит, управители
да приказчики всё скроют. Так прямо и говорит Мосей-то, тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
—
Да где он теперь, Мосей-то?
—
Да уж так… Большое сумление на всех, — ну и слушают всякого. Главная причина, темные мы люди, народ все от пня…
— Ничего, слава богу… Ногами все скудается,
да поясницу к ненастью ломит. И то оказать: старо уж место. Наказывала больно кланяться тебе… Говорит: хоть он и табашник и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит, кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
— Хорошо, хорошо… — забормотал Петр Елисеич. — Ты, Егор, теперь ступай домой, после договорим… Кланяйся матери: приеду скоро. Катря, скажи Семке, чтобы отворял ворота,
да готово ли все в сарайной?
Его сильно расколотило дорогой,
да и самая цель поездки — нож острый сердцу старого крепостного управляющего.
— Нельзя, ангел мой, кровь застоялась… — добродушно оправдывается исправник, зажигая новую папиросу. — Ноги совсем отсидел,
да и кашель у меня анафемский, Лука Назарыч; точно западней запрет в горле, не передохнешь. А табачку хватишь — и полегчает…
— Мы свою хорошую закуску привезли, француз…
да. Вот Иван Семеныч тебе скажет, а ты сейчас пошли за попом… Ох, грехи наши тяжкие!..
— А у нас Мурмос стал… Кое-как набрали народу на одни домны,
да и то чуть не Христа ради упросили. Ошалел народ… Что же это будет?
—
Да ведь это сам! — ахнул чей-то голос, и лавочка опустела, точно по ней выстрелили.
— Отто гарна дивчина! — повторял Чермаченко, продолжая мешать Катре убирать со стола. — А ну, писанка, перевэрнись!..
Да кажи Домне, що я жь стосковавсь по ней… Вона ласая на гроши.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо…
да.
— Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а я считаю это гнусностью. Это в вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети этого уже не будут знать. Есть человеческое достоинство…
да…
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как и все другие.
Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет
да со службы и прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
—
Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
Никто не помнил, когда он поселился на Ключевском заводе,
да и сам он забыл об этом.
С запада на восток Мурмосская заводская дача растянулась больше чем на сто верст,
да почти столько же по оси горного кряжа.
Березайке стояли Ключи,
да на р.
Постройки в Пеньковке сгорожены были кое-как, потому что каждый строился на живую руку, пока что,
да и народ сошелся здесь самый нехозяйственный.
У Луки-то Назарыча и со служащими короткий был разговор: «В гору!»
Да…
— Куда торопиться-то? Не такое дело… Торопятся, душа моя, только блох ловить.
Да и не от нас это самое дело зависит…
— Ну,
да уж сколько ни ждали, а все-таки дождались.
—
Да вон и поп в церковь побрел, — заметил исправник, заглядывая в окно. — И денек славный выдался, солнышко так и жарит.
—
Да так… Денег, говорят, у тебя очень много, Самойло Евтихыч, так вот и любопытно поглядеть на богатого человека.
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная печь,
да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
Слышно было, как переминалась с ноги на ногу застоявшаяся у крыльца лошадь
да как в кухне поднималась бабья трескотня: у Домнушки сидела в гостях шинкарка Рачителиха, красивая и хитрая баба, потом испитая старуха, надрывавшаяся от кашля, — мать Катри, заводская дурочка Парасковея-Пятница и еще какие-то звонкоголосые заводские бабенки.
—
Да ведь, родимый мой, Петр Елисеич… а-ах, голубь ты наш сизокрылый! Ведь однова нам волю-то справить, а другой не будет…
— Я? А-ах, родимый ты мой…
Да я, как родную мать, ее стерегу, доменку-то свою. А ты уж нам из своих рук подай, голубь.
—
Да ты расскажи, как дело было!..
Ну, Сидор Карпыч — свой хохол, в гостях друг у друга бывали, всякое прочее,
да.
Да и как было сидеть по хатам, когда так и тянуло разузнать, что делается на белом свете, а где же это можно было получить, как не в Дунькином кабаке?
— Уж и то смаялась… А Рачитель мой вон с дьячком канпанию завел
да с учителем Агапом. Нету на них пропасти, на окаянных!
—
Да меня на веревке теперь на фабрику не затащишь! — орал Самоварник, размахивая руками. — Сам большой — сам маленький, и близко не подходи ко мне… А фабрика стой, рудник стой… Ха-ха!.. Я в лавку к Груздеву торговать сяду, заведу сапоги со скрипом.
—
Да, оно точно што тово… — повторял Тит Горбатый, ошеломленный общим галденьем. — Оно действительно… Как ты думаешь, Дорох?
— Вот ты и толкуй с ними… — презрительно заметил Деян, не отвечая хохлу. — Отец в кабак — и сын в кабак,
да еще Терешка же перед отцом и величается. Нашим ребятам повадку дают… Пришел бы мой сын в кабак,
да я бы из него целую сажень дров сделал!
— Верно… Это ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка… Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается, а, значит, родители совсем ни в грош. Вот Дорох с Терешкой же и разговаривает, этово-тово, заместо того, штобы взять орясину
да Терешку орясиной.
—
Да за волосья! — добавлял Деян, делая правою рукой соответствующее движение. —
Да по зубам!
— А ну поцалуемся, Тит, — предлагал Ковальчук и облапил будущего свата, как настоящий медведь. — Оттак!..
Да пидем к Дуньке, пусть руки разнимет.
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму вот,
да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
Не будет воли вот этим отпетым, забубенным головушкам
да бабам…
— Ступай к своему батьке
да скажи ему, чтобы по спине тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. — Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит и для себя и для нас. Так я говорю, Морок?
— Сегодня можно и припомнить…
Да ну же, ангел мой, расскажи!..
—
Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем… Такой обычай существовал, а Луи-Филипп был добряк. Ну, и я обедал…