Неточные совпадения
— Эта Хиония Алексеевна ни больше ни меньше, как трехэтажный паразит, — говорил частный поверенный Nicolas Веревкин. — Это, видите
ли, вот какая штука: есть
такой водяной жук! — черт его знает, как он называется по-латыни, позабыл!.. В этом жуке живет паразит-червяк, а в паразите какая-то глиста… Понимаете? Червяк жрет жука, а глиста жрет червяка…
Так и наша Хиония Алексеевна жрет нас, а мы жрем всякого, кто попадет под руку!
— Давно
ли, Хиония Алексеевна, вы сделали
такое открытие? — спрашивала с улыбкой Надежда Васильевна.
— Ах, Василий Назарыч… Конечно, Nicolas берет крупные куши, но ведь мы живем в
такое время, в
такое время… Не правда
ли, Марья Степановна?
— Василий Назарыч, ведь со времени казенной опеки над заводами прошло почти десять лет… Несмотря ни на какие хлопоты, я не мог даже узнать, существует
ли такой отчет где-нибудь. Обращался в контроль, в горный департамент, в дворянскую опеку, везде один ответ: «Ничего не знаем… Справьтесь где-нибудь в другом месте».
Несколько раз она нарочно ездила к Марье Степановне, чтобы разузнать, нет
ли чего-нибудь нового и что
такое мог делать там Привалов.
Марья Степановна решилась переговорить с дочерью и выведать от нее, не было
ли у них чего. Раз она заметила, что они о чем-то
так долго разговаривали; Марья Степановна нарочно убралась в свою комнату и сказала, что у нее голова болит: она не хотела мешать «божьему делу», как она называла брак. Но когда она заговорила с дочерью о Привалове, та только засмеялась, странно
так засмеялась.
— Вот уж воистину сделали вы мне праздник сегодня… Двадцать лет с плеч долой. Давно
ли вот
такими маленькими были, а теперь… Вот смотрю на вас и думаю: давно
ли я сама была молода, а теперь… Время-то, время-то как катится!
— Я
так рад видеть вас наконец, Сергей Александрыч, — говорил Половодов, вытягивая под столом свои длинные ноги. — Только надолго
ли вы останетесь с нами?
Обед был хотя и обыкновенный, но все было приготовлено с
таким искусством и с
таким глубоким знанием человеческого желудка, что едва
ли оставалось желать чего-нибудь лучшего.
«Уж не болен
ли, говорит, Сереженька с дороги-то, или, может, на нас сердится…» А я ей прямо
так и сказал: «Вздор, за задние ноги приволоку тебе твоего Сереженьку…» Нет, кроме шуток, едем поскорее, мне, право, некогда.
— Ну, брат, не ври, меня не проведешь, боишься родителя-то? А я тебе скажу, что совершенно напрасно. Мне все равно, какие у вас там дела, а только старик даже рад будет. Ей-богу… Мы прямо на маменькину половину пройдем. Ну,
так едешь, что
ли? Я на своей лошади за тобой приехал.
— Я
так и думала: до Ляховского
ли. Легкое
ли место, как отец-то наш тогда принял тебя… Горяч он стал больно: то
ли это от болезни его, или годы уж
такие подходят… не разберу ничего.
— Мудрено что-то, — вздыхала Марья Степановна. — Не пойму я этого Сережу… Нету в нем чего-то, характеру недостает: собирается-собирается куда-нибудь, а глядишь — попал в другое место. Теперь вот тоже относительно Нади: как будто она ему нравится и как будто он ее даже боится… Легкое
ли место —
такому мужчине какой-нибудь девчонки бояться! И она тоже мудрит над ним… Я уж вижу ее насквозь: вся в родимого батюшку пошла, слова спросту не молвит.
— А я
так не скажу этого, — заговорил доктор мягким грудным голосом, пытливо рассматривая Привалова. — И не мудрено: вы из мальчика превратились в взрослого, а я только поседел. Кажется, давно
ли все это было, когда вы с Константином Васильичем были детьми, а Надежда Васильевна крошечной девочкой, — между тем пробежало целых пятнадцать лет, и нам, старикам, остается только уступить свое место молодому поколению.
— Благодаря нашему воспитанию, доктор, у Зоси железные проволоки вместо нервов, — не без самодовольства говорил Ляховский. — Она скорее походит на жокея, чем на светскую барышню… Для нее же лучше. Женщина
такой же человек, как и мужчина, а тепличное воспитание делало из женщин нервных кукол. Не правда
ли, доктор?
— Вы не рассказали мне еще о своем визите к Ляховским, — заговорила хозяйка, вздрагивая и кутаясь в свой платок. — А впрочем, нет, не рассказывайте… Вперед знаю, что и там
так же скучно, как и везде!.. Не правда
ли?
— Цветет-то она цветет, да кабы не отцвела скоро, — с подавленным вздохом проговорила старуха, — сам знаешь, девичья краса до поры до время, а Надя уж в годах, за двадцать перевалило. Мудрят с отцом-то, а вот счастья господь и не посылает… Долго
ли до греха — гляди, и завянет в девках. А Сережа-то прост, ох как прост, Данилушка. И в кого уродился, подумаешь… Я
так полагаю, што он в мать, в Варвару Павловну пошел.
Это известие было
так неожиданно, что Привалов с особенным вниманием посмотрел на Виктора Николаича, уж не бредит
ли он.
— Ах, mon ange, mon ange… Я
так соскучилась о вас! Вы себе представить не можете… Давно рвалась к вам, да все проклятые дела задерживали: о том позаботься, о другом, о третьем!.. Просто голова кругом… А где мамаша? Молится? Верочка, что же это вы
так изменились? Уж не хвораете
ли, mon ange?..
Вот я и думаю, что не лучше
ли было бы начать именно с
такой органической подготовки, а форма вылилась бы сама собой.
— Вот уж этому никогда не поверю, — горячо возразила Половодова, крепко опираясь на руку Привалова. — Если человек что-нибудь захочет, всегда найдет время. Не правда
ли? Да я, собственно, и не претендую на вас, потому что кому же охота скучать. Я сама ужасно скучала все время!..
Так, тоска какая-то… Все надоело.
— А… вы здесь? — спрашивал Половодов, продираясь сквозь толпу. — Вот и отлично… Человек, нельзя
ли нам чего-нибудь… А здесь все свой народ набрался, — ораторствовал он, усаживаясь между Приваловым и Данилушкой. — Живем одной семьей…
Так, Данилушка?
— Рабство… а если мне это нравится? Если это у меня в крови — органическая потребность в
таком рабстве? Возьмите то, для чего живет заурядное большинство: все это
так жалко и точно выкроено по одной мерке. А стоит
ли жить только для того, чтобы прожить, как все другие люди… Вот поэтому-то я и хочу именно рабства, потому что всякая сила давит… Больше: я хочу, чтобы меня презирали и… хоть немножечко любили…
— Мне иногда хочется умереть… — заговорила Зося тихим, прерывающимся голосом; лицо у нее покрылось розовыми пятнами, глаза потемнели. — Проходят лучшие молодые годы, а между тем найдется
ли хоть одна
такая минута, о которой можно было бы вспомнить с удовольствием?.. Все бесцельно и пусто, вечные будни, и ни одной светлой минуты.
— Хорошо, я постараюсь быть кратким, — сухо ответил Половодов, делая бесстрастное лицо. — Знаете
ли вы, Софья Игнатьевна, что вы накануне разорения? Нет? И понятно, потому что этого не подозревает и сам Игнатий Львович… Этот Пуцилло-Маляхинский
так запутал все дела Игнатия Львовича…
— Знаете
ли, Сергей Александрыч, что вы у меня разом берете все? Нет, гораздо больше, последнее, — как-то печально бормотал Ляховский, сидя в кресле. — Если бы мне сказали об этом месяц назад, я ни за что не поверил бы. Извините за откровенность, но
такая комбинация как-то совсем не входила в мои расчеты. Нужно быть отцом, и
таким отцом, каким был для Зоси я, чтобы понять мой, может быть, несколько странный тон с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно
ли вы любите мою Зосю?
— Не хотите
ли вина? — предложила Заплатина; «гордец» был
так жалок в настоящую минуту, что в ее сердце шевельнулось что-то вроде сострадания к нему.
— Побываем везде… Стоит посмотреть здешний народец. Видите
ли, мы сначала завернем в «Биржевую», а потом к Катерине Ивановне: там папахен процеживает кого-то третий день. Крепкий старичина, как зарядит —
так и жарит ночей пять без просыпу, а иногда и всю неделю. Как выиграл — вторую неделю гулять… Вы не слыхали, какую шутку устроил Данилушка с Лепешкиным? Ха-ха… Приходят в одну гостиницу, там аквариум с живыми стерлядями; Данилушка в аквариум, купаться… конечно, все раздавил и за все заплатил.
Тогда Василий Назарыч осторожно навел через Нагибина справки, нет
ли какой-нибудь новой причины
такого странного поведения; старики одинаково боялись, чтобы за первым Лоскутовым не появился второй.