Неточные совпадения
Чтобы довершить характеристику той жизни, какая
шла в домике Заплатиных, нужно сказать, что французский язык
был его душой, альфой и омегой.
— Что же мы сидим тут? — спохватился Бахарев. —
Пойдем к старухе… Она рада
будет видеть этакого молодца.
Пойдем, дружок!
Привалов
шел за Василием Назарычем через целый ряд небольших комнат, убранных согласно указаниям моды последних дней. Дорогая мягкая мебель, ковры, бронза, шелковые драпировки на окнах и дверях — все дышало роскошью, которая невольно бросалась в глаза после скромной обстановки кабинета. В небольшой голубой гостиной стояла новенькая рояль Беккера; это
было новинкой для Привалова, и он с любопытством взглянул на кучку нот, лежавших на пюпитре.
Привалов плохо слушал Марью Степановну. Ему хотелось оглянуться на Надежду Васильевну, которая
шла теперь рядом с Васильем Назарычем. Девушка поразила Привалова, поразила не красотой, а чем-то особенным, чего не
было в других.
Досифея поняла, что разговор
идет о ней, и мимикой объяснила, что Костеньки нет, что его не любит сам и что она помнит, как маленький Привалов любил
есть соты.
Крепкий
был человек Гуляев, и когда он вернулся на Урал, за ним тянулась блестящая
слава миллионера.
По натуре добрый и по-своему неглупый, Виктор Васильич
был тем, что называется «рубаха-парень», то
есть не мог не делать того, что делали другие, и
шел туда, куда его толкали обстоятельства.
— Знаю, что тяжело тебе к ним
идти, — пожалела Марья Степановна, — да что уж
будешь делать. Вот и отец то же говорит.
— А хоть бы и так, — худого нет; не все в девках сидеть да книжки свои читать. Вот мудрите с отцом-то, — счастья бог и не
посылает. Гляди-ко, двадцать второй год девке
пошел, а она только смеется… В твои-то годы у меня трое детей
было, Костеньке шестой год
шел. Да отец-то чего смотрит?
Этот разговор
был прерван появлением Павлы Ивановны и Верочки. Чай
был кончен, и оставалось только
идти домой. Во дворе им встретился высокий сгорбленный старик с желтыми волосами.
Значит, заводы
пойдут сами собой, а сам-то ты что для себя
будешь делать?
Агриппина Филипьевна
была несколько другого мнения относительно Зоси Ляховской, хотя и находила ее слишком эксцентричной. Известная степень оригинальности, конечно,
идет к женщине и делает ее заманчивой в глазах мужчин, хотя это слишком скользкий путь, на котором нетрудно дойти до смешного.
Как только совершилось это знаменательное событие, то
есть как только Гертруда Шпигель сделалась madame Коробьин-Унковской, тотчас же все рижские сестрицы с необыкновенной быстротой
пошли в ход, то
есть были выданы замуж за разную чиновную мелюзгу.
— А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень хорошо, — говорил Лепешкин, обращаясь к Привалову. — Первеющий человек по нашим местам
был… Да-с. Ноньче таких и людей, почитай, нет… Малодушный народ
пошел ноньче. А мы и о вас наслышаны
были, Сергей Александрыч. Хоть и в лесу живем, а когда в городе дрова рубят — и к нам щепки летят.
Женитьба на Антониде Ивановне
была одним из следствий этого увлечения тайниками народной жизни: Половодову понравились ее наливные плечи, ее белая шея, и Антонида Ивановна
пошла в pendant к только что отделанному дому с его расписными потолками и синими петухами.
— Ну, к отцу не хочешь ехать, ко мне бы заглянул, а уж я тут надумалась о тебе. Кабы ты чужой
был, а то о тебе же сердце болит… Вот отец-то какой у нас: чуть что — и
пошел…
Привалов настолько
был утомлен всем, что приходилось ему слышать и видеть в это утро, что не обращал больше внимания на комнаты, мимо которых приходилось
идти.
Давид
был тем же матушкиным сынком, как и Виктор Васильич; эти молодые люди весело
шли по одной дорожке, и у обоих одинаково
было парализовано самое дорогое качество в каждом человеке — воля, характер.
— Не могу знать!.. А где я тебе возьму денег? Как ты об этом думаешь… а? Ведь ты думаешь же о чем-нибудь, когда
идешь ко мне? Ведь думаешь… а? «Дескать, вот я приду к барину и
буду просить денег, а барин запустит руку в конторку и вытащит оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так думаешь… а? Да у барина-то, умная твоя голова, деньги-то разве растут в конторке?..
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы
быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то
есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не
пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову,
быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор
шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это
было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
— Все это не то… нет, не то! Ты бы вот на заводы-то сам съездил поскорее, а поверенного в Мохов
послал, пусть в дворянской опеке наведет справки… Все же лучше
будет…
Она
была убеждена, что у Шелехова от природы «легкая рука» на золото и что стоит ему только уйти с приисков, как все там
пойдет шиворот-навыворот.
Данилушку он видел точно в тумане и теперь
шел через столовую по мягкой тропинке с каким-то тяжелым предчувствием: он боялся услышать знакомый шорох платья, боялся звуков дорогого голоса и вперед чувствовал на себе пристальный и спокойный взгляд той, которая для него навсегда
была потеряна.
Ведь она видит, как тяжело ему
было прийти к ним в дом, и не понимает, зачем он
шел…
— Совершенно верно, но это
будет что-то особенное… Уже
идут приготовления, хотя до рождества остается целых два месяца.
Главное затруднение встречалось в том, что даже приблизительно невозможно
было определить те межи и границы, о которых
шел спор.
Привалов прожил на Шатровском заводе недели две и все время
был завален работой по горло. Свободное время оставалось только по вечерам, когда
шли бесконечные разговоры обо всем.
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него
есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь
шла не о живом человеке. Говорю серьезно… Замечаешь, что чувствуешь себя как-то лучше и умнее в его присутствии; может
быть, в этом и весь секрет его нравственного влияния.
— Лоскутов? Гм. По-моему, это — человек, который родился не в свое время. Да… Ему негде развернуться, вот он и зарылся в книги с головой. А между тем в другом месте и при других условиях он мог бы
быть крупным деятелем… В нем
есть эта цельность натуры, известный фанатизм — словом, за такими людьми
идут в огонь и в воду.
— Хорошо, пусть
будет по-вашему, доктор… Я не
буду делать особенных приглашений вашему философу, но готова держать пари, что он
будет на нашем бале… Слышите — непременно!
Идет пари? Я вам вышью феску, а вы мне… позвольте, вы мне подарите ту статуэтку из терракоты, помните, — ребенка, который снимает с ноги чулок и падает. Согласны?
По лестнице величественно поднимались две группы: впереди всех
шла легкими шажками Алла в бальном платье цвета чайной розы, с голыми руками и пикантным декольте. За ней Иван Яковлич с улыбкой счастливого отца семейства вел Агриппину Филипьевну, которая
была сегодня необыкновенно величественна. Шествие замыкали Хиония Алексеевна и Виктор Николаич.
Зося
шла под руку с высоким красавцем поляком, который в числе других
был специально выписан для бала Альфонсом Богданычем.
Видимо, что он
был в своей сфере, как рыба в воде, и
шел свободной уверенной походкой, слегка улыбаясь своей даме.
Привалов вздохнул свободнее, когда вышел наконец из буфета. В соседней комнате через отворенную дверь видны
были зеленые столы с игроками. Привалов заметил Ивана Яковлича, который сдавал карты. Напротив него сидел знаменитый Ломтев, крепкий и красивый старик с длинной седой бородой, и какой-то господин с зеленым лицом и взъерошенными волосами. По бледному лицу Ивана Яковлича и по крупным каплям пота, которые выступали на его выпуклом облизанном лбу, можно
было заключить, что
шла очень серьезная игра.
Бахарев вышел из кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это
было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен
был перенести. Старик плохо помнил, как он вышел из приваловского дома, сел в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним, как в тумане, а в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я
пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»
В конце письма стояла приписка, что делом о Шатровских заводах заинтересовалась одна очень влиятельная особа, которая
будет иметь большое значение, когда дело
пойдет в сенат.
— Нет, ты слушай… Если бы Привалов уехал нынче в Петербург, все бы дело наше вышло швах: и мне, и Ляховскому, и дядюшке — шах и мат
был бы. Помнишь, я тебя просил в последний раз во что бы то ни стало отговорить Привалова от такой поездки, даже позволить ему надеяться… Ха-ха!.. Я не интересуюсь, что между вами там
было, только он остался здесь, а вместо себя
послал Nicolas. Ну, и просолил все дело!
Если бы дело
шло о сравнениях, я сравнил бы влияние женщины с той скрытой теплотой, которая, по учению физики,
спаивает малейшие атомы материи и двигает мирами…
— О нет… тысячу раз нет, Софья Игнатьевна!.. — горячо заговорил Половодов. — Я говорю о вашем отце, а не о себе… Я не лев, а вы не мышь, которая
будет разгрызать опутавшую льва сеть. Дело
идет о вашем отце и о вас, а я остаюсь в стороне. Вы любите отца, а он, по старческому упрямству, всех тащит в пропасть вместе с собой. Еще раз повторяю, я не думаю о себе, но от вас вполне зависит спасти вашего отца и себя…
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно
было куда-нибудь
идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице. Огни в домах везде
были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
Только когда Привалов, выведенный из терпения, пообещал отравить Шайтана стрихнином, Зося решилась наконец расстаться со своим любимцем, то
есть для него
была устроена в саду круглая яма, выложенная кирпичом, и Зося ежедневно
посылала ему туда живых зайцев, кроликов и щенков.
Все
было в исправности; работа
шла как по-писаному.
Привалов забылся только к самому утру тяжелым и беспокойным сном. Когда он проснулся, его первой мыслью
было сейчас же
идти к жене и переговорить с ней обо всем откровенно, не откладывая дела в долгий ящик.
Привалов
пошел в уборную, где царила мертвая тишина. Катерина Ивановна лежала на кровати, устроенной на скорую руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд
был обрызган каплями крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы.
Дела на мельнице у Привалова
шли порядочно, хотя отсутствие хозяйского глаза
было заметно во всем, несмотря на все усердие старика Нагибина.
По деревянному тротуару действительно
шел Лоскутов. Привалов не узнал его в первую минуту, хотя по внешности он мало изменился. В этой характерной фигуре теперь сказывалось какое-то глубокое душевное перерождение; это
было заметно по рассеянному выражению лица и особенно по глазам, потерявшим свою магическую притягательную силу. Привалова Лоскутов узнал не вдруг и долго пристально всматривался в него, пока проговорил...
— Устрой, господи, все на пользу! — крестился старик. — На что лучше… Николай-то Иваныч золотая душа, ежели его в руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато
будет совладать с им на первых порах… Только же и слово сказал: «в семена
пойду!» Ах ты, господи батюшко!
После чая Василий Назарыч ходил с Нагибиным осматривать мельницу, которая
была в полном ходу, и остался всем очень доволен. Когда он вернулся во флигелек, Веревкин
был уже там. Он ползал по полу на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый дядя понравился ей сразу, и она доверчиво
шла к нему на руки.
Второй жизни у меня не
будет, и мой капитал
пойдет прахом, все равно, кому бы он ни достался: Косте, Виктору, Веревкину или Марье Степановне.