Неточные совпадения
— Ах, Марья Степановна!.. Уж я
не стала бы напрасно вас тревожить. Нарочно пять раз
посылала Матрешку, а она через буфетчика от приваловского человека всю подноготную разузнала. Только устрой, господи, на пользу!.. Уж если это
не жених, так весь свет пройти надо: и молодой, и красивый, и богатый. Мил-лио-нер… Да ведь вам лучше это знать!
Надежда Васильевна видела, что от Верочки ничего
не добьется, и
пошла по коридору. Верочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее догнала, поправила по пути платье и, обхватив сестру руками сзади, прильнула безмолвно губами к ее шее.
— Что мне делается; живу, как старый кот на печке. Только вот ноги проклятые
не слушают. Другой раз точно на чужих ногах
идешь… Ей-богу! Опять, тоже вот
идешь по ровному месту, а левая нога начнет задирать и начнет задирать. Вроде как подымаешься по лестнице.
Привалов плохо слушал Марью Степановну. Ему хотелось оглянуться на Надежду Васильевну, которая
шла теперь рядом с Васильем Назарычем. Девушка поразила Привалова, поразила
не красотой, а чем-то особенным, чего
не было в других.
— Нынешние люди как-то совсем наособицу
пошли, — рассуждала Марья Степановна. —
Не приноровишься к ним.
Ведь ограбили же вас, сирот; отец оставил вам Шатровские заводы в полном ходу; тогда они больше шести миллионов стоили, а теперь, если
пойдут за долг с молотка, и четырех
не дадут.
Привалов
шел не один; с ним рядом выступал Виктор Васильевич, пока еще
не знавший, как ему держать себя. Марья Степановна увела гостя в свою гостиную, куда Досифея подала на стеклянных старинных тарелочках несколько сортов варенья и в какой-то мудреной китайской посудине ломоть сотового меда.
Досифея поняла, что разговор
идет о ней, и мимикой объяснила, что Костеньки нет, что его
не любит сам и что она помнит, как маленький Привалов любил есть соты.
— Это твоей бабушки сарафан-то, — объяснила Марья Степановна. — Павел Михайлыч, когда в Москву ездил, так привез материю… Нынче уж нет таких материй, — с тяжелым вздохом прибавила старушка, расправляя рукой складку на сарафане. — Нынче ваши дамы сошьют платье, два раза наденут — и подавай новое. Материи другие
пошли, и люди
не такие, как прежде.
Одного только
не удалось сделать Сашке, — это захватить гуляевские капиталы, которые
шли в часть старшего из наследников.
По натуре добрый и по-своему неглупый, Виктор Васильич был тем, что называется «рубаха-парень», то есть
не мог
не делать того, что делали другие, и
шел туда, куда его толкали обстоятельства.
— Мне всего удивительнее во всем этом деле кажется поведение Хионии Алексеевны, — несколько раз довольно многозначительно повторила Агриппина Филипьевна Веревкина, представительница узловского beau monde'a. [высшего света (фр.).] — Представьте: утром, в самый день приезда Привалова, она
посылает ко мне свою горничную сказать, что приехал Привалов, а затем как в воду канула…
Не понимаю, решительно
не понимаю!..
Матрешка всегда держала двугривенные при своей особе, а целковые, которые
посылала на ее долю судьба, она прятала иногда в старых тряпицах; поэтому она вопросительно посмотрела на свою барыню — уж
не шутит ли она над ней?
— Отчего вы
не хотите ехать к Ляховскому? — откровенно спрашивала Надежда Васильевна, когда они
шли по тенистой липовой аллее.
— Знаю, вперед знаю ответ: «Нужно подумать…
не осмотрелся хорошенько…» Так ведь? Этакие нынче осторожные люди
пошли;
не то что мы: либо сена клок, либо вилы в бок! Да ведь ничего, живы и с голоду
не умерли. Так-то, Сергей Александрыч… А я вот что скажу: прожил ты в Узле три недели и еще проживешь десять лет — нового ничего
не увидишь Одна канитель: день да ночь — и сутки прочь, а вновь ничего. Ведь ты совсем в Узле останешься?
— Позвольте… Главное заключается в том, что
не нужно терять дорогого времени, а потом действовать зараз и здесь и там. Одним словом, устроить некоторый дуэт, и все
пойдет как по нотам… Если бы Сергей Привалов захотел, он давно освободился бы от опеки с обязательством выплатить государственный долг по заводам в известное число лет. Но он этого
не захотел сам…
Ну, да я на тебя
не сержусь, а приехал специально за тобой потому, что
послала мамка.
— Ну, к отцу
не хочешь ехать, ко мне бы заглянул, а уж я тут надумалась о тебе. Кабы ты чужой был, а то о тебе же сердце болит… Вот отец-то какой у нас: чуть что — и
пошел…
— А ведь я чего
не надумалась здесь про тебя, — продолжала Марья Степановна, усаживая гостя на низенький диванчик из карельской березы, — и болен-то ты, и на нас-то на всех рассердился, и бог знает какие пустяки в голову лезут. А потом и
не стерпела: дай
пошлю Витю, ну, и
послала, может, помешала тебе?
— Мудрено что-то, — вздыхала Марья Степановна. —
Не пойму я этого Сережу… Нету в нем чего-то, характеру недостает: собирается-собирается куда-нибудь, а глядишь — попал в другое место. Теперь вот тоже относительно Нади: как будто она ему нравится и как будто он ее даже боится… Легкое ли место — такому мужчине какой-нибудь девчонки бояться! И она тоже мудрит над ним… Я уж вижу ее насквозь: вся в родимого батюшку
пошла, слова спросту
не молвит.
— Девичье дело, Марья Степановна… Нынче образованные да бойкие девицы
пошли,
не как в наше время. Ну, у них уж все по-своему и выходит.
Привалов настолько был утомлен всем, что приходилось ему слышать и видеть в это утро, что
не обращал больше внимания на комнаты, мимо которых приходилось
идти.
—
Не могу знать!.. А где я тебе возьму денег? Как ты об этом думаешь… а? Ведь ты думаешь же о чем-нибудь, когда
идешь ко мне? Ведь думаешь… а? «Дескать, вот я приду к барину и буду просить денег, а барин запустит руку в конторку и вытащит оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так думаешь… а? Да у барина-то, умная твоя голова, деньги-то разве растут в конторке?..
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор
шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они
не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
— Все это
не то… нет,
не то! Ты бы вот на заводы-то сам съездил поскорее, а поверенного в Мохов
послал, пусть в дворянской опеке наведет справки… Все же лучше будет…
— Ну, ну, запричитал, старый хрен…
Не с неба упал на тебя!.. Завтра двадцатый день
пойдет, как с Саяна…
Надежда Васильевна,
не слушая болтовни Луки, торопливо
шла уже в переднюю, где и встретилась лицом к лицу с самим Данилой Семенычем, который, очевидно, уже успел пропустить с приезда и теперь улыбался широчайшей, довольной улыбкой, причем его калмыцкие глаза совсем исчезали, превращаясь в узкие щели.
— Поправимся?! Нет, я тебя сначала убью… жилы из тебя вытяну!! Одно только лето
не приехал на прииски, и все
пошло кверху дном. А теперь последние деньги захватил Работкин и скрылся… Боже мой!! Завтра же еду и всех вас переберу… Ничего
не делали, пьянствовали, безобразничали!! На кого же мне положиться?!
Марья Степановна отнеслась совершенно безучастно к болтовне Хины и на ее вопрос только отрицательно покачала головой. Чтобы ничем
не выдать себя, Марья Степановна потребовала самовар и
послала Верочку за вареньем.
— Слышала стороной, что скудаешься здоровьем-то. Твоя-то Хина как-то забегала к нам и отлепортовала… Тоже вот Данилушка
пошел было к тебе в гости, да
не солоно хлебавши воротился. Больно строгого камардина, говорит, держишь… Приступу нет.
Ведь она видит, как тяжело ему было прийти к ним в дом, и
не понимает, зачем он
шел…
Отыскали покладистых старичков, те под пьяную руку подмахнули за все общество уставную грамоту, и дело
пошло гулять по всем мытарствам. Мастеровые и крестьяне всеми способами старались доказать неправильность составленной уставной грамоты и то, что общество совсем
не уполномачивало подписывать ее каких-то сомнительных старичков. Так дело и тянулось из года в год. Мужики нанимали адвокатов,
посылали ходоков, спорили и шумели с мировым посредником, но из этого решительно ничего
не выходило.
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь
шла не о живом человеке. Говорю серьезно… Замечаешь, что чувствуешь себя как-то лучше и умнее в его присутствии; может быть, в этом и весь секрет его нравственного влияния.
— Лоскутов? Гм. По-моему, это — человек, который родился
не в свое время. Да… Ему негде развернуться, вот он и зарылся в книги с головой. А между тем в другом месте и при других условиях он мог бы быть крупным деятелем… В нем есть эта цельность натуры, известный фанатизм — словом, за такими людьми
идут в огонь и в воду.
— Хорошо, пусть будет по-вашему, доктор… Я
не буду делать особенных приглашений вашему философу, но готова держать пари, что он будет на нашем бале… Слышите — непременно!
Идет пари? Я вам вышью феску, а вы мне… позвольте, вы мне подарите ту статуэтку из терракоты, помните, — ребенка, который снимает с ноги чулок и падает. Согласны?
Слава его как миллионера еще
не успела остыть, и многие явились на бал со специальной целью посмотреть на него.
— Ну, теперь
идите и любуйтесь нашими красавицами, — отпускал Половодов свою жертву. — Ведь провинция… Полевые цветочки, незабудочки. А относительно Верочки
не забывайте моего совета.
Бахарев вышел из кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это было оскорбление, которого он
не заслужил и которое должен был перенести. Старик плохо помнил, как он вышел из приваловского дома, сел в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним, как в тумане, а в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я
пошел к этому христопродавцу, если бы
не ты!»
— Я
не решаюсь советовать тебе, Сергей, но на твоем месте сделала бы так: в Петербург
послала бы своего поверенного, а сама осталась бы в Узле, чтобы иметь возможность следить и за заводами и за опекунами.
А вместе с работой крепла и росла решимость
идти и сказать отцу все, пока
не открылось критическое положение девушки само собой.
Именно после этого разрыва все
пошло как-то
не по-прежнему между Приваловым и Антонидой Ивановной, начиная с самого места действия, которое сузилось наполовину.
Пока Половодов
шел до спальни, Антонида Ивановна успела уничтожить все следы присутствия постороннего человека в комнате и сделала вид, что спит. Привалов очутился в самом скверном положении, какое только можно себе представить. Он попал на какое-то кресло и сидел на нем, затаив дыхание; кровь прилила в голову, и колени дрожали от волнения. Он слышал, как Половодов нетвердой походкой вошел в спальню, поставил свечу на ночной столик и,
не желая тревожить спавшей жены, осторожно начал раздеваться.
— Нет, ты слушай… Если бы Привалов уехал нынче в Петербург, все бы дело наше вышло швах: и мне, и Ляховскому, и дядюшке — шах и мат был бы. Помнишь, я тебя просил в последний раз во что бы то ни стало отговорить Привалова от такой поездки, даже позволить ему надеяться… Ха-ха!.. Я
не интересуюсь, что между вами там было, только он остался здесь, а вместо себя
послал Nicolas. Ну, и просолил все дело!
— О нет… тысячу раз нет, Софья Игнатьевна!.. — горячо заговорил Половодов. — Я говорю о вашем отце, а
не о себе… Я
не лев, а вы
не мышь, которая будет разгрызать опутавшую льва сеть. Дело
идет о вашем отце и о вас, а я остаюсь в стороне. Вы любите отца, а он, по старческому упрямству, всех тащит в пропасть вместе с собой. Еще раз повторяю, я
не думаю о себе, но от вас вполне зависит спасти вашего отца и себя…
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего
не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь
идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
В каких-нибудь два часа Привалов уже знал все незамысловатые деревенские новости: хлеба,
слава богу, уродились, овсы — ровны, проса и гречихи — середка на половине. В Красном Лугу молоньей убило бабу, в Веретьях скот начинал валиться от чумы, да отслужили сорок обеден, и бог помиловал. В «орде» больно хороша нынче уродилась пшеница, особенно кубанка. Сено удалось
не везде, в петровки солнышком прихватило по увалам; только и поскоблили где по мочевинкам, в понизях да на поемных лугах, и т. д. и т. д.
— Я рассказал вам все, что сам знаю, — закончил Привалов. — Веревкин, по всей вероятности,
послал мне подробное письмо о всем случившемся, но я до сих пор ничего
не получал от него. Вероятно, письмо потерялось…
— Год на год
не приходится, Сергей Александрыч. А среднее надо класть тысяч сто… Вот в третьем году адвоката Пикулькина тысяч на сорок обыграли, в прошлом году нотариуса Калошина на двадцать да банковского бухгалтера Воблина на тридцать. Нынче, сударь, Пареный большую силу забирать начал: в шестидесяти тысячах ходит. Ждут к рождеству Шелехова — большое у них золото
идет, сказывают, а там наши на Ирбитскую ярмарку тронутся.
Привалов забылся только к самому утру тяжелым и беспокойным сном. Когда он проснулся, его первой мыслью было сейчас же
идти к жене и переговорить с ней обо всем откровенно,
не откладывая дела в долгий ящик.
— Ого-го!.. Вон оно куда
пошло, — заливался Веревкин. — Хорошо, сегодня же устроим дуэль по-американски: в двух шагах, через платок… Ха-ха!.. Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена
не в папахена, а в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для самого умного человека, который зарабатывает деньги головой, а
не ногами. Понял? Ну, что возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша за душой… Надо же и ей заработать на ярмарке на свою долю!..