Неточные совпадения
— Моя старшая дочь,
Надежда, — проговорил Василий Назарыч с невольной гордостью счастливого
отца.
Когда
Надежда Васильевна улыбалась, у нее на широком белом лбу всплывала над левой бровью такая же морщинка, как у Василья Назарыча. Привалов заметил эту улыбку, а также едва заметный жест левым плечом, — тоже отцовская привычка. Вообще было заметно сразу, что
Надежда Васильевна ближе стояла к
отцу, чем к матери. В ней до мельчайших подробностей отпечатлелись все те характерные особенности бахаревского типа, который старый Лука подводил под одно слово: «прерода».
После долгих колебаний дело разрешилось вполовину: старшую дочь
Надежду Марья Степановна уступила
отцу, а младшую оставила при себе.
Надежда Васильевна понимала, что
отец инстинктивно старается найти в ней то, что потерял в старшем сыне, то есть опору наступавшей бессильной старости; она делала все, чтобы подняться до уровня отцовского миросозерцания, и вполне достигла своей цели.
— Именно? — повторила
Надежда Васильевна вопрос Лоскутова. — А это вот что значит: что бы Привалов ни сделал,
отец всегда простит ему все, и не только простит, но последнюю рубашку с себя снимет, чтобы поднять его. Это слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед именем… Логика здесь бессильна, а человек поступает так, а не иначе потому, что так нужно. Дети так же делают…
Надежда Васильевна поцеловала
отца в лоб и молча вышла из кабинета. Данила Семеныч, покачиваясь на своих кривых ногах, ввалился в кабинет.
Когда
Надежда Васильевна проходила по столовой, до нее донеслись чьи-то отчаянные крики: она не узнала голоса
отца и бегом бросилась к кабинету.
Старуха зорко наблюдала эту встречу: Привалов побледнел и, видимо, смутился, а
Надежда Васильевна держала себя, как всегда. Это совсем сбило Марью Степановну с толку: как будто между ними ничего не было и как будто было. Он-то смешался, а она как ни в чем не бывало… «Ох, не проведешь меня,
Надежда Васильевна, — подумала старуха, поднимаясь неохотно с места. — Наскрозь вас вижу с отцом-то: все мудрить бы вам…»
Надежда Васильевна заговорила о Шелехове, которого недолюбливала. Она считала этого Шелехова главным источником многих печальных недоразумений, но
отец с непонятным упорством держится за него. Настоящим разорением он, собственно, обязан ему, но все-таки не в силах расстаться с ним.
Со стороны этот люд мог показаться тем сбродом, какой питается от крох, падающих со стола господ, но староверческие предания придавали этим людям совсем особенный тон: они являлись чем-то вроде хозяев в бахаревском доме, и сама Марья Степановна перед каждым кануном отвешивала им земной поклон и покорным тоном говорила: «
Отцы и братия, простите меня, многогрешную!»
Надежде Васильевне не нравилось это заказное смирение, которым прикрывались те же недостатки и пороки, как и у никониан, хотя по наружному виду от этих выдохшихся обрядов веяло патриархальной простотой нравов.
Пространство, разделявшее два лагеря, с каждым днем делалось все меньше и меньше, и
Надежда Васильевна вперед трепетала за тот час, когда все это обрушится на голову
отца, который предчувствовал многое и хватался слабеющими руками за ее бесполезное участие.
— Папа, удобно ли тебе будет ехать туда? — пробовала отговорить
отца Надежда Васильевна. — Зося все еще больна, и сам Игнатий Львович не выходит из своего кабинета. Я третьего дня была у них…
— Да, да… Благодарю вас.
Надежда Васильевна не забывает нас… Это — ангел, ангел!.. Я завидую вам, как счастливейшему из
отцов…
Надежда Васильевна после рождества почти все время проводила в своей комнате, откуда показывалась только к обеду, да еще когда ходила в кабинет
отца.
Несколько раз
Надежда Васильевна выходила из своей комнаты с твердой решимостью сейчас же объясниться с
отцом, но у нее опускались каждый раз руки, начинали дрожать колени, и она возвращалась опять в свою комнату, чтобы снова переживать свои тайные муки.
Наконец девушка решилась объясниться с
отцом. Она надела простенькое коричневое платье и пошла в кабинет к
отцу. По дороге ее встретила Верочка.
Надежда Васильевна молча поцеловала сестру и прошла на половину
отца; у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
Надежда Васильевна тяжело перевела дух и как-то испуганно посмотрела на
отца, ей стало невыносимо тяжело.
Надежда Васильевна чувствовала, как над ее головою наклонилось искаженное гневом лицо
отца, как сжимались его кулаки, как дрожало все его тело, и покорно ждала, когда он схватит ее и вышвырнет за порог.
Только в моленной, когда Досифея откладывала свои поклоны на разноцветный подручник, она молилась и за рабу божию
Надежду; в молитвах Марьи Степановны имя дочери было подведено под рубрику «недугующих, страждущих, плененных и в отсутствии сущих
отец и братии наших».
— Ведь Надежда-то Васильевна была у меня, — рассказывала Павла Ивановна, вытирая слезы. — Как же, не забыла старухи… Как тогда услыхала о моей-то Кате, так сейчас ко мне пришла. Из себя-то постарше выглядит, а такая красивая девушка… ну, по-вашему, дама. Я еще полюбовалась ею и даже сказала, а она как покраснеет вся. Об отце-то тоскует, говорит… Спрашивает, как и что у них в дому… Ну, я все и рассказала. Про тебя тоже спрашивала, как живешь, да я ничего не сказала: сама не знаю.
Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей было так хорошо, хотя иногда начинало неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит, хотя доктор, как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к
отцу и матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы.
Чтобы замять этот неприятный разговор,
Надежда Васильевна стала расспрашивать Привалова о его мельнице и хлебной торговле. Ее так интересовало это предприятие, хотя от Кости о нем она ничего никогда не могла узнать: ведь он с самого начала был против мельницы, как и
отец. Привалов одушевился и подробно рассказал все, что было им сделано и какие успехи были получены; он не скрывал от
Надежды Васильевны тех неудач и разочарований, какие выступали по мере ближайшего знакомства с делом.
Надежда Васильевна провела
отца в заднюю половину флигелька, где она занимала две крошечных комнатки; в одной жила сама с Маней, а в другой Павла Ивановна. Старушка узнала по голосу Василия Назарыча и другим ходом вышла в сени, чтобы не помешать первым минутам этого свидания.
Радость, и слезы, и горе — все это перемешалось в одно чувство, которое придавало
Надежде Васильевне неизъяснимую прелесть в глазах
отца.
Когда первый прилив радости миновал,
Надежда Васильевна почувствовала неприятное сомнение: именно, ей казалось, что
отец не высказал прямо цели своего приезда и что-то скрывает от нее. Это было написано на его лице, хотя он и старался замаскировать что-то.
На мельнице Василий Назарыч прожил целых три дня. Он подробно рассказывал
Надежде Васильевне о своих приисках и новых разведках: дела находились в самом блестящем положении и в будущем обещали миллионные барыши. В свою очередь,
Надежда Васильевна рассказывала подробности своей жизни, где счет шел на гроши и копейки.
Отец и дочь не могли наговориться: полоса времени в три года, которая разделяла их, послужила еще к большему сближению.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно было встретить
отца родного, на которого вся
надежда, который у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться не могу. Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
— Как это скучно! — воскликнул я невольно. В самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои
надежды!.. — Да неужели, — продолжал я, —
отец не догадался, что она у вас в крепости?
Так он попеременно волновался и успокоивался, и, наконец, в этих примирительных и успокоительных словах авось, может быть и как-нибудь Обломов нашел и на этот раз, как находил всегда, целый ковчег
надежд и утешений, как в ковчеге завета
отцов наших, и в настоящую минуту он успел оградить себя ими от двух несчастий.
Отец всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих
надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их, поговорить с ними по-французски.
Несчастному молодому человеку обольстительница не подавала даже и
надежды, ибо
надежда, настоящая
надежда, была ему подана лишь только в самый последний момент, когда он, стоя перед своею мучительницей на коленях, простирал к ней уже обагренные кровью своего
отца и соперника руки: в этом именно положении он и был арестован.