Неточные совпадения
Матрешке в экстренных случаях не нужно
было повторять приказаний, — она, по одному мановению
руки, с быстротой пушечного ядра летела хоть
на край света.
Надежда Васильевна, старшая дочь Бахаревых,
была высокая симпатичная девушка лет двадцати. Ее, пожалуй, можно
было назвать красивой, но
на Маргариту она уже совсем не походила. Сравнение Хионии Алексеевны вызвало
на ее полном лице спокойную улыбку, но темно-серые глаза, опушенные густыми черными ресницами, смотрели из-под тонких бровей серьезно и задумчиво. Она откинула
рукой пряди светло-русых гладко зачесанных волос, которые выбились у нее из-под летней соломенной шляпы, и спокойно проговорила...
— Ах! коза, коза… — разжимая теплые полные
руки, шептала Хиония Алексеевна. — Кто же, кроме тебя,
будет у вас шутить? Сейчас видела Nadine… Ей, кажется, и улыбнуться-то тяжело. У нее и девичьего ничего нет
на уме… Ну, здравствуй, Верочка, ma petite, ch###vre!.. [моя маленькая козочка!.. (фр.).] Ax, молодость, молодость, все шутки
на уме, смехи да пересмехи.
Ясно
было одно, — именно, что ее фонды
на узловской бирже должны быстро подняться: такой необыкновенный жених и буквально у нее в
руках, за стеной.
Голос Марьи Степановны раздавался в моленной с теми особенными интонациями, как читают только раскольники: она читала немного в нос, растягивая слова и произносила «й» как «и». Оглянувшись назад, Привалов заметил в левом углу, сейчас за старухами, знакомую высокую женскую фигуру в большом платке, с сложенными по-раскольничьи
на груди
руками. Это
была Надежда Васильевна.
Этот разговор
был прерван появлением Бахарева, который
был всунут в двери чьими-то невидимыми
руками. Бахарев совсем осовелыми глазами посмотрел
на Привалова, покрутил головой и заплетавшимся языком проговорил...
— Я тебе серьезно говорю, Сергей Александрыч. Чего киснуть в Узле-то? По
рукам, что ли? Костя
на заводах
будет управляться, а мы с тобой
на прииски; вот только моя нога немного поправится…
Одет он
был в длинный английского покроя сюртук;
на одной
руке оставалась не снятой палевая новенькая перчатка.
— И отлично! Теперь вам остается только действовать, и я
буду надеяться
на вашу опытность. Вы ведь пользуетесь успехом у женщин и умеете с ними дела водить, ну вам и книги в
руки. Я слышал мельком, что поминали Бахареву, потом дочь Ляховского…
— О, непременно… — соглашался Оскар Филипыч, надвигая
на голову свою соломенную шляпу. —
Рука руку моет: вы
будете действовать здесь, я там.
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой,
была первой красавицей в Узле, и она часто говорила, покачивая головой: «Всем взяла эта Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «вот у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает, а у Верочки кожа смуглая и волосы
на руках, как у мужчины».
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая
на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется,
был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской
руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
Этот молодой человек
был не кто другой, как единственный сын Ляховского — Давид; он слишком рано познакомился с обществом Виктора Васильича, Ивана Яковлича и Лепешкина, и отец давно махнул
на него
рукой.
Посреди двора
на длинной веревке описывал правильные круги великолепный текинский иноходец светло-желтой масти. Илья занимал центр двора. Его монументальные
руки, какие можно встретить только
на памятниках разных исторических героев,
были теперь открыты выше локтей, чтобы удобнее держать в
руках корду; лошадь иногда забирала веревку и старалась сдвинуть Илью с места, но он только приседал, и тогда сорвать его с места
было так же трудно, как тумбу.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы
быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то
есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов
на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову,
быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под
руку.
Она
была убеждена, что у Шелехова от природы «легкая
рука»
на золото и что стоит ему только уйти с приисков, как все там пойдет шиворот-навыворот.
Поэтому после вспышки со стороны Василия Назарыча Данила Семеныч увлекался
на половину «самой», где его
поили чаем, ублажали, и Марья Степановна снисходила даже до того, что из собственных
рук подносила ему серебряную чарку анисовки.
Этот разговор
был прерван появлением Марьи Степановны, которая несколько времени наблюдала разговаривавших в дверную щель. Ее несказанно удивлял этот дружеский характер разговора, хотя его содержание она не могла расслышать. «И не разберешь их…» — подумала она, махнув
рукой, и в ее душе опять затеплилась несбыточная мечта. «Чего не бывает
на свете…» — думала старуха.
От господского дома до завода
было рукой подать, — стоило только пройти небольшую площадь,
на которой ютилось до десятка деревянных лавок.
Осмотрели колесо, которое вертелось с подавленным шумом, заставляя вздрагивать всю фабрику. Привалов пощупал
рукой медную подушку,
на которой вращалась ось колеса — подушка
была облита ворванью. Бахарев засмеялся. Плотинный и уставщик, коренастые старики с плутоватыми физиономиями, переглянулись.
Цивилизованная нищета просит если не словами, то своей позой, движением
руки, взглядом, наконец — лохмотьями, просит потому, что там
есть надежда впереди
на что-то.
Привалов ничего не отвечал. Он думал о том, что именно ему придется вступить в борьбу с этой всесильной кучкой. Вот его будущие противники, а может
быть, и враги. Вернее всего, последнее. Но пока игра представляла закрытые карты, и можно
было только догадываться, у кого какая масть
на руках.
Мазурка кончилась сама собой, когда той молоденькой девушке, которую видел давеча Привалов
на лестнице, сделалось дурно. Ее под
руки увели в дамскую уборную. Агриппина Филипьевна прошла вся красная, как морковь, с растрепавшимися
на затылке волосами. У бедной Ани Поярковой оборвали трен, так что дамы должны
были образовать вокруг нее живую стену и только уже под этим прикрытием увели сконфуженную девушку в уборную.
— И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот стоит
на полдороге к исправлению. Если бы
была такая
рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во всем. Я желала бы
быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
Час, который Привалову пришлось провести с глазу
на глаз с Агриппиной Филипьевной, показался ему бесконечно длинным, и он хотел уже прощаться, когда в передней послышался торопливый звонок. Привалов вздрогнул и слегка смутился: у него точно что оборвалось внутри… Без сомнения, это
была она, это
были ее шаги. Антонида Ивановна сделала удивленное лицо, застав Привалова в будуаре maman, лениво протянула ему свою
руку и усталым движением опустилась в угол дивана.
Остальное помещение клуба состояло из шести довольно больших комнат, отличавшихся большей роскошью сравнительно с обстановкой нижнего этажа и танцевального зала; в средней
руки столичных трактирах можно встретить такую же вычурную мебель, такие же трюмо под орех, выцветшие драпировки
на окнах и дверях. Одна комната
была отделана в красный цвет, другая — в голубой, третья — в зеленый и т. д.
На диванчиках сидели дамы и мужчины, провожавшие Привалова любопытными взглядами.
Репутация Хины
была давно упрочена: товар, который потерял всякую надежду
на сбыт, в ее ловких
руках сходил за настоящий.
— Папа, милый… прости меня! — вскрикнула она, кидаясь
на колени перед отцом. Она не испугалась его гнева, но эти слезы отняли у нее последний остаток энергии, и она с детской покорностью припала своей русой головой к отцовской
руке. — Папа, папа… Ведь я тебя вижу, может
быть, в последний раз! Голубчик, папа, милый папа…
— Улетела наша жар-птица… — прошептал старик, помогая Привалову раздеться в передней;
на глазах у него
были слезы,
руки дрожали. — Василий Назарыч уехал
на прииски; уж неделю, почитай. Доедут — не доедут по последнему зимнему пути…
Слабое движение
руки, жалко опустившейся
на одеяло,
было ответом, да глаза раскрылись шире, и в них мелькнуло сознание живого человека. Привалов посидел около больного с четверть часа; доктор сделал знак, что продолжение этого безмолвного визита может утомить больного, и все осторожно вышли из комнаты. Когда Привалов начал прощаться, девушка проговорила...
— Да, вы можете надеяться… — сухо ответил Ляховский. — Может
быть, вы надеялись
на кое-что другое, но богу
было угодно поднять меня
на ноги… Да! Может
быть, кто-нибудь ждал моей смерти, чтобы завладеть моими деньгами, моими имениями… Ну, сознайтесь, Альфонс Богданыч, у вас ведь не дрогнула бы
рука обобрать меня? О, по лицу вижу, что не дрогнула бы… Вы бы стащили с меня саван… Я это чувствую!.. Вы бы пустили по миру и пани Марину и Зосю… О-о!.. Прошу вас, не отпирайтесь: совершенно напрасно… Да!
Они нашли Привалова
на месте строившейся мельницы. Он вылез откуда-то из нижнего этажа, в плисовой поддевке и шароварах; ситцевая рубашка-косоворотка красиво охватывала его широкую шею.
На голове
был надвинут какой-то картуз. Когда Зося протянула ему
руку, затянутую в серую шведскую перчатку с лакированным раструбом, Привалов с улыбкой отдернул назад свою уже протянутую ладонь.
В маленьком флигельке
на скорую
руку устроен
был чай. Нагибин собственноручно «наставил» самоварчик и не без эффекта подал его
на стол.
Подъезжая к пригорку,
на котором стоял белый кош Ляховской, Привалов издали заметил какую-то даму, которая смотрела из-под
руки на него. «Уж не пани ли Марина?» — подумал Привалов. Каково
было его удивление, когда в этой даме он узнал свою милую хозяйку, Хионию Алексеевну. Она даже сделала ему ручкой.
Он
был отец, и он первый занес карающую
руку на преступную дочь…
Поп Савел успел нагрузиться вместе с другими и тоже лез целоваться к Привалову, донимая его цитатами из всех классиков. Телкин
был чуть-чуть навеселе. Вообще все подгуляли, за исключением одного Нагибина, который «не принимал ни капли водки». Началась пляска, от которой гнулись и трещали половицы; бабы с визгом взмахивали
руками; захмелевшие мужики грузно топтались
на месте, выбивая каблуками отчаянную дробь.
— А кто же больше?.. Он… Непременно он. У меня положительных данных нет в
руках, но я голову даю
на отсечение, что это его
рук дело. Знаете, у нас, практиков,
есть известный нюх. Я сначала не доверял этому немцу, а потом даже совсем забыл о нем, но теперь для меня вся картина ясна: немец погубил нас… Это
будет получше Пуцилло-Маляхинского!.. Поверьте моей опытности.
Ночью с Ляховским сделался второй удар. Несмотря
на все усилия доктора, спасти больного не
было никакой возможности; он угасал
на глазах. За час до смерти он знаком попросил себе бумаги и карандаш; нетвердая
рука судорожно нацарапала всего два слова: «Пуцилло-Маляхинский…» Очевидно, сознание отказывалось служить Ляховскому, паралич распространялся
на мозг.
— Ох, напрасно, напрасно… — хрипел Данилушка, повертывая головой. — Старики ндравные, чего говорить, характерные, а только они тебя любят пуще родного детища… Верно тебе говорю!.. Может, слез об тебе
было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все вздыхает… Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу… Ведь я тебя во каким махоньким
на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер.
Появление Половодова в театре взволновало Привалова так, что он снова опьянел. Все, что происходило дальше,
было покрыто каким-то туманом. Он машинально смотрел
на сцену, где актеры казались куклами,
на партер,
на ложи,
на раек. К чему? зачем он здесь? Куда ему бежать от всей этой ужасающей человеческой нескладицы, бежать от самого себя? Он сознавал себя именно той жалкой единицей, которая служит только материалом в какой-то сильной творческой
руке.
Привалов пошел в уборную, где царила мертвая тишина. Катерина Ивановна лежала
на кровати, устроенной
на скорую
руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд
был обрызган каплями крови. Какая-то добрая
рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы.
Через пять минут все
было кончено:
на декорациях в театральном костюме лежала по-прежнему прекрасная женщина, но теперь это бездушное тело не мог уже оскорбить ни один взгляд.
Рука смерти наложила свою печать
на безобразную человеческую оргию.
Смешно
было смотреть, когда этот старик тащил
на руках маленькую «внучку», как он называл девочку, куда-нибудь
на берег Лалетинки и забавлял ее самыми замысловатыми штуками: катался
на траве, кричал коростелем, даже
пел что-нибудь духовное.
— Устрой, господи, все
на пользу! — крестился старик. —
На что лучше… Николай-то Иваныч золотая душа, ежели его в
руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато
будет совладать с им
на первых порах… Только же и слово сказал: «в семена пойду!» Ах ты, господи батюшко!
По такому исключительному случаю
был устроен маленький семейный праздник,
на котором разговорам не
было конца. Привалов точно переродился
на деревенском воздухе и удивлял Надежду Васильевну своим оживленным, бодрым настроением. Когда вечером начали все прощаться, Нагибин крепко поцеловал
руку Надежды Васильевны и проговорил растроганным голосом...
Половодов должен
был подать первый отчет по конкурсному управлению Шатровскими заводами осенью, когда кончится заводский год. Привалов и Веревкин ожидали этого срока с особенным нетерпением, потому что отчет должен
был дать им в
руки предлог устранить Половодова с его поста. Теперь налицо
было два наследника, и это обстоятельство давало некоторую надежду
на полный успех дела.
«Милый и дорогой доктор! Когда вы получите это письмо, я
буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно
будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества
на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную
руку.
После чая Василий Назарыч ходил с Нагибиным осматривать мельницу, которая
была в полном ходу, и остался всем очень доволен. Когда он вернулся во флигелек, Веревкин
был уже там. Он ползал по полу
на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый дядя понравился ей сразу, и она доверчиво шла к нему
на руки.
Тебя удивляет и, может
быть, оскорбляет моя стариковская откровенность, но войди в мое положение, деточка, поставь себя
на мое место; вот я старик, стою одной ногой в могиле, целый век прожил, как и другие, с грехом пополам, теперь у меня в
руках громадный капитал…