Неточные совпадения
В
других комнатах мебель
была сборная, обои не первой молодости, занавески с пятнами и отпечатками грязных пальцев Матрешки.
Разве человек образованный
будет беспокоить
других?
Один сын умнее отца хочет
быть,
другой… да вот сам увидишь!
Привалов плохо слушал Марью Степановну. Ему хотелось оглянуться на Надежду Васильевну, которая шла теперь рядом с Васильем Назарычем. Девушка поразила Привалова, поразила не красотой, а чем-то особенным, чего не
было в
других.
Фамилии Колпаковых, Полуяновых, Бахаревых — все это
были птенцы гуляевского гнезда, получившие там вместе с кровом и родительской лаской тот особенный закал, которым они резко отличались между всеми
другими людьми.
Он решился примерно наказать неверную жену и вероломного
друга, — попросту хотел замуровать их в стене, но этот великолепный план
был разрушен хитрой цыганкой: ночью при помощи Сашки она выбросила Привалова в окно с высоты третьего этажа.
Сергей Привалов прожил в бахаревском доме до пятнадцати лет, а затем вместе с своим
другом Костей
был отправлен в Петербург, где и прожил безвыездно до настоящего времени, то
есть больше пятнадцати лет.
По натуре добрый и по-своему неглупый, Виктор Васильич
был тем, что называется «рубаха-парень», то
есть не мог не делать того, что делали
другие, и шел туда, куда его толкали обстоятельства.
Попеременно Виктор Васильич
был мыловаром, техником, разведчиком алмазных копей; теперь он пока успокоился на звании уксусного заводчика, потому что Василий Назарыч наотрез отказался оплачивать все
другие его затеи.
Нашлись, конечно, сейчас же такие люди, которые или что-нибудь видели своими глазами, или что-нибудь слышали собственными ушами;
другим стоило только порыться в своей памяти и припомнить, что
было сказано кем-то и когда-то; большинство ссылалось без зазрения совести на самых достоверных людей, отличных знакомых и близких родных, которые никогда не согласятся лгать и придумывать от себя, а имеют прекрасное обыкновение говорить только одну правду.
Налицо уже
было два очень красноречивых факта: во-первых, Привалов остановился в рублевом номере, во-вторых, он сделал первый визит Бахаревым на
другой же день.
Это
был очень смелый план, но Хиония Алексеевна не унывала, принимая во внимание то, что Привалов остановился в рублевом номере, а также некоторые
другие материалы, собранные Матрешкой с разных концов.
— Надя, мать — старинного покроя женщина, и над ней смеяться грешно. Я тебя ни в чем не стесняю и выдавать силой замуж не
буду, только мать все-таки дело говорит: прежде отцы да матери устраивали детей, а нынче нужно самим о своей голове заботиться. Я только могу тебе советовать как твой
друг. Где у нас женихи-то в Узле? Два инженера повертятся да какой-нибудь иркутский купец, а Привалов совсем
другое дело…
Эти разговоры с дочерью оставляли в душе Василия Назарыча легкую тень неудовольствия, но он старался ее заглушить в себе то шуткой, то усиленными занятиями. Сама Надежда Васильевна очень мало думала о Привалове, потому что ее голова
была занята
другим. Ей хотелось поскорее уехать в Шатровские заводы, к брату. Там она чувствовала себя как-то необыкновенно легко. Надежде Васильевне особенно хотелось уехать именно теперь, чтобы избавиться от своего неловкого положения невесты.
В самых глупостях, которые говорил Nicolas Веревкин с совершенно серьезным лицом,
было что-то особенное: скажи то же самое
другой, —
было бы смешно и глупо, а у Nicolas Веревкина все сходило с рук за чистую монету.
Этот старинный дом, эти уютные комнаты, эта старинная мебель, цветы, лица прислуги, самый воздух — все это
было слишком дорого для него, и именно в этой раме Надежда Васильевна являлась не просто как всякая
другая девушка, а последним словом слишком длинной и слишком красноречивой истории, в которую
было вплетено столько событий и столько дорогих имен.
Жена — совсем
другое дело; он хотел ее видеть такою, какою она
была.
Если бы она
была женой
другого, он так же относился бы к ней, как относился теперь.
— Что же, ты, значит, хочешь возвратить землю башкирам? Да ведь они ее все равно продали бы
другому, если бы пращур-то не взял… Ты об этом подумал? А теперь только отдай им землю, так завтра же ее не
будет… Нет, Сергей Александрыч, ты этого никогда не сделаешь…
— Между прочим, вероятно,
буду торговать и мукой, — с улыбкой отвечал Привалов, чувствуя, что пол точно уходит у него из-под ног. — Мне хотелось бы объяснить вам, почему я именно думаю заняться этим, а не чем-нибудь
другим.
Агриппина Филипьевна
была несколько
другого мнения относительно Зоси Ляховской, хотя и находила ее слишком эксцентричной. Известная степень оригинальности, конечно, идет к женщине и делает ее заманчивой в глазах мужчин, хотя это слишком скользкий путь, на котором нетрудно дойти до смешного.
От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки на дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у стены, картины, — все
было необыкновенно изящно и подобрано с большим вкусом; каждая вещь
была поставлена так, что рекомендовала сама себя с самой лучшей стороны и еще служила в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением
других вещей.
Небольшая головка
была украшена самою почтенною лысиною, точно все волосы на макушке
были вылизаны коровой или
другим каким животным, обладающим не менее широким и длинным языком; эта оригинальная головка
была насажена на длинную жилистую шею с резко выдававшимся кадыком, точно горло
было завязано узлом.
Агриппина Филипьевна посмотрела на своего любимца и потом перевела свой взгляд на Привалова с тем выражением, которое говорило: «Вы уж извините, Сергей Александрыч, что Nicolas иногда позволяет себе такие выражения…» В нескольких словах она дала заметить Привалову, что уже кое-что слышала о нем и что очень рада видеть его у себя; потом сказала два слова о Петербурге, с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам,
был уже на пути к известности, не в пример
другим уездным городам.
— Мне не нравится в славянофильстве учение о национальной исключительности, — заметил Привалов. — Русский человек, как мне кажется, по своей славянской природе, чужд такого духа, а наоборот, он всегда страдал излишней наклонностью к сближению с
другими народами и к слепому подражанию чужим обычаям… Да это и понятно, если взять нашу историю, которая
есть длинный путь ассимиляции десятков
других народностей. Навязывать народу то, чего у него нет, — и бесцельно и несправедливо.
— Да, отчасти… То
есть знал не лично, а через
других. Очень порядочный молодой человек. Жаль, что вы не поладили с ним…
— Отчего же, я с удовольствием взялся бы похлопотать… У меня даже
есть план, очень оригинальный план. Только с одним условием: половина ваша, а
другая — моя. Да… Но прежде чем я вам его раскрою, скажите мне одно: доверяете вы мне или нет? Так и скажите, что думаете в настоящую минуту…
— Очень просто: вы и Ляховский держитесь только благодаря дворянской опеке и кой-каким связям в Петербурге… Так? Дворянскую опеку и после нельзя
будет обойти, но ее купить очень недорого стоит: члены правления — один полусумасшедший доктор-акушер восьмидесяти лет,
другой — выгнанный со службы за взятки и просидевший несколько лет в остроге становой, третий — приказная строка, из поповичей… Вся эта братия получает по двадцать восемь рублей месячного жалованья. Так?
Видите ли, необходимо
было войти в соглашение кое с кем, а затем не поскупиться насчет авансов, но Привалов ни о том, ни о
другом и слышать не хочет.
Василий Назарыч половину года проводил на приисках, а
другую половину почти все вечера у него
были заняты кабинетной работой или визитами разных нужных людей.
Но у вас
есть выход: вы можете выплатить свой долг в той или
другой форме.
А вот
другое дело, когда мы
будем рассматривать нашу частную жизнь, наше миросозерцание, наши нравственные понятия, стремления и желания…
— Мой учитель и
друг, — рекомендовала Надежда Васильевна доктора Привалову. — Борис Григорьич помнит вас, когда вы
были еще гимназистом.
— Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть… Вот садитесь сюда, — указала она кресло рядом с своим. — Рассказывайте, как проводите время. Ах да, я третьего дня, кажется, встретила вас на улице, а вы сделали вид, что не узнали меня, и даже отвернулись в
другую сторону. Если вы
будете оправдываться близорукостью, это
будет грешно с вашей стороны.
Половодов скрепя сердце тоже присел к столу и далеко вытянул свои поджарые ноги; он смотрел на Ляховского и Привалова таким взглядом, как будто хотел сказать: «Ну,
друзья, что-то вы теперь
будете делать… Посмотрим!» Ляховский в это время успел вытащить целую кипу бумаг и бухгалтерских книг, сдвинул свои очки совсем на лоб и проговорил деловым тоном...
Сергей Александрович, обратите внимание: сегодня я спущу Илье, а завтра
будут делать то же
другие кучера, — все и потащат, кто и что успеет схватить.
— Может
быть, вы устали, Игнатий Львович, — проговорил Привалов, — тогда мы в
другой раз…
Василий Назарыч указал Привалову на слабые места опеки, но теперь рано
было останавливаться на них: Ляховский, конечно, сразу понял бы, откуда дует ветер, и переменил бы тактику, а теперь ему поневоле приходилось высказываться в том или
другом смысле.
Этот молодой человек
был не кто
другой, как единственный сын Ляховского — Давид; он слишком рано познакомился с обществом Виктора Васильича, Ивана Яковлича и Лепешкина, и отец давно махнул на него рукой.
— Да уж так-с, Софья Игнатьевна. Никак не могу-с… Как-нибудь в
другой раз, ежели милость
будет.
— Как не слыхать, Софья Игнатьевна, — отвечал Лепешкин, щуря глаза. —
Другая еще
есть пословица-то…
И в тоне разговора, и в обращении
друг к
другу, и в манере хозяйки держать себя — все
было новостью для Привалова.
Половодов внимательно посмотрел на девушку; она ответила ему странной улыбкой, в которой
были перемешаны и сожаление, и гордость, и что-то такое… «бабье», сказал бы Половодов, если бы эта улыбка принадлежала не Зосе Ляховской, а
другой женщине.
Они не
были ни злыми, ни глупыми, ни подлецами, но всякую минуту могли
быть тем, и
другим, и третьим в силу именно своей бесхарактерности.
Мы уже видели, что в нем
были и Лепешкин, и Виктор Васильич, и еще много
других лиц, на которых Ляховскому приходилось смотреть сквозь пальцы.
Ляховский считал Альфонса Богданыча очень ограниченной головой и возвысил его из среды
других служащих только за ослиное терпение и за то, что Альфонс Богданыч
был один-одинехонек.
Веревкин для такого сорта поручений
был самый золотой человек, потому что, несмотря на величайшие затруднения и препятствия при их выполнении, он даже не задавал себе вопроса, для чего нужен
был Антониде Ивановне Привалов, нужен именно сегодня, а не в
другое время.
Они посмотрели
друг другу в глаза: Привалов
был бледен и показался Заплатину таким добрым, что язык Виктора Николаича как-то сам собой проговорил...
Собственно, мебель ничего не стоила: ну, ковры, картины, зеркала еще туда-сюда; а вот в стеклянном шкафике красовались японский фарфор и китайский сервиз — это совсем
другое дело, и у Хины потекли слюнки от одной мысли, что все эти безделушки можно
будет приобрести за бесценок.
А с
другой стороны, Надежда Васильевна все-таки любила мать и сестру. Может
быть, если бы они не
были богаты, не существовало бы и этой розни, а в доме царствовали тот мир и тишина, какие ютятся под самыми маленькими кровлями и весело выглядывают из крошечных окошечек. Приятным исключением и нравственной поддержкой для Надежды Васильевны теперь
было только общество Павлы Ивановны, которая частенько появлялась в бахаревском доме и подолгу разговаривала с Надеждой Васильевной о разных разностях.