Неточные совпадения
— Как
же это так… гм… А Балчуговские промысла при чем останутся?
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе
же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в
этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот
это какое дело!
— Да!.. — уже со слезами в голосе повторял Кишкин. — Да… Легко
это говорить: перестань!.. А никто не спросит, как мне живется… да. Может, я кулаком слезы-то вытираю, а другие радуются… Тех
же горных инженеров взять: свои дома имеют, на рысаках катаются, а я вот на своих на двоих вышагиваю. А отчего, Родион Потапыч? Воровать я вовремя не умел… да.
Вторая жена была взята в своей
же Нагорной стороне; она была уже дочерью каторжанки. Зыков лет на двадцать был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все еще был молодцом. Старик почему-то недолюбливал
этой второй жены и при каждом удобном случае вспоминал про первую: «
Это еще при Марфе Тимофеевне было», или «Покойница Марфа Тимофеевна была большая охотница до заказных блинов». В первое время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась
этими воспоминаниями и раз отрезала мужу...
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому что брак был сводный. Все
это так поразило Устинью Марковну, что она, вместо того чтобы дать сейчас
же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы не делать лишней огласки и чтобы не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
Это была хитрая уловка со стороны тишайшего зятя, знавшего самое слабое место Яши. Он, конечно, сейчас
же вскипел, обругал всех и довольно откровенно заявил...
— Шишка и есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда
же, золота захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему и сказал, где оно спрятано. А у меня есть местечко… Ох какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь
это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
— Что
же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша
же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что
это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не было. В другой бы день, может, кто-нибудь вечером завернул, а на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об
этом нечего было и думать: кто
же пойдет в банный день по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей и положила перед образом три земных поклона.
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. — Не смущай свово родителя… Вишь, как он сразу укротился. Яша, что
же это ты в самом-то деле?.. По первому разу и испугался родителей…
— Что
же,
этого нужно ждать: на Спасо-Колчеданской шахте красик пошел, значит и вода близко… Помнишь, как Шишкаревскую шахту опустили? Ну и с
этой то
же будет…
Зыков опять повалился в ноги, а Карачунский не мог удержаться и звонко расхохотался. Что
же это такое? «Парнишке» шестьдесят лет, и вдруг его драть… На хохот из кабинета показались горный инженер Оников, бесцветный молодой человек в форменной тужурке, и тощий носатый лесничий Штамм.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие
же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
— Было бы из чего набавлять, Степан Романыч, — строго заметил Зыков. — Им сколько угодно дай — все возьмут… Я только одному дивлюсь, что
это вышнее начальство смотрит?.. Департаменты-то на что налажены? Все дача была казенная и вдруг будет вольная. Какой
же это порядок?.. Изроют старатели всю Кедровскую дачу, как свиньи, растащат все золото, а потом и бросят все… Казенного добра жаль.
— Как
же это так, Степан Романыч?.. — бормотал он.
Да ежели бы старое-то горное начальство поднялось из земли да посмотрело на нынешние порядки, — господи, да что
же это такое делается?
— Гм… да… Что
же, в самом деле, делать? — соображал Карачунский, быстро вскидывая глаза:
эта романическая история его заинтриговала. — Собственно говоря, теперь уж ничего нельзя поделать… Когда Феня ушла?
— Как
же, значит, я, родной отец, и вдруг не могу? Совершеннолетняя-то она двадцати одного будет… Нет,
это не таковское дело, Степан Романыч, чтобы потакать.
Старик не понял и того, как неприятно было Карачунскому узнать о затеях и кознях какого-то Кишкина, — в глазах Карачунского
это дело было гораздо серьезнее, чем полагал тот
же Родион Потапыч.
Карачунский издал неопределенный звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он мог, то завтра
же выгнал бы и Штамма, и
этого молокососа Оникова, как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова были сильные связи в горном мире, а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
— Что
же, мы всегда готовы помириться… — бойко ответил Кожин, встряхивая напомаженными волосами. — Только из
этого ничего не выйдет: Степан Романыч карактерный старик, ни в какой ступе не утолчешь…
— Да…
это действительно… Как
же быть-то, Акинфий Назарыч? Старик грозился повести дело судом…
Толчея соединялась с промывальной, и измельченный в порошок кварц сейчас
же выносился водяной струей на сложный деревянный шлюз. Целая система амальгамированных медных листов была покрыта деревянными ставнями, —
это делалось в предупреждение хищничества. Промытый заряд новой руды дал блестящие результаты. Доводчик Ераков, занимавшийся съемкой золота, преподнес на железной лопаточке около золотника амальгамированного золота, имевшего серый оловянный цвет.
— Понапрасну погинул,
это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам
же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
— Что
же это Мыльникова нет? — по нескольку раз в день спрашивал Кишкин Петра Васильича. — Точно за смертью ушел.
—
Это что
же, по твоей, видно, жалобе? — уныло спросил Петр Васильич, почесывая в затылке. — Вот так крендель, братец ты мой… Ловко!
— Смотри, Родион Потапыч, как бы нам не ошибиться с
этой Рублихой, — предупреждал Карачунский. — То
же будет, что с Спасо-Колчеданской…
— Какие
же новые работы, когда вся россыпь была выработана?.. Старатели, конечно, домывали борта, а как
это ставилось в конторе — мы не обычны знать, — до конторы я никакого касательства не имел и не имею…
— Ты что
же это, Петр Васильич? — корил его Кишкин. — Как дошло до дела, так сейчас и в кусты…
Встреча с отцом в первое мгновенье очень смутила ее, подняв в душе детский страх к грозному родимому батюшке, но
это быстро вспыхнувшее чувство так
же быстро и улеглось, сменившись чем-то вроде равнодушия. «Что
же, чужая так чужая…» — с горечью думала про себя Феня. Раньше ее убивала мысль, что она объедает баушку, а теперь и
этого не было: она работала в свою долю, и баушка обещала купить ей даже веселенького ситца на платье.
— Пять цалковых!.. — изумленно прошептал Петр Васильич, делая шаг к матери. — Мамынька, что
же это такое? Ежели, напримерно, ты все деньги будешь заграбаздывать…
Этот вольный порыв, впрочем, сменился у Прокопия на другой
же день молчаливым унынием, и Анна точила его все время, как ржавчина.
— Вот так уважил… Что
же это такое, баушка Лукерья? На печи проезду не стало мне от родственников… Ежели такие ваши речи, так я возьму Оксю-то назад.
— Мамынька, что
же это такое? — взмолился Петр Васильич. — Я ведь, пожалуй, и шею искостыляю, коли на то пошло. Кто у нас в дому хозяин?..
— Так он тебя в дудку запятил? То-то безголовый мужичонка… Кто
же баб в шахту посылает: такого закону нет. Ну и дурак
этот Тарас… Как ты к нему-то попала? Фотьянская, видно?
Карачунский знал, что Феня уйдет от него сейчас
же, как только заметит, что она лишняя в
этом доме.
— Что
же это такое, Степан Романыч, — ворчал старик, — житья мне не стало…
— Да как
же: под носом Мыльникову жилу отдали… Какой
же это порядок? Теперь в народе только и разговору что про мыльниковскую жилу. Галдят по кабакам, ко мне пристают… Проходу не стало. А главное, обидно уж очень. На смех поднимают.
Эти случаи сейчас
же иллюстрировались непременно лошадью-новокупкой, новой одеждой, пьянством и новыми крышами на избах, а то и всей избой.
У Мыльникова сложился в голове набор любимых слов, которые он пускал в оборот кстати и некстати: «конпания», «руководствовать», «модель» и т. д. Он любил поговорить по-хорошему с хорошим человеком и обижался всякой невежливостью вроде той, какую позволила себе любезная сестрица Анна Родионовна. Зачем
же было плевать прямо в морду?
Это уж даже совсем не модель, особенно в хорошей конпании…
Это родственное недоразумение сейчас
же было залито водкой в кабаке Фролки, где Мыльников чувствовал себя как дома и даже часто сидел за стойкой, рядом с целовальником, чтобы все видели, каков есть человек Тарас Мыльников.
Вместо ответа, Семеныч привлек к себе бойкую девушку и поцеловал прямо в губы. Марья вся дрожала, прижавшись к нему плечом.
Это был первый мужской поцелуй, горячим лучом ожививший ее завядшее девичье сердце. Она, впрочем, сейчас
же опомнилась, помогла спуститься дорогому гостю с крутой лестницы и проводила до ворот. Машинист, разлакомившись легкой победой, хотел еще раз обнять ее, но Марья кокетливо увернулась и только погрозила пальцем.
Марья терпеливо выслушала ворчанье и попреки старухи, а сама думала только одно: как
это баушка не поймет, что если молодые девки выскакивают замуж без хлопот, так ей надо самой позаботиться о своей голове. Не на кого больше-то надеяться… Голова у Марьи так и кружилась, даже дух захватывало. Не из важных женихов машинист Семеныч, а все-таки мужчина… Хорошо баушке Лукерье теперь бобы-то разводить, когда свой век изжила… Тятенька Родион Потапыч такой
же: только про себя и знают.
Заручившись заключенным с Ястребовым условием, Кишкин и Кожин, не теряя времени, сейчас
же отправились на Мутяшку. Дело было в январе. Стояли страшные холода, от которых птица замерзала на лету, но
это не удержало предпринимателей. Особенно торопил Кожин, точно за ним кто гнался по пятам.
— Господи, что
же это такое? — повторял он про себя, чувствуя, как спирает дыхание. — Не поблазнило ли уж мне грешным делом?..
— Господи, что
же это такое?.. — изнеможенно повторял Кишкин, чувствуя, как у него на лбу выступают капли холодного пота.
Мысль о деньгах засела в голове Кишкина еще на Мутяшке, когда он обдумал весь план, как освободиться от своих компаньонов, а главное, от Кожина, которому необходимо было заплатить деньги в первую голову. С
этой мыслью Кишкин ехал до самой Фотьянки, перебирая в уме всех знакомых, у кого можно было бы перехватить на такой случай. Таких знакомых не оказалось, кроме все того
же секретаря Ильи Федотыча.
Эта старушечья злость забавляла Кишкина: очень уж смешно баушка Лукерья сердилась. Но, глядя на старуху, Кишкину пришла неожиданно мысль, что он ищет денег, а деньги перед ним сидят… Да лучше и не надо. Не теряя времени, он приступил к делу сейчас
же. Дверь была заперта, и Кишкин рассказал во всех подробностях историю своего богатства. Старушка выслушала его с жадным вниманием, а когда он кончил, широко перекрестилась.
Положим, и прежде было то
же самое, даже гораздо хуже, но тогда
эти зимние голодовки принимались как нечто неизбежное, а теперь явились мысли и чувства другого порядка.