Неточные совпадения
— Не ты, так
другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас
с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла
с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
Как политичный человек, Фрол подал закуску и отошел к
другому концу стойки: он понимал, что Кишкину о чем-то нужно переговорить
с Туркой.
— Да сделай милость, хоша сейчас к следователю! — повторял он
с азартом. — Все покажу, как было дело. И все
другие покажут. Я ведь смекаю, для чего тебе это надобно… Ох, смекаю!..
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах,
друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь, и бумагу читал? Правильная совсем бумага?
С орлом?..
— Ну, что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как
другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится по мамыньке — ну, да мне-то это все едино. Это уж мамынькино дело: она
с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку
с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
С первой дочерью Марьей, которая была на пять лет старше Федосьи, так и случилось: до двадцати лет все женихи сватались, а Родион Потапыч все разбирал женихов: этот нехорош,
другой нехорош, третий и совсем плох.
— Оно конечно, — соглашался пьяневший Яша. — Я ведь тоже
с родителем на перекосых… Очень уж он конпании нашей подвержен, а я наоборот: до старости у родителя в недоносках состою… Тоже в
другой раз и обидно.
— А уж что Бог даст… Получше нас
с тобой, может,
с сумой в
другой раз ходят. А что касаемо выдела, так уж как волостные старички рассудят, так тому и быть.
Утром на
другой день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному делу вместе
с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал свое розовое лицо в зеркале.
С «пьяного двора» они вместе прошли на толчею. Карачунский велел при себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч все время хмурился и молчал. Кварц был доставлен в ручном вагончике и засыпан в толчею. Карачунский присел на верстак и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам. На
других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то не хотел ставить бегунов.
— И тоже тебе нечем похвалиться-то: взял бы и помог той же Татьяне. Баба из последних сил выбилась, а ты свою гордость тешишь. Да что тут толковать
с тобой!.. Эй, Прокопий, ступай к отцу Акакию и веди его сюда, да чтобы крест
с собой захватил: разрешительную молитву надо сказать и отчитать проклятие-то. Будет Господа гневить… Со своими грехами замаялись, не то что
других проклинать.
— Пьяный был без просыпа… Перевозили его
с одной каторги на
другую, а он ничего не помнит.
— Одна сестра
с сахаром,
другая с медом, — шутил смотритель, — а я до сахару большой охотник…
После Пасхи Мыльников частенько стал приходить в кабак вместе
с Яшей и Кишкиным. Он требовал прямо полуштоф и распивал его
с приятелями где-нибудь в уголке.
Друзья вели какие-то таинственные душевные беседы, шептались и вообще чувствовали потребность в уединении. Раз, пошатываясь, Мыльников пошел к стойке и потребовал второй полуштоф.
Другое дело, куды ему деваться
с самородком?
Горько расплакалась Феня всего один раз, когда брат Яша привез ей из Балчугова ее девичье приданое. Снимая
с себя раскольничий косоклинный сарафан, подаренный богоданной матушкой Маремьяной, она точно навеки прощалась со своей тайболовской жизнью. Ах, как было ей горько и тошно, особенно вспоминаючи любовные речи Акинфия Назарыча… Где-то он теперь, мил-сердечный
друг? Принесут ему ее дареное платье, как
с утопленницы. Баушка Лукерья поняла девичье горе, нахмурилась и сурово сказала...
Илья Федотыч
с изумлением посмотрел на Кишкина: перед ним действительно был совсем
другой человек. Великий горный делец подумал, пожал плечами и решил...
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда
с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В
другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
Канун первого мая для Фотьянки прошел в каком-то чаду. Вся деревня поднялась на ноги
с раннего утра, а из Балчуговского завода так и подваливала одна партия за
другой. Золотопромышленники ехали отдельно в своих экипажах парами. Около обеда вокруг кабака Фролки вырос целый табор. Кишкин толкался на народе и прислушивался, о чем галдят.
Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками, каждая у своего огонька. Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали одни хозяева, которым было не до сна. Они зорко следили
друг за
другом, как слетевшиеся на добычу хищные птицы. Кишкин сидел у своего огня и вполголоса беседовал
с Миной Клейменым.
— А такая… Ты от своей-то конпании не отбивайся, Петр Васильич, это первое дело, и будто мы
с тобой вздорим — это
другое. Понял теперь?..
Эта история
с Оксей сделалась злобой промыслового дня. Кто ее распустил — так и осталось неизвестным, но об Оксе говорили на все лады и на Миляевом мысу, и на
других разведках. Отчаянные промысловые рабочие рады были случаю и складывали самые невозможные варианты.
С ним появлялся иногда кабатчик Ермошка, Затыкин и
другие золотопромышленники — мелочь.
Беседа велась вполголоса, чтобы не услышали
другие рабочие. Мыльников повторил раз пять одно и то же,
с необходимыми вариантами и украшениями.
Из дела следователь видел, что Зыков — главный свидетель, и налег на него
с особенным усердием, выжимая одно слово за
другим.
— Однако это даже весьма мне удивительно, мамынька… Кто у нас, напримерно, хозяин в дому?.. Феня, в
другой раз ты мне деньги отдавай, а то я
с живой кожу сниму.
— Что ты, Степан Романыч: очертел человек, а ты разговаривать
с ним. Мне впору
с ним отваживаться… Ежели бы ты, Степан Романыч, отвел мне деляночку на Ульяновом кряже, — прибавил он совершенно
другим тоном, — уж так и быть, постарался бы для тебя… Гора-то велика, что тебе стоит махонькую деляночку отвести мне?
— Ах, андел ты мой, да ведь то
другие, а я не чужой человек, —
с нахальством объяснял Мыльников. — Уж я бы постарался для тебя.
Ведь жена — это особенное существо, меньше всего похожее на всех
других женщин, особенно на тех,
с которыми Карачунский привык иметь дело, а мать — это такое святое и чистое слово, для которого нет сравнения.
Так Анна и ушла ни
с чем для первого раза, потому что муж был не один и малодушно прятался за
других. Оставалось выжидать случая, чтобы поймать его
с глазу на глаз и тогда рассчитаться за все.
— Дурак ты, Тарас, верно тебе говорю… Сдавай в контору половину жилки, а
другую мне. По два
с полтиной дам за золотник… Как раз вдвое выходит супротив компанейской цены. Говорю: дурак… Товар портишь.
Он припоминал своих раскольничьих старцев, спасавшихся в пустыне, печальные раскольничьи «стихи», сложенные вот по таким дебрям, и ему начинал казаться этот лес бесконечно родным, тем старым
другом, к которому можно прийти
с бедой и найти утешение.
Долго смотрел Кишкин на заветное местечко и про себя сравнивал его
с фотьянской россыпью: такая же береговая покать, такая же мочежинка языком влизалась в берег, так же река сделала к
другому берегу отбой. Непременно здесь должно было сгрудиться золото: некуда ему деваться. Он даже перекрестился, чтобы отогнать слишком корыстные думы, тяжелой ржавчиной ложившиеся на его озлобленную старую душу.
Баушку Лукерью взяло такое раздумье, что хоть в петлю лезть: и дать денег жаль, и не хочется, чтобы Ермошке достались дикие денежки. Вот бес-сомуститель навязался… А упустить такой случай —
другого, пожалуй, и не дождешься. Старушечья жадность разгорелась
с небывалой еще силой, и баушка Лукерья вся тряслась, как в лихорадке. После долгого колебания она заявила...
Поднялись разговоры о земельном наделе, как в
других местах, о притеснениях компании, которая собакой лежит на сене, о
других промыслах, где у рабочих есть и усадьбы, и выгон, и покосы, и всякое угодье, о посланных ходоках «
с бумагой», о «члене», который наезжал каждую зиму ревизовать волостное правление.
— Все это правда, Родион Потапыч, но не всякую правду можно говорить. Особенно не любят ее виноватые люди. Я понимаю вас, как никто
другой, и все-таки должен сказать одно: ссориться нам
с Ониковым не приходится пока. Он нам может очень повредить… Понимаете?.. Можно ссориться
с умным человеком, а не
с дураком…
— А мы чем грешнее Мыльникова? Ему отвели делянку, и нам отводи. Пойдем, братцы, в контору… Оников вон пообещал на шахте всех рабочих чужестранных поставить. Двух поставил спервоначалу, а потом и
других поставит… Старый пес Родька заодно
с ним. Мы тут
с голоду подыхай…
Этого никто не ожидал, а всех меньше сам Матюшка. Карачунский
с деловым видом осмотрел старый отвал, сказал несколько слов кому-то из стариков, раскурил папиросу и укатил на свою Рублиху. Рабочие несколько времени хранили молчание, почесывались и старались не глядеть
друг на
друга.
— И как еще напринималась-то!.. — соглашался Мыльников. —
Другая бы тринадцать раз повесилась
с таким муженьком, как Тарас Матвеевич… Правду надо говорить. Совсем было измотал я семьишку-то, кабы не жилка… И удивительное это дело, тещенька любезная, как это во мне никакой совести не было. Никого, бывало, не жаль, а сам в кабаке день-деньской, как управляющий в конторе.
На этом пункте они всегда спорили. Старый штейгер относился к вольному человеку — старателю —
с ненавистью старой дворовой собаки. Вот свои работы —
другое дело… Это настоящее дело, кабы сила брала. Между разговорами Родион Потапыч вечно прислушивался к смешанному гулу работавшей шахты и, как опытный капельмейстер, в этой пестрой волне звуков сейчас же улавливал малейшую неверную ноту. Раз он соскочил совсем бледный и даже поднял руку кверху.
В
другой раз Ястребов привез
с собой самого Илью Федотыча, ездившего по промыслам для собственного развлечения.
Семеныч чувствовал себя настоящим хозяином и угощал
с подобающим радушием. Мыльников быстро опьянел — он давно не пил, и водка быстро свалила его
с ног. За ним последовал и Семеныч, непривычный к водке вообще. Петр Васильич пил меньше
других и чувствовал себя прекрасно. Он все время молчал и только поглядывал на Марью, точно что хотел сказать.
У кабатчика Ермошки происходили разговоры
другого характера. Гуманный порыв соскочил
с него так же быстро, как и налетел. Хорошие и жалобные слова, как «совесть», «христианская душа», «живой человек», уже не имели смысла, и обычная холодная жестокость вступила в свои права. Ермошке даже как будто было совестно за свой подвиг, и он старательно избегал всяких разговоров о Кожине. Прежде всего начал вышучивать Ястребов, который нарочно заехал посмеяться над Ермошкой.
Поработает артель неделю-другую на прииске, а его и потянет куда-нибудь в
другое место, про которое наскажут
с три короба.
— Ну, видно, не сойдемся мы
с тобой, Матвей… Не пеняй на меня, ежели
другого верного человека найду.
Старик понимал, что Оников расширением работ хочет купить его и косвенным путем загладить недавнюю ссору
с ним, но это нисколько не тронуло его старого сердца, полного горячей преданности
другому человеку.
На
другой же день после пожара в Фотьянку приехала Марья. Она первым делом разыскала Наташку
с Петрунькой, приютившихся у соседей. Дети обрадовались тетке после ночного переполоха, как радуются своему и близкому человеку только при таких обстоятельствах. Наташка даже расплакалась
с радости.