— Не Ермошка, так другой выищется… На Фотьянке теперь народу видимо-невидимо, точно праздник. Все фотьянские бабы лопатами деньги гребут: и постой держат, и харчи продают, и обшивают приисковых. За одно лето сколько новых изб поставили. Всех вольное-то золото поднимает. А
по вечерам такое веселье поднимается… Наши приисковые гуляют.
Неточные совпадения
А Фролов-то
по двадцати тысяч в один
вечер проигрывал.
Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не было. В другой бы день, может, кто-нибудь
вечером завернул, а на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об этом нечего было и думать: кто же пойдет в банный день
по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей и положила перед образом три земных поклона.
Когда
вечером старик Зыков ушел, Карачунский долго ходил
по столовой, насвистывая какой-то игривый опереточный мотив.
К
вечеру вся Фотьянка сразу опустела, потому что партий тридцать выступили
по единственной дороге в Кедровскую дачу, которая из Фотьянки вела на Мелединский кордон.
Мыльников удрученно молчал и чесал затылок. Эх, кабы не водочка!.. Петр Васильич тоже находился в удрученном настроении. Он вздыхал и все посматривал на Марью. Она по-своему истолковала это настроение милых родственников и, когда
вечером вернулся с работы Семеныч, выставила полуштоф водки с закуской из сушеной рыбы и каких-то грибов.
До самого
вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил — на росстани, где от дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за день у машины намаялся, да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут
по дороге в Фотьянку, к росстани.
Раз
вечером баушка Лукерья была до того удивлена, что даже не могла слова сказать, а только отмахивалась обеими руками, точно перед ней явилось привидение. Она только что вывернулась из передней избы в погребушку, пересчитала там утренний удой
по кринкам, поднялась на крылечко и остановилась как вкопанная; перед ней стоял Родион Потапыч.
Он ни во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками,
по вечерам выходил в замасленном халате на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки, ел жирную пищу, пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
Княгиня видела, что Кити читает
по вечерам французское Евангелие, которое ей подарила госпожа Шталь, чего она прежде не делала; что она избегает светских знакомых и сходится с больными, находившимися под покровительством Вареньки, и в особенности с одним бедным семейством больного живописца Петрова.
— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я играю на всем, что звучит и трещит. В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке
по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, э? Виолончель — это моя Кармен, а скрипка…
Неточные совпадения
Ласкала слух та песенка, // Негромкая и нежная, // Как ветер летним
вечером, // Легонько пробегающий //
По бархатной муравушке, // Как шум дождя весеннего //
По листьям молодым!
«А
вечером по чайничку // Горячего чайку…»
— А что ты дашь? — // «Дам хлебушка //
По полупуду в день, // Дам водки
по ведерочку, // Поутру дам огурчиков, // А в полдень квасу кислого, // А
вечером чайку!»
Сижу, креплюсь…
по счастию, // День кончился, а к
вечеру // Похолодало, — сжалился // Над сиротами Бог!
Не ветры веют буйные, // Не мать-земля колышется — // Шумит, поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще
по площади // И к
вечеру покинули // Бурливое село…