Неточные совпадения
Кишкин сильно торопился и смешно шагал своими короткими ножками. Зимнее серое утро застало его уже за Балчуговским заводом, на дороге к Фотьянке. Легкий морозец бодрил старческую кровь, а падавший мягкий снежок устилал изъезженную дорогу точно ковром. Быстроту хода много умаляли разносившиеся за зиму валенки, на которые Кишкин несколько раз поглядывал
с презрением и громко
говорил в назидание самому себе...
— А не болтай глупостев, особливо чего не знаешь. Ну, зачем пришел-то?
Говори, а то мне некогда
с тобой балясы точить…
В первое мгновение Зыков не поверил и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина, не врет ли старая конторская крыса, но тот
говорил с такой уверенностью, что сомнений не могло быть. Эта весть поразила старика, и он смущенно пробормотал...
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас
с тобой плакать не будут… Ты вот
говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла
с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
— Ты уж лучше
с Петром Васильичем
поговори! Он у нас грамотный. А мы — темные люди, каждого пня боимся…
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах, друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам,
говоришь, и бумагу читал? Правильная совсем бумага?
С орлом?..
— И не
говори: беда… Объявить не знаем как, а сегодня выйдет домой к вечеру. Мамушка уж ездила в Тайболу, да ни
с чем выворотилась, а теперь меня заслала… Может, и оборочу Феню.
— Родителю… многая лета… — бормотал Мыльников, как-то сдирая шапку
с головы. — А мы вот
с Яшей, значит, тово… Да ты
говори, Яша!
— И ты тоже хорош, — корил Яша своего сообщника. — Только языком здря болтаешь… Ступай-ка вот,
поговори с тестем-то.
— Вот что, дедушка, снимай шубу да пойдем чай пить, — заговорил Карачунский. — Мне тоже необходимо
с тобой
поговорить.
— Одна она управится
с тятенькой, —
говорила девушка потерявшей голову матери, — баушка Лукерья строгая и все дело уладит.
— Марфа, бог
с тобой, какие ты слова
говоришь…
Он прошел наверх к Ермошке и долго о чем-то беседовал
с ним. Ермошка и Ястребов были заведомые скупщики краденого
с Балчуговских промыслов золота. Все это знали; все об этом
говорили, но никто и ничего не мог доказать: очень уж ловкие были люди, умевшие хоронить концы. Впрочем, пьяный Ястребов — он пил запоем, — хлопнув Ермошку по плечу, каждый раз
говорил...
— Так ты нам
с начала рассказывай, Мина, —
говорил Тарас, усаживая старика в передний угол. — Как у вас все дело было… Ведь ты тогда в партии был, когда при казне по Мутяшке ширпы били?
— А мы его найдем, самородок-то, — кричал Мыльников, — да к Ястребову… Ха-ха!.. Ловко… Комар носу не подточит. Так я
говорю, Петр Васильич? Родимый мой… Ведь мы-то
с тобой еще в свойстве состоим по бабушкам.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче.
Поговорил он кое
с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич
с час ломал комедию и сговаривался
с Кожиным о золоте.
— Ладно, я еще сама
с тобой
поговорю… Феня, ступай к себе.
— Андрон Евстратыч, надо полагать, Ермошка бросился
с заявкой на Фотьянку, а Ястребов для отвода глаз смутьянит, — шепотом сообщил Мыльников. — Верно
говорю… Должон он быть здесь, а его нет.
Эта история
с Оксей сделалась злобой промыслового дня. Кто ее распустил — так и осталось неизвестным, но об Оксе
говорили на все лады и на Миляевом мысу, и на других разведках. Отчаянные промысловые рабочие рады были случаю и складывали самые невозможные варианты.
— Эх, кабы раздобыть где ни на есть рублей
с триста! — громко
говорил Матюшка, увлекаясь несбыточной мечтой. — Сейчас бы сам заявку сделал и на себя бы робить стал… Не велики деньги, а так и помрешь без них.
Никто еще
с ней не
говорил так, а пред ее глазами пронеслась сцена поездки
с мужем в Балчуговский завод, когда Степан Романыч уговаривал их помириться
с отцом.
— Да
говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так и
говори… И
с собой ничего не взяла, все бросила. Вот какое вышло дело!
— Воду на твоей Оксе возить — вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у меня всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак
с ночевкой приехал? Ну нет, брат, ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, —
говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки и отрезал.
Мыльников
с намерением оставил до следующего дня рассказ о том, как был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом и
с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он
говорит правду и где врет.
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь. Ну а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню, что, мол, так и так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай. И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, —
говорят, — старая грымза, а Феню не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя, что лучше и не бывает, вровень
с грязью сделали.
У Мыльникова сложился в голове набор любимых слов, которые он пускал в оборот кстати и некстати: «конпания», «руководствовать», «модель» и т. д. Он любил
поговорить по-хорошему
с хорошим человеком и обижался всякой невежливостью вроде той, какую позволила себе любезная сестрица Анна Родионовна. Зачем же было плевать прямо в морду? Это уж даже совсем не модель, особенно в хорошей конпании…
— Дурак ты, Тарас, верно тебе
говорю… Сдавай в контору половину жилки, а другую мне. По два
с полтиной дам за золотник… Как раз вдвое выходит супротив компанейской цены.
Говорю: дурак… Товар портишь.
— Я тебе покажу баушку! Фенька сбежала, да и ты сбежишь, а я
с кем тут останусь? Ну диви бы молоденькая девчонка была, у которой ветер на уме, а то… тьфу!.. Срам и говорить-то… По сеням женихов ловишь, срамница!
— Ведь скромница была, как жила у отца, — рассказывала старуха, — а тут девка из ума вон. Присунулся этот машинист Семеныч, голь перекатная, а она к нему… Стыд девичий позабыла, никого не боится, только и ждет проклятущего машиниста. Замуж,
говорит, выйду за него… Ох, согрешила я
с этими девками!..
— Послушайте, каналья, вы должны слушать, что вам
говорят, а не пускаться в рассуждения!
С вас нужно начать…
— Все это правда, Родион Потапыч, но не всякую правду можно
говорить. Особенно не любят ее виноватые люди. Я понимаю вас, как никто другой, и все-таки должен сказать одно: ссориться нам
с Ониковым не приходится пока. Он нам может очень повредить… Понимаете?.. Можно ссориться
с умным человеком, а не
с дураком…
Сестрица Марья сама навела его на эту счастливую мысль разными обиняками, хотя прямо ничего и не
говорила с чисто женской осторожностью.
— И как еще напринималась-то!.. — соглашался Мыльников. — Другая бы тринадцать раз повесилась
с таким муженьком, как Тарас Матвеевич… Правду надо
говорить. Совсем было измотал я семьишку-то, кабы не жилка… И удивительное это дело, тещенька любезная, как это во мне никакой совести не было. Никого, бывало, не жаль, а сам в кабаке день-деньской, как управляющий в конторе.
— Да вы толком
говорите, омморошные!.. Она
с дудки, надо полагать, опять ушла сюда…
— Разве так работают… —
говорил Карачунский, сидя
с Родионом Потапычем на одном обрубке дерева. — Нужно было заложить пять таких шахт и всю гору изрыть — вот это разведка. Тогда уж золото не ушло бы у нас…
— Ну, это невелика беда, —
говорил он
с улыбкой. — А я думал, не вскрылась ли настоящая рудная вода на глуби. Беда, ежели настоящая-то рудная вода прорвется: как раз одолеет и всю шахту зальет. Бывало дело…
— Да, вот какие дела, Андрон… —
говорил он вечером, когда они остались в конторе одни. — Приехал получить
с тебя должок. Разве забыл?
— Пожалеют балчуговские-то о Карачунском, — повторял секретарь. — И еще как пожалеют… В узде держал, а только
с толком. Умный был человек… Надо правду
говорить. Оников-то покажет себя…
Мыльников сидел в горнице у сестрицы Марьи
с самым убитым видом и
говорил...
— Видит,
говоришь? — засмеялся Петр Васильич. — Кабы видел, так не бросился бы… Разве я дурак, чтобы среди бела дня идти к нему на прииск
с весками, как прежде? Нет, мы тоже учены, Марьюшка…
— Не корыстна еще девчонка, а ему любопытно. Востроглазая,
говорит…
С баушкой-то у него свои дела. Она ему все деньги отвалила и проценты получает…
— Дело тебе
говорят. Кабы мне такую уйму деньжищ, да я бы… Первое дело, сгреб бы их, как ястреб, и убежал куда глаза глядят.
С деньгами, брат, на все стороны скатертью дорога…
На Рублиху вечерами завертывали старички
с Фотьянки и из Балчуговского завода, чтобы
поговорить и посоветоваться
с Родионом Потапычем, как и что. Без меры лютовал чистоплюй, особенно над старателями.
— А куды ей деваться?.. Эй, Наташка!.. А ты вот что, Андрон Евстратыч, не балуй
с ней: девчонка еще не в разуме, а ты какие ей слова
говоришь. У ней еще ребячье на уме, а у тебя седой волос… Не пригожее дело.
Кишкин часто любовался красавицей и начинал
говорить глупости, совсем не гармонировавшие
с его сединами.
— Большим мужиком будешь, тогда меня кормить станешь, —
говорила Наташка. — Зубов у меня не будет, ходить я буду
с костылем…
— Это все Тарас… —
говорила серьезно Наташка. — Он везде смутьянит. В Тайболе-то и слыхом не слыхать, чтобы золотом занимались. Отстать бы и тебе, тятька, от Тараса, потому совсем он пропащий человек… Вон жену Татьяну дедушке на шею посадил
с ребятишками, а сам шатуном шатается.
— Я поступаю только по закону, —
говорил Оников
с упрямством безнадежно помешанного человека. — Нужно же было когда-нибудь вырвать зло
с корнем…