Неточные совпадения
— Балчуговские сами по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно
будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы
пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки
были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
— Не ты, так другие
пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не
будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и
будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
Дорога здесь
была бойкая, по ней в город и из города
шли и ехали «без утыху», а теперь в особенности, потому что зимний путь
был на исходе, и в город без конца тянулись транспорты с дровами, сеном и разным деревенским продуктом.
Двор
был крыт наглухо, и здесь царила такая чистота, какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и
пошел на крыльцо. Мыльников уже
был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
— Чему
быть, того не миновать! — весело ответил Акинфий Назарыч. — Ну пошумит старик, покажет пыль — и весь тут… Не всякое лыко в строку. Мало ли наши кержанки за православных убегом
идут? Тут, брат, силой ничего не поделаешь. Не те времена, Яков Родионыч. Рассудите вы сами…
«Банный день» справлялся у Зыковых по старине: прежде, когда не
было зятя, первыми
шли в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками
шел Яша с женой, а после всех остальная чадь, то
есть девки, которые вообще за людей не считались.
С выходом Анны замуж «первый пар»
был уступлен зятю, а потом
шли старики.
Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не
было. В другой бы день, может, кто-нибудь вечером завернул, а на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об этом нечего
было и думать: кто же
пойдет в банный день по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей и положила перед образом три земных поклона.
Господский дом на Низах
был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом
шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек
было много, а еще больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил на промыслах уже лет двенадцать и давно
был своим человеком.
— Что же, этого нужно ждать: на Спасо-Колчеданской шахте красик
пошел, значит и вода близко… Помнишь, как Шишкаревскую шахту опустили? Ну и с этой то же
будет…
— Вот что, дедушка, снимай шубу да
пойдем чай
пить, — заговорил Карачунский. — Мне тоже необходимо с тобой поговорить.
— Вот что, Родион Потапыч, — заговорил Карачунский после длинной паузы. — Я
посылал за Кожиным… Он
был сегодня у меня вместе с женой и согласен помириться, то
есть просить прощения.
— И любезное дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй, и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни
идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники, и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни
есть хуже, да еще с седла хотели стащить…
Не
было внешнего давления, как в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей не знали, куда деваться, и
шли работать к той же компании на самых невыгодных условиях, как вообще
было обставлено дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
—
Будешь меня благодарить, Ермолай Семеныч! — кричал он. — А твоя красная бумага на помин моей души
пойдет… У волка в зубе — Егорий дал.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее
будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне
пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где
была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом
послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
Золотопромышленники ехали верхом, потому что в весеннюю распутицу на колесах здесь не
было хода, а рабочие
шли пешком.
— Он, значит, Кишкин, на веревку привязал ее, Оксюху-то, да и волокет, как овцу… А Мина Клейменый
идет за ней да сзади ее подталкивает: «Ищи, слышь, Оксюха…» То-то идолы!.. Ну, подвели ее к болотине, а Шишка и скомандовал: «Ползи, Оксюха!» То-то колдуны проклятые! Оксюха, известно, дура: поползла, Шишка веревку держит, а Мина заговор наговаривает… И нашла бы ведь Оксюха-то, кабы он не захохотал. Учуяла Оксюха золотую свинью
было совсем, а он как грянет, как захохочет…
— Да ты послушай дальше-то! — спорил Мыльников. — Следователь-то прямо за горло… «Вы, Тарас Мыльников, состояли шорником на промыслах и должны знать, что жалованье выписывалось пятерым шорникам, а в получении расписывались вы один?» — «Не подвержен я этому, ваше высокородие, потому как я неграмотный, а кресты ставил — это
было…» И
пошел пытать, и
пошел мотать, и
пошел вертеть, а у меня поджилки трясутся. Не помню, как я и ушел от него, да прямо сюда и стриганул… Как олень летел!
Около Кривушки собралась вся кабацкая рвань. Все теперь
пили на его счет, и в кабаке
шло кромешное пьянство.
— А так… Место не настоящее. Золото гнездовое: одно гнездышко подвернулось, а другое, может, на двадцати саженях… Это уж не работа, Степан Романыч. Правильная жила
идет ровно… Такая надежнее, а эта игрунья: сегодня позолотит, да год
будет душу выматывать. Это уж не модель…
Первые сажени углубления
были пройдены с поразительной быстротой, а дальше
пошел камень-«ребровик», требовавший «диомида».
Пока все
шло отлично, потому что грунт
был устойчивый и не
было опасности, что шахта в одно прекрасное утро «сбочится», как это бывает при слоях песка-севуна или мягкой расплывающейся глины.
Так
шло дело. Шахта
была уже на двенадцатой сажени, когда из Фотьянки пришел волостной сотник и потребовал штейгера Зыкова к следователю. У старика опустились руки.
— Ваше благородие, Родион Потапыч, то
есть главный штейгер Зыков, должен знать, как списывались работы в Выломках. От него
шли дневные рапортички.
— Ничего, привыкнешь. Ужо погляди, какая гладкая да сытая на господских хлебах
будешь. А главное, мне деляночку… Ведь мы не чужие,
слава богу, со Степаном-то Романычем теперь…
Мыльников с намерением оставил до следующего дня рассказ о том, как
был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и не ошибся. Баушка Лукерья сама
послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.
Баушка Лукерья сунула Оксе за ее службу двугривенный и вытолкала за дверь. Это
были первые деньги, которые получила Окся в свое полное распоряжение. Она зажала их в кулак и так
шла все время до Балчуговского завода, а дома спрятала деньги в сенях, в расщелившемся бревне. Оксю тоже охватила жадность, с той разницей от баушки Лукерьи, что Окся знала, куда ей нужны деньги.
Маякова слань
была исправлена лучше, чем в казенное время, и дорога не стояла часу —
шли и ехали рабочие на новые промысла и с промыслов.
С других приисков народ заходил, и вся Мутяшка
была на вестях: у кого какое золото
идет, где новые работы ставят и т. д.
Втроем работа подвигалась очень медленно, и чем глубже, тем медленнее. Мыльников в сердцах уже несколько раз побил Оксю, но это мало помогало делу. Наступившие заморозки увеличивали неудобства: нужно
было и теплую одежду, и обувь, а осенний день невелик. Даже Мыльников задумался над своим диким предприятием. Дудка
шла все еще на пятой сажени, потому что попадался все чаще и чаще в «пустяке» камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
— Нет, все от тебя, Степан Романыч: ты потачку дал этому змею Мыльникову. Вот оно и
пошло… Привезут ведро водки прямо к жилке и
пьют. Тьфу… На гармонии играют, песни орут — разве это порядок?..
Пока в этом смысле все
шло хорошо, хотя жилы не
было и звания, а только изредка попадались пустые прожилки кварца.
— Ах, сестричка Анна Родивоновна: волка ноги кормят. А что касаемо того, что мы испиваем малость, так ведь и свинье бывает праздник. В кои-то годы Господь счастья
послал… А вы, любезная сестричка,
выпейте лучше с нами за конпанию стаканчик сладкой водочки. Все ваше горе как рукой снимет… Эй, Яша, сдействуй насчет мадеры!..
До обеда еще прошли всего один аршин, а после обеда началась уже легкая работа, потому что
шла талая земля, которую можно
было добывать кайлом и лопатой.
«Нет, брат, к тебе-то уж я не
пойду! — думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо. Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно
было бы перехватить на первый раз, да уж больно завистлив пес: над чужим счастьем задавится… Еще уцепится как клещ, и не отвяжешься от него…»
— А так, голубь мой сизокрылый… Не чужие,
слава богу, сочтемся, — бессовестно ответил Мыльников, лукаво подмигивая. — Сестрице Марье Родивоновне поклончик скажи от меня… Я, брат, свою родню вот как соблюдаю. Приди ко мне на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь к вороту вставай, хошь на отпорку. А в дудку не пущу, потому как не желаю обидеть Оксю. Вот каков
есть человек Тарас Мыльников… А сестрицу Марью Родивоновну уважаю на особицу за ее развертной карахтер.
Вероятно, оно дано
было сначала кем-нибудь из горных инженеров и
было подхвачено рабочими, да так и
пошло гулять по всем промыслам как забористое и зубастое словечко, тем более что такой белой глины рабочие очень не любили — лопата ее не брала, а кайло вязло, как в воске.
Зимой же половина россыпи
была вскрыта, и верховик
пошел на плотину, так что зараз делалось два дела.
Сильный
был человек Илья Федотыч, так что Кишкин для него
послал в Балчуговский завод за бутылкой мадеры, благо секретарь остается ночевать в Богоданке.
По вечерам около огонька
шли такие хорошие домашние разговоры, центром которых всегда
была Окся.
— А Ганька на что? Он грамотный и все разнесет по книгам… Мне уж надоело на Ястребова работать: он на моей шкуре выезжает.
Будет, насосался… А Кишкин задарма отдает сейчас Сиротку, потому как она ему совсем не к рукам. Понял?.. Лучше всего в аренду взять. Платить ему двухгривенный с золотника. На оборот денег добудем, и все как по маслу
пойдет. Уж я вот как теперь все это дело знаю: наскрозь его прошел. Вся Кедровская дача у меня как на ладонке…
— Ну ладно,
будет нам с тобой делиться. Посылай-ка помоложе себя, чтобы мне веселее
было, а то нагнала тоску… Где Наташка?
— Сватать Наташку приехал, — шутил он. — Наташка,
пойдешь за меня замуж? Одними пряниками кормить
буду…
На Сиротке догадывались, что с Петром Васильичем опять что-то вышло, и решили, что или он попался с краденым золотом, или его вздули старатели за провес. С такими-то делами все равно головы не сносить. Впрочем, Матюшке
было не до мудреного гостя: дела на Сиротке
шли хуже и хуже, а Оксины деньги таяли в кармане как снег…
— Ты слушай дальше-то: он от меня, а я за ним… Страшновато, а я уж
пошел на отчаянность: что
будет. Завел он меня в одну рассечку да прямо в стену и ушел в забой. Теперь понимаешь?
Родион Потапыч действительно помешался. Это
было старческое слабоумие. Он бредил каторгой и ходил по Балчуговскому заводу в сопровождении палача Никитушки, отдавая грозные приказания. За этой парой всегда
шла толпа ребятишек.