Неточные совпадения
—
Не ты, так другие
пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать
не будут… Ты вот говоришь, что я ничего
не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут
не разбери-бери… Вот это какое дело!
Двор был крыт наглухо, и здесь царила такая чистота, какой
не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и
пошел на крыльцо. Мыльников уже был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
— Чему быть, того
не миновать! — весело ответил Акинфий Назарыч. — Ну пошумит старик, покажет пыль — и весь тут…
Не всякое лыко в строку. Мало ли наши кержанки за православных убегом
идут? Тут, брат, силой ничего
не поделаешь.
Не те времена, Яков Родионыч. Рассудите вы сами…
— А ты выдела требуй, Яша, — советовал Мыльников. —
Слава богу, своим умом пора жить… Я бы так давно наплевал: сам большой — сам маленький, и знать ничего
не хочу. Вот каков Тарас Мыльников!
Прокопий ничего
не ответил. Он закусил у печки вчерашнего пирога с капустой и
пошел из избы.
«Банный день» справлялся у Зыковых по старине: прежде, когда
не было зятя, первыми
шли в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками
шел Яша с женой, а после всех остальная чадь, то есть девки, которые вообще за людей
не считались.
Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья
не было. В другой бы день, может, кто-нибудь вечером завернул, а на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об этом нечего было и думать: кто же
пойдет в банный день по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей и положила перед образом три земных поклона.
Устинья Марковна так и замерла на месте. Она всего ожидала от рассерженного мужа, но только
не проклятия. В первую минуту она даже
не сообразила, что случилось, а когда Родион Потапыч надел шубу и
пошел из избы, бросилась за ним.
А как приехал — все в струнку,
не дышат, а Иван Герасимыч орлом на всех, и
пошла работа.
Правда, что население давно вело упорную тяжбу с компанией из-за земли,
посылало жалобы во все щели и дыры административной машины, подавало прошения, засылало ходоков, но
шел год за годом, а решения на землю
не выходило.
— А ты
не больно того… — огрызался он из своей засады. —
Слава богу,
не казенное время, чтобы с живого человека три шкуры драть! Да…
Не было внешнего давления, как в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей
не знали, куда деваться, и
шли работать к той же компании на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено дело: досыта
не наешься и с голоду
не умрешь.
— В Тайболе возьму, а то и городскую приспособлю…
Слава богу, и мы
не в угол рожей-то.
Дело в том, что преступников сначала вели, привязав к прикладу солдатского ружья, и когда они
не могли
идти — везли на тележке и здесь уже добивали окончательно.
— Бог
пошлет счастья, так и я замуж выйду, мамынька…
Слава богу,
не хуже других.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне
пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее
не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего
не поймет.
— Да
не дурак ли? — вздохнул угнетенно Петр Васильич. — Бог счастья
послал, а он испугался…
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой
не разольешь. Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись… Смута такая
пошла, что
не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить.
Не глядели бы глаза.
Хотела Феня повидать Яшу, чтобы с ним
послать Акинфию Назарычу поклончик, да баушка Лукерья
не пустила, а опять затворила в задней избе. Горько убивалась Феня, точно ее живую похоронили на Фотьянке.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом
послал за Петром Васильичем. Тот
не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы
не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
Золотопромышленники ехали верхом, потому что в весеннюю распутицу на колесах здесь
не было хода, а рабочие
шли пешком.
— Он, значит, Кишкин, на веревку привязал ее, Оксюху-то, да и волокет, как овцу… А Мина Клейменый
идет за ней да сзади ее подталкивает: «Ищи, слышь, Оксюха…» То-то идолы!.. Ну, подвели ее к болотине, а Шишка и скомандовал: «Ползи, Оксюха!» То-то колдуны проклятые! Оксюха, известно, дура: поползла, Шишка веревку держит, а Мина заговор наговаривает… И нашла бы ведь Оксюха-то, кабы он
не захохотал. Учуяла Оксюха золотую свинью было совсем, а он как грянет, как захохочет…
— Да ты послушай дальше-то! — спорил Мыльников. — Следователь-то прямо за горло… «Вы, Тарас Мыльников, состояли шорником на промыслах и должны знать, что жалованье выписывалось пятерым шорникам, а в получении расписывались вы один?» — «
Не подвержен я этому, ваше высокородие, потому как я неграмотный, а кресты ставил — это было…» И
пошел пытать, и
пошел мотать, и
пошел вертеть, а у меня поджилки трясутся.
Не помню, как я и ушел от него, да прямо сюда и стриганул… Как олень летел!
— А так… Место
не настоящее. Золото гнездовое: одно гнездышко подвернулось, а другое, может, на двадцати саженях… Это уж
не работа, Степан Романыч. Правильная жила
идет ровно… Такая надежнее, а эта игрунья: сегодня позолотит, да год будет душу выматывать. Это уж
не модель…
Пока все
шло отлично, потому что грунт был устойчивый и
не было опасности, что шахта в одно прекрасное утро «сбочится», как это бывает при слоях песка-севуна или мягкой расплывающейся глины.
— Пирует, сказывали, Акинфий-то Назарыч… В город уедет да там и хороводится. Мужчины все такие: наша сестра сиди да посиди, а они везде
пошли да поехали… Небось найдет себе утеху, коли уж
не нашел.
— Ну,
пошли!.. — удивлялся Мыльников. — Да я сам
пойду к Карачунскому и два раза его выворочу наоборот… Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой жены о чужих бабах
не горюют…
— Ничего, привыкнешь. Ужо погляди, какая гладкая да сытая на господских хлебах будешь. А главное, мне деляночку… Ведь мы
не чужие,
слава богу, со Степаном-то Романычем теперь…
Мыльников с намерением оставил до следующего дня рассказ о том, как был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и
не ошибся. Баушка Лукерья сама
послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.
Маякова слань была исправлена лучше, чем в казенное время, и дорога
не стояла часу —
шли и ехали рабочие на новые промысла и с промыслов.
Везде
шла самая горячая работа, хотя особенно богато золота, о котором гласила стоустая молва, и
не оказалось.
Пока в этом смысле все
шло хорошо, хотя жилы
не было и звания, а только изредка попадались пустые прожилки кварца.
В дудку Мыльников никого
не пускал, а лез сам или
посылал Оксю.
Марья вышла с большой неохотой, а Петр Васильич подвинулся еще ближе к гостю, налил ему еще наливки и завел сладкую речь о глупости Мыльникова, который «портит товар». Когда машинист понял, в какую сторону гнул свою речь тароватый хозяин, то отрицательно покачал головой. Ничего нельзя поделать. Мыльников, конечно, глуп, а все-таки никого в дудку
не пускает: либо сам спускается, либо
посылает Оксю.
Мыльников спускался в дудку сам или
посылал Оксю, когда самому
не хотелось.
Воров
не переведешь, а про себя
славу худую пустишь…
— Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл, что никому и
не догадаться… В настоящие руки попало. Только ты смотри
не болтай до поры до времени… Теперь ты сослался на немочь, а потом вдруг… Нет, ты лучше так сделай: никому ни слова, будто и сам
не знаешь, — чтобы Кожин после
не вступался… Старателишки тоже могут к тебе привязаться. Ноне вон какой народ
пошел… Умен, умен, нечего сказать: к рукам и золото.
— Ну, тогда придется
идти к Ермошке. Больше
не у кого взять, — решительно заявил Кишкин. — Его счастье — все одно, рубль на рубль барыша получит
не пито —
не едено.
С Петром Васильичем вообще что-то сделалось, и он просто бросался на людей, как чумной бык. С баушкой у них
шли постоянные ссоры, и они старались
не встречаться. И с Марьей у баушки все
шло «на перекосых», — зубастая да хитрая оказалась Марья,
не то что Феня, и даже помаленьку стала забирать верх в доме. Делалось это само собой, незаметно, так что баушка Лукерья только дивилась, что ей самой приходится слушаться Марьи.
— А так, голубь мой сизокрылый…
Не чужие,
слава богу, сочтемся, — бессовестно ответил Мыльников, лукаво подмигивая. — Сестрице Марье Родивоновне поклончик скажи от меня… Я, брат, свою родню вот как соблюдаю. Приди ко мне на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь к вороту вставай, хошь на отпорку. А в дудку
не пущу, потому как
не желаю обидеть Оксю. Вот каков есть человек Тарас Мыльников… А сестрицу Марью Родивоновну уважаю на особицу за ее развертной карахтер.
— Куды я пойду-то, ты подумай, — усовещивала она старика. — Мужику это все одно, а девка сейчас худую
славу наживет… Который десяток на свете живешь, а этого
не можешь сообразить.
Вероятно, оно дано было сначала кем-нибудь из горных инженеров и было подхвачено рабочими, да так и
пошло гулять по всем промыслам как забористое и зубастое словечко, тем более что такой белой глины рабочие очень
не любили — лопата ее
не брала, а кайло вязло, как в воске.
— Мало ли что зря люди болтают, — успокаивала Марья. — За терпенье Оксе-то Бог судьбу
послал, а ты оставь ее.
Не ровен час, Матюшка-то и бока наломает.
— Видит, говоришь? — засмеялся Петр Васильич. — Кабы видел, так
не бросился бы… Разве я дурак, чтобы среди бела дня
идти к нему на прииск с весками, как прежде? Нет, мы тоже учены, Марьюшка…
— Да мы сами
пойдем и разнесем по бревнышку все кержацкое гнездо! — кричали голоса. — Православные так
не сделают никогда… Случалось, и убивали баб, а только
не распинали живьем.
Первым делом он
пошел посоветоваться с Дарьей: особенное дело выходило совсем, Дарья даже расплакалась, напутствуя Ермошку на подвиг. Чтобы
не потерять времени и
не делать лишней огласки, Ермошка полетел в город верхом на своем иноходце. Он проникся необыкновенной энергией и поднял на ноги и прокурорскую власть, и жандармерию, и исправника.
— А Ганька на что? Он грамотный и все разнесет по книгам… Мне уж надоело на Ястребова работать: он на моей шкуре выезжает. Будет, насосался… А Кишкин задарма отдает сейчас Сиротку, потому как она ему совсем
не к рукам. Понял?.. Лучше всего в аренду взять. Платить ему двухгривенный с золотника. На оборот денег добудем, и все как по маслу
пойдет. Уж я вот как теперь все это дело знаю: наскрозь его прошел. Вся Кедровская дача у меня как на ладонке…
Наташка, живя на Фотьянке, выравнялась с изумительной быстротой, как растение, поставленное на окно. Она и выросла, и пополнела, и зарумянилась — совсем невеста. А глазами вся в Феню: такие же упрямо-ласковые и спокойно-покорные. Кишкина она терпеть
не могла и пряталась от него. Она даже плакала, когда баушка
посылала ее прислуживать Кишкину.
— Ну, недотрога-царевна,
пойдешь за меня? — повторял Кишкин. — Лучше меня жениха
не найдешь… Всего-то я поживу года три, а потом ты богатой вдовой останешься. Все деньги на тебя в духовной запишу… С деньгами-то потом любого да лучшего жениха выбирай.
Только Кишкин
не любил давать деньги, потому что знал, куда они
пойдут, а привозил разные сласти, дешевенькие бусы, лежалого ситцу.