Неточные совпадения
— Скоро вода тронется, Андрон Евстратыч, так
не больно страшно, — ответил Матюшка. — Сказывают, Кедровская дача на волю
выходит… Вот делай заявку, а я местечко тебе укажу.
Он ночевал на воскресенье дома, а затем в воскресенье же вечером уходил на свой пост, потому что утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все работы пускать в ход на целую неделю, а рабочие
не все
выходили, справляя «узенькое воскресенье», как на промыслах называли понедельник.
— И
не говори: беда… Объявить
не знаем как, а сегодня
выйдет домой к вечеру. Мамушка уж ездила в Тайболу, да ни с чем выворотилась, а теперь меня заслала… Может, и оборочу Феню.
— Медведица… — проговорил Мыльников, указывая глазами на дверь, в которую
вышла старуха. — Погоди, вот я разговорюсь с ней по-настоящему… Такого холоду напущу, что
не обрадуется.
— Пора мне и свой угол завести, — продолжал Яша. — Вот по весне
выйдет на волю Кедровская дача, так надо
не упустить случая… Все кинутся туда, ну и мы сговорились.
— Некогда все… Собирался
не одинова, а тут какая-нибудь причина и
выйдет…
— Татьяну я
не проклинал, хотя она и
вышла из моей воли, — оправдывался старик, — зато и расхлебывает теперь горе…
Родион Потапыч оделся, захватил с собой весь припас, помолился и,
не простившись с домашними,
вышел. Прокопий помог старухе сесть в седло.
— Глаза бы
не глядели, — с грустью отвечал Родион Потапыч, шагая по середине улицы рядом с лошадью. — Охальники… И нет хуже, как эти понедельники. Глаза бы
не глядели, как работнички-то наши
выйдут завтра на работу… Как мухи травленые ползают. Рыло опухнет, глаза затекут… тьфу!..
Людей
не жалели, и промыслы работали «сильной рукой», то есть
высылали на россыпь тысячи рабочих.
Много было каторжанок, и ни одна
не осталась непристроенной: все
вышли замуж, развели семьи и населили Фотьянку и Нагорную сторону.
—
Не девушкой я за тебя
выходила замуж… — шептали побелевшие губы. — Нет моей в том вины, а забыть
не могла. Чем ты ко мне ласковее, тем мне страшнее. Молчу, а у самой сердце кровью обливается.
Детей у них
не было, и Ермошка мечтал, когда умрет жена, завестись настоящей семьей и имел уже на примете Феню Зыкову. Так рассчитывал Ермошка, но
не так
вышло. Когда Ермошка узнал, как ушла Феня из дому убегом, то развел только руками и проговорил...
— Разве
не стало невест? — резонировал Ермошка в тон жене. — Как помрешь, сорок ден
выйдет, и женюсь…
— Бог пошлет счастья, так и я замуж
выйду, мамынька… Слава богу,
не хуже других.
— А ты
не хрюкай на родню. У Родиона Потапыча первая-то жена, Марфа Тимофеевна, родной сестрой приходилась твоей матери, Лукерье Тимофеевне. Значит, в свойстве и
выходит. Ловко Лукерья Тимофеевна прижала Родиона Потапыча. Утихомирила разом, а то совсем Яшку собрался драть в волости. Люблю…
А и тут, как
вышли на поселенье, посмотри-ка, какие бабы
вышли: ни про одну худого слова
не молвят.
— Может статься… Болотинка тут есть, за Каленой горой, так
не там ли это самое дело
вышло.
— Ну, это он врет! — сказал Кишкин. — Он, значит, из пяти верст
вышел, а это
не по закону… Мы ему еще утрем нос. Ну, рассказывай дальше-то…
— Вот и
вышел дурак! — озлился Кишкин. — Чего испугался-то, дурья голова? Небось кожу
не снимут с живого…
А баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела на господ такими жадными глазами, точно хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего и из него
вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина. Карачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом, и Карачунский
не знал, где ему сесть.
Старуха, по-видимому, что-то заподозрила и
вышла из избы с большой неохотой. Феня тоже испытывала большое смущение и
не знала, что ей делать. Карачунский прошелся по избе, поскрипывая лакированными ботфортами, а потом быстро остановился и проговорил...
— Да говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так и говори… И с собой ничего
не взяла, все бросила. Вот какое
вышло дело!
Известие о бегстве Фени от баушки Лукерьи застало Родиона Потапыча в самый критический момент, именно когда Рублиха
выходила на роковую двадцатую сажень, где должна была произойти «пересечка». Старик был так увлечен своей работой, что почти
не обратил внимания на это новое горшее несчастье или только сделал такой вид, что окончательно махнул рукой на когда-то самую любимую дочь. Укрепился старик и
не выдал своего горя на посмеянье чужим людям.
— Только ты себя осрамил, Андрошка…
Выйдет тебе решение как раз после морковкина заговенья. Заварить-то кашу заварил, а ложки
не припас… Эх ты, чижиково горе!..
Марья
вышла с большой неохотой, а Петр Васильич подвинулся еще ближе к гостю, налил ему еще наливки и завел сладкую речь о глупости Мыльникова, который «портит товар». Когда машинист понял, в какую сторону гнул свою речь тароватый хозяин, то отрицательно покачал головой. Ничего нельзя поделать. Мыльников, конечно, глуп, а все-таки никого в дудку
не пускает: либо сам спускается, либо посылает Оксю.
— Ведь скромница была, как жила у отца, — рассказывала старуха, — а тут девка из ума вон. Присунулся этот машинист Семеныч, голь перекатная, а она к нему… Стыд девичий позабыла, никого
не боится, только и ждет проклятущего машиниста. Замуж, говорит,
выйду за него… Ох, согрешила я с этими девками!..
— Ох, и говорить-то страшно… Считай: двадцать тысяч за пуд золота, за десять пудов это
выйдет двести тысяч, а за двадцать все четыреста. Ничего, кругленькая копеечка… Ну, за работу придется заплатить тысяч шестьдесят,
не больше, а остальные голенькими останутся. Ну, считай для гладкого счета — триста тысяч.
Баушка Лукерья
не спала всю ночь напролет, раздумывая, дать или
не дать денег Кишкину.
Выходило надвое: и дать хорошо, и
не дать хорошо. Но ее подмывало налетевшее дикое богатство, точно она сама получит все эти сотни тысяч. Так бывает весной, когда полая вода подхватывает гнилушки, крутит и вертит их и уносит вместе с другим сором.
Выгнав зазнавшегося мальчишку, Карачунский долго
не мог успокоиться. Да, он
вышел из себя, чего никогда
не случалось, и это его злило больше всего. И с кем
не выдержал характера — с мальчишкой, молокососом. Положим, что тот сам вызвал его на это, но чужие глупости еще
не делают нас умнее. Глупо и еще раз глупо.
Ведь
не могла затяжелеть Феня, — тогда бы все другое
вышло.
Первым делом он пошел посоветоваться с Дарьей: особенное дело
выходило совсем, Дарья даже расплакалась, напутствуя Ермошку на подвиг. Чтобы
не потерять времени и
не делать лишней огласки, Ермошка полетел в город верхом на своем иноходце. Он проникся необыкновенной энергией и поднял на ноги и прокурорскую власть, и жандармерию, и исправника.
Чего только он
не передумал, а
выходило все скверно, как ни поверни.
На Сиротке догадывались, что с Петром Васильичем опять что-то
вышло, и решили, что или он попался с краденым золотом, или его вздули старатели за провес. С такими-то делами все равно головы
не сносить. Впрочем, Матюшке было
не до мудреного гостя: дела на Сиротке шли хуже и хуже, а Оксины деньги таяли в кармане как снег…
— Ну, раньше смерти
не помрешь. Только
не надо оборачиваться в таких делах… Ну, иду я, он за мной, повернул я в штрек, и он в штрек. В одном месте надо на четвереньках проползти, чтобы в рассечку
выйти, — я прополз и слушаю. И он за мной ползет… Слышно, как по хрящу шуршит и как под ним хрящ-то осыпается. Ну, тут уж, признаться, и я струхнул. Главная причина, что без покаяния кончился Степан-то Романыч, ну и бродит теперь…
Марье пришлось прожить на Фотьянке дня три, но она все-таки
не могла дождаться баушкиных похорон. Да надо было и Наташку поскорее к месту пристроить. На Богоданке-то она и всю голову прокормит, и пользу еще принесет. Недоразумение
вышло из-за Петруньки, но Марья вперед все предусмотрела. Ей было это даже на руку, потому что благодаря Петруньке из девчонки можно было веревки вить.
Неточные совпадения
В это время слышны шаги и откашливания в комнате Хлестакова. Все спешат наперерыв к дверям, толпятся и стараются
выйти, что происходит
не без того, чтобы
не притиснули кое-кого. Раздаются вполголоса восклицания:
Осип (
выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Я
не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только
выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Как только имел я удовольствие
выйти от вас после того, как вы изволили смутиться полученным письмом, да-с, — так я тогда же забежал… уж, пожалуйста,
не перебивайте, Петр Иванович!
«Ты — бунтовщик!» — с хрипотою // Сказал старик; затрясся весь // И полумертвый пал! // «Теперь конец!» — подумали // Гвардейцы черноусые // И барыни красивые; // Ан
вышло —
не конец!