Неточные совпадения
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой
человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как
на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то
на стену полезет.
Да и всего-то их оставалось в Балчуговском заводе
человек двадцать, да
на Фотьянке около того же.
У Татьяны почти каждый год рождался ребенок, но,
на ее счастье, дети больше умирали, и в живых оставалось всего шесть
человек, причем дочь старшая, Окся, заневестилась давно.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя…
На волос не боюсь и все приму
на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой
человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот
на эстолько не боюсь!..
Господский дом
на Низах был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек было много, а еще больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил
на промыслах уже лет двенадцать и давно был своим
человеком.
Зыков опять повалился в ноги, а Карачунский не мог удержаться и звонко расхохотался. Что же это такое? «Парнишке» шестьдесят лет, и вдруг его драть…
На хохот из кабинета показались горный инженер Оников, бесцветный молодой
человек в форменной тужурке, и тощий носатый лесничий Штамм.
— Пустой
человек, — коротко решил Зыков. — Ничего из того не будет, да и дело прошлое… Тоже и в живых немного уж осталось, кто после воли
на казну робил.
На Фотьянке найдутся двое-трое, да в Балчуговском десяток.
Всех рабочих «обращалось»
на заводе едва пятьдесят
человек в две смены: одна выходила в ночь, другая днем.
Людей не жалели, и промыслы работали «сильной рукой», то есть высылали
на россыпь тысячи рабочих.
В
люди он вышел через жену Дарью, которая в свое время состояла «
на положении горничной» у старика Оникова во времена его грозного владычества.
Подвыпивший Мыльников проявлял необыкновенную гордость. Он бил кулаками себя в грудь и выкрикивал
на всю улицу, что — погодите, покажет он, каков есть
человек Тарас Мыльников, и т. д. Кабацкие завсегдатаи покатывались над Мыльниковым со смеху и при случае подносили стаканчики водки.
Азарт носился в самом воздухе, и Мыльников заговаривал
людей во сто раз умнее себя, как тот же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников
на другой же день поднял Ермошку
на смех в его собственном заведении.
Мина был из дворовых
людей Рязанской губернии и попал
на каторгу за убийство бурмистра.
Нечего делать, заложил он лошадь и под вечерок, чтобы не видели добрые
люди, сам повез жену
на мировую.
— Тогда другой разговор… Только старые
люди сказывали, что свинья не родит бобра. Понадеялась ты
на любовные речи своего Акинфия Назарыча прежде времени…
Андрей Федотыч был добродушный и веселый
человек и любил пошутить, вызывая скрытую зависть Кишкина: хорошо шутить, когда в банке тысяч пятьдесят лежит. Старший брат, Илья Федотыч, наоборот, был очень мрачный субъект и не любил болтать напрасно. Он являлся главной силой, как старый делец, знавший все ходы и выходы сложного горного хозяйства. Кишкина он принимал всегда сухо, но
на этот раз отвел его в соседнюю комнату и строго спросил...
— Да ты чему радуешься-то, Андрошка? Знаешь поговорку: взвыла собака
на свою голову. Так и твое дело. Ты еще не успел подумать, а я уж все знаю. Пустой ты
человек, и больше ничего.
Илья Федотыч с изумлением посмотрел
на Кишкина: перед ним действительно был совсем другой
человек. Великий горный делец подумал, пожал плечами и решил...
— Уж это ты верно… — уныло соглашался Турка, сидя
на корточках перед огнем. —
Люди родом, а деньги водом. Кому счастки… Вон Ермошку взять, да ему наплевать
на триста-то рублей!
Ну, пошел я
на земскую квартиру, а там и староста, и урядник, и наших балчуговских стариков
человек с пять.
Рублиха послужила яблоком раздора между старыми штейгерами. Каждый стоял
на своем, а особенно Родион Потапыч, вложивший в новое дело всю душу. Это был своего рода фанатизм коренного промыслового
человека.
— Пали и до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе глядя
на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье
людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки не
на что купить.
Да, это был почти родной
человек, который смотрел
на нее так участливо и ласково, а главное, так просто, что Феня почувствовала себя легко именно с ним.
Кожин, пошатываясь, прошел к столу, сел
на лавку и с удивлением посмотрел кругом, как
человек, который хочет и не может проснуться. Марья заметила, как у него тряслись губы. Ей сделалось страшно, как матери. Или пьян Кожин, или не в своем уме.
Он ударил кулаком по стулу и застонал, как раненый
человек, которого неосторожно задели за больное место. Марья смотрела
на Устинью Марковну, которая бессмысленно повторяла...
— Что ты, Степан Романыч: очертел
человек, а ты разговаривать с ним. Мне впору с ним отваживаться… Ежели бы ты, Степан Романыч, отвел мне деляночку
на Ульяновом кряже, — прибавил он совершенно другим тоном, — уж так и быть, постарался бы для тебя… Гора-то велика, что тебе стоит махонькую деляночку отвести мне?
Иногда Петр Васильич показывался
на прииске верхом
на своей желтой кобыле и разыгрывал «заплутавшегося
человека», иногда приходил прямо в приисковую контору и предлагал какой-нибудь харч по очень сходной цене и т. д.
Известие о бегстве Фени от баушки Лукерьи застало Родиона Потапыча в самый критический момент, именно когда Рублиха выходила
на роковую двадцатую сажень, где должна была произойти «пересечка». Старик был так увлечен своей работой, что почти не обратил внимания
на это новое горшее несчастье или только сделал такой вид, что окончательно махнул рукой
на когда-то самую любимую дочь. Укрепился старик и не выдал своего горя
на посмеянье чужим
людям.
Итак, все ресурсы были исчерпаны вконец. Оставалось ждать долгую зиму, сидя без всякого дела.
На Кишкина напало то глухое молчаливое отчаяние, которое известно только деловым
людям, когда все их планы рушатся. В таком именно настроении возвращался Кишкин
на свое пепелище в Балчуговский завод, когда ему
на дороге попал пьяный Кожин, кричавший что-то издали и размахивавший руками.
— Нет… Я про одного
человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег
на дело, так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе учились,
на одной парте сидели. А дельце-то какое: повернее в десять раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот как знаю, потому как еще за казной набил руку
на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
— А что Феня? — тихо спросил он. — Знаете, что я вам скажу, Марья Родионовна: не жилец я
на белом свете. Чужой хожу по
людям… И так мне тошно, так тошно!.. Нет, зачем я это говорю?.. Вы не поймете, да и не дай бог никому понимать…
Карачунский опять посмотрел
на главного штейгера и теперь понял все: перед ним сидел сумасшедший
человек, какие встречаются только в рискованных промышленных предприятиях.
Никакие слова, доводы и убеждения здесь не могли иметь места, раз
человек попал
на эту мертвую точку.
Но Петр Васильич не ограничился этой неудачной попыткой. Махнув рукой
на самого Мыльникова, он обратил внимание
на его сотрудников. Яшка Малый был ближе других, да глуп, Прокопий, пожалуй, и поумнее, да трус — только телята его не лижут… Оставался один Семеныч, который был чужим
человеком. Петр Васильич зазвал его как-то в воскресенье к себе, велел Марье поставить самовар, купил наливки и завел тихие любовные речи.
— Не женись
на молоденькой… Ваша братья, старики, больно льстятся
на молодых, а ты бери вдову или девицу в годках. Молодая-то хоть и любопытнее, да от
людей стыдно, да еще она же рукавом растрясет все твое богатство…
Дело в том, что прежде фотьяновцы жили сами собой, крепкие своими каторжными заветами и распорядками, а теперь
на Фотьянке обжились новые
люди, которые и распускали смуту.
Народу нечего было делать, и опять должны были идти
на компанейские работы, которых тоже было в обрез:
на Рублихе околачивалось
человек пятьдесят,
на Дернихе вскрывали новый разрез до сотни, а остальные опять разбрелись по своим старательским работам — промывали борта заброшенных казенных разрезов, били дудки и просто шлялись с места
на место, чтобы как-нибудь убить время.
— Рассуди нас, Степан Романыч, — спокойно заявил старик. — Уж
на что лют был покойничек Иван Герасимыч Оников, живых
людей в гроб вгонял, а и тот не смел такие слова выражать… Неужто теперь хуже каторжного положенья? Да и дело мое правое, Степан Романыч… Уж я поблажки, кажется, не даю рабочим, а только зачем дразнить их напрасно.
— А так, голубь мой сизокрылый… Не чужие, слава богу, сочтемся, — бессовестно ответил Мыльников, лукаво подмигивая. — Сестрице Марье Родивоновне поклончик скажи от меня… Я, брат, свою родню вот как соблюдаю. Приди ко мне
на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь к вороту вставай, хошь
на отпорку. А в дудку не пущу, потому как не желаю обидеть Оксю. Вот каков есть
человек Тарас Мыльников… А сестрицу Марью Родивоновну уважаю
на особицу за ее развертной карахтер.
На этом пункте они всегда спорили. Старый штейгер относился к вольному
человеку — старателю — с ненавистью старой дворовой собаки. Вот свои работы — другое дело… Это настоящее дело, кабы сила брала. Между разговорами Родион Потапыч вечно прислушивался к смешанному гулу работавшей шахты и, как опытный капельмейстер, в этой пестрой волне звуков сейчас же улавливал малейшую неверную ноту. Раз он соскочил совсем бледный и даже поднял руку кверху.
Эти вызовы производили
на Карачунского страшно двойственное впечатление: знакомый
человек, с которым он много раз играл в клубе в карты и встречался у знакомых, и вдруг начинает официальным тоном допрашивать о звании, имени, отчестве, фамилии, общественном положении и подробностях передачи казенных промыслов.
Промысловые служащие, конечно, знали о всем происходившем и смотрели
на Карачунского как
на обреченного
человека.
— Ох, помирать скоро, Андрошка… О душе надо подумать. Прежние-то
люди больше нас о душе думали: и греха было больше, и спасения было больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга. Вот хоть тебя взять: напал
на деньги и съежился весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь — с собой ничего не возьмешь. И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а как насосались — и конец.
В морозы он выгонял ее во двор босую, гонялся за ней с ножом, бил до беспамятства и вообще проделывал те зверства,
на какие способен очертевший русский
человек.
Кожин сам отворил и провел гостя не в избу, а в огород, где под березой,
на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку с водкой. Вот это называется ударить
человека прямо между глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось озеро, горевшее
на солнце, как расплавленное. У самой воды стояла каменная кожевня, в которой летом работы было совсем мало.
— Да разве это можно живого
человека так увечить?! — орал он
на весь кабак, размахивая руками. — Кержаки — так кержаки и есть… А закон и
на них найдем!..
— Ах, какой ты несообразный
человек, Матюшка!.. Ничего-то ты не понимаешь… Будет золото
на Сиротке, уж поверь мне.
На Ягодном-то у Ястребова не лучше пески, а два пуда сдал в прошлом году.
— Ну, видно, не сойдемся мы с тобой, Матвей… Не пеняй
на меня, ежели другого верного
человека найду.
В первое время все были как будто ошеломлены. Что же, ежели такие порядки заведутся, так и житья
на промыслах не будет. Конечно, промысловые
люди не угодники, а все-таки и по человечеству рассудить надобно. Чаще и чаще рабочие вспоминали Карачунского и почесывали в затылках. Крепкий был
человек, а умел где нужно и не видеть и не слышать. В кабаках обсуждался подробно каждый шаг Оникова, каждое его слово, и наконец произнесен был приговор, выражавшийся одним словом...
Одним словом, дело не склеилось, хотя непоколебимая уверенность старого штейгера повлияла
на недоверчивого Оникова. А кто его знает, может все случиться, чем враг не шутит! Положим, этот Зыков и сумасшедший
человек, но и жильное дело тоже сумасшедшее.