Неточные совпадения
Кишкин смотрел
на оборванную кучку старателей с невольным сожалением: совсем заморился
народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны были из тряпиц. У мужиков лица испитые, озлобленные. Непокрытая приисковая голь глядела из каждой прорехи. Пока Зыков был занят доводкой, Кишкин подошел к рябому старику с большим горбатым носом.
Кишкин подсел
на свалку и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали… Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется
народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как
на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый
народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то
на стену полезет.
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя
на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся
народ вконец…
— Тьфу!.. — отплюнулся Родион Потапыч, стараясь не глядеть
на проклятое место. — Вот, баушка, до чего мы с тобой дожили: не выходит
народ из кабака… Днюют и ночуют у Ермошки.
— Ох, и не говори, Родион Потапыч! У нас
на Фотьянке тоже мужики пируют без утыху… Что только и будет, как жить-то будут. Ополоумели вконец… Никакой страсти не стало в
народе.
—
На промыслах везде одни порядки, Родион Потапыч: ослабел
народ, измалодушествовался… Главная причина: никакой
народу страсти не стало… В церковь придешь: одни старухи. Вконец измотался
народ.
Явилась даже спекуляция
на Мутяшку: некоторые рабочие ходили по кабакам,
на базаре и везде, где сбивался
народ, и в самой таинственной форме предлагали озолотить «за красную бумагу» [Красная бумага — десятирублевый кредитный билет.].
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже
народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы
на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А что
на Фотьянке делается: совсем сбесился
народ. С Балчуговского все
на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я
на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы глаза.
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. — Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать… Да еще и то сказать, в Балчугах
народ балованный, как раз еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое
на уме…
Другая девушка не сохранит себя — вон какой у нас
народ на промыслах! — разродится младенцем, а все-таки младенец крещеный будет…
— Что мы, разве невольники какие для твоего Родиона-то Потапыча? — выкрикивал Петр Васильич. — Ему хорошо, так и другим тоже надо… Как собака лежит
на сене: сам не ест и другим не дает. Продался конпании и знать ничего не хочет… Захудал
народ вконец, взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто еще не заработал…
— Это твоя работа, анафема!.. — корил Кишкин Мыльникову, которого брали
на разрыв. — Вот сколько
народу обоврал!..
— Одинова, это точно, согрешил… — каялся Мыльников. — Силком затащили робята. Сидим это, братец ты мой, мы в кабаке, напримерно, и вдруг трах! следователь… Трах! сейчас
народ сбивать
на земскую квартиру, и меня в первую голову зацепили, как, значит, я обозначен у него в гумаге. И следователь не простой, а важный — так и называется: важный следователь.
— Видно, по ему по самому… Попервоначалу-то следователь в Балчуговском заводе с неделю выжил, а теперь
на Фотьянку перебрался и сбивает
народ со всех сторон. Почитай, всех стариков поднял…
— Следователь-то у Петра Васильича в дому остановился, — объяснил сотник. — И Ястребов там, и Кишкин. Такую кашу заварили, что и не расхлебать. Главное,
народ весь
на работах, а следователь требовает к себе…
А баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела
на господ такими жадными глазами, точно хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина. Карачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты
народом, и Карачунский не знал, где ему сесть.
— Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо вот как замуж выскочит… У них
на Фотьянке-то
народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и говорит: «Ужо вот моя-то Дарья подохнет, так я к тебе сватов зашлю…»
— Не Ермошка, так другой выищется…
На Фотьянке теперь
народу видимо-невидимо, точно праздник. Все фотьянские бабы лопатами деньги гребут: и постой держат, и харчи продают, и обшивают приисковых. За одно лето сколько новых изб поставили. Всех вольное-то золото поднимает. А по вечерам такое веселье поднимается… Наши приисковые гуляют.
— Весь
народ из Балчугов бежит
на Фотьянку… — со вздохом прибавила Марья.
С других приисков
народ заходил, и вся Мутяшка была
на вестях: у кого какое золото идет, где новые работы ставят и т. д.
Разговор завязывался. Петр Васильич усаживался куда-нибудь
на перемывку, закуривал «цигарку», свернутую из бумаги, и заводил неторопливые речи. Рабочие —
народ опытный и понимали, какую лошадь ищет кривой мужик.
Баушка Лукерья выбивалась из сил, чтобы утишить блажившего сынка, но из этого ничего не выходило, потому что и Ястребов тоже лез
на стену и несколько раз собирался поколотить сварливого кривого черта. Но особенно ругал жильца Петр Васильич в кабаке Фролки, где
народ помирал со смеху.
— Да как же: под носом Мыльникову жилу отдали… Какой же это порядок? Теперь в
народе только и разговору что про мыльниковскую жилу. Галдят по кабакам, ко мне пристают… Проходу не стало. А главное, обидно уж очень.
На смех поднимают.
— Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл, что никому и не догадаться… В настоящие руки попало. Только ты смотри не болтай до поры до времени… Теперь ты сослался
на немочь, а потом вдруг… Нет, ты лучше так сделай: никому ни слова, будто и сам не знаешь, — чтобы Кожин после не вступался… Старателишки тоже могут к тебе привязаться. Ноне вон какой
народ пошел… Умен, умен, нечего сказать: к рукам и золото.
Время было самое глухое,
народ сидел без работы, и все мечты сводились
на близившееся лето.
Народу нечего было делать, и опять должны были идти
на компанейские работы, которых тоже было в обрез:
на Рублихе околачивалось человек пятьдесят,
на Дернихе вскрывали новый разрез до сотни, а остальные опять разбрелись по своим старательским работам — промывали борта заброшенных казенных разрезов, били дудки и просто шлялись с места
на место, чтобы как-нибудь убить время.
— Вот, Оксинька, какие дела
на белом свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать, так ты поумнее других протчих
народов себя оказала… И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!.. У дедушки, у Родиона Потапыча, жилку прятала?.. У родителя стянешь да к дедушке?.. Никто и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то и сейчас волосы
на себе рвет. Ну, да ему все равно не пошла бы впрок и твоя жилка. Все по кабакам бы растащил…
Сейчас же было заключено условие, и артель Матюшки переселилась
на Сиротку через два дня. К ним присоединились лакей Ганька и бывший доводчик
на золотопромывальной фабрике Ераков.
Народ так и бежал с компанейских работ: раз — всех тянуло
на свой вольный хлеб, а второе — новый главный управляющий очень уж круто принялся заводить свои новые порядки.
— Упыхается… Главная причина, что здря все делает. Конечно, вашего брата, хищников, не за что похвалить, а суди
на волка — суди и по волку. Все пить-есть хотят, а добыча-то невелика. Удивительное это дело, как я погляжу. Жалились раньше, что работ нет, делянками притесняют, ну, открылась Кедровская дача, — кажется, места невпроворот. Так? А все
народ беднится, все в лохмотьях ходят…
На Фотьянке
народ улучшается
на глазах: там изба новая, там ворота, там лошадь…
— Сам поджег свой-то дом!.. — галдел
народ, запрудивший улицу и мешавший работавшим
на пожарище. — Недаром тогда грозился в волости выжечь всю Фотьянку. В огонь бы его, кривого пса!..