Неточные совпадения
Это были совсем легкомысленные слова для убеленного сединами старца и его сморщенного лица, если бы не оправдывали их маленькие, любопытные, вороватые
глаза, не хотевшие стариться. За маленький рост
на золотых промыслах Кишкин был известен под именем Шишки, как прежде его называли только за
глаза, а теперь прямо в лицо.
В первое мгновение Зыков не поверил и только посмотрел удивленными
глазами на Кишкина, не врет ли старая конторская крыса, но тот говорил с такой уверенностью, что сомнений не могло быть. Эта весть поразила старика, и он смущенно пробормотал...
Турка посмотрел
на Кишкина слезившимися потухшими
глазами и равнодушно пожевал сухими губами.
Старый Турка сразу повеселел, припомнив старинку, но Кишкин
глазами указал ему
на Зыкова: дескать, не впору язык развязываешь, старина… Старый штейгер собрал промытое золото
на железную лопаточку, взвесил
на руке и заметил...
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой
на один
глаз.
На сходках он был первый крикун.
На Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал
на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем дело.
Дорога в Тайболу проходила Низами, так что Яше пришлось ехать мимо избушки Мыльникова, стоявшей
на тракту, как называли дорогу в город. Было еще раннее утро, но Мыльников стоял за воротами и смотрел, как ехал Яша. Это был среднего роста мужик с растрепанными волосами, клочковатой рыжей бороденкой и какими-то «ядовитыми»
глазами. Яша не любил встречаться с зятем, который обыкновенно поднимал его
на смех, но теперь неловко было проехать мимо.
Яша моргал
глазами, гладил свою лысину и не смел взглянуть
на стоявшую посреди избы старуху.
— Медведица… — проговорил Мыльников, указывая
глазами на дверь, в которую вышла старуха. — Погоди, вот я разговорюсь с ней по-настоящему… Такого холоду напущу, что не обрадуется.
Вошла Феня, высокая и стройная девушка, конфузившаяся теперь своего красного кумачного платка, повязанного по-бабьи. Она заметно похудела за эти дни и пугливо смотрела
на брата и
на зятя своими большими серыми
глазами, опушенными такими длинными ресницами.
Зыков сделал знак
глазами, и любезная теща уплелась из избы, благословляя
на этот раз заблудящего и отпетого зятя.
Да недалеко ходить, вот покойничек, родитель Александра Иваныча, — старик указал
глазами на Оникова, — Иван Герасимыч, бывало, только еще выезжает вот из этого самого дома
на работы, а уж
на Фотьянке все знают…
Феня ужасно смущалась своего первого визита с мужем в Балчуговский завод и надвинула новенький шерстяной платок
на самые
глаза.
Это молодое горе было так искренне, а заплаканные девичьи
глаза смотрели
на Карачунского с такой умоляющей наивностью, что он не выдержал и проговорил...
Зыков точно испугался и несколько времени смотрел
на Карачунского ничего не понимающими
глазами, а потом махнул рукой и проговорил...
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила
на корабельную мачту. Издали еще волчьим
глазом глянул Ермошкин кабак: у его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
—
Глаза бы не глядели, — с грустью отвечал Родион Потапыч, шагая по середине улицы рядом с лошадью. — Охальники… И нет хуже, как эти понедельники.
Глаза бы не глядели, как работнички-то наши выйдут завтра
на работу… Как мухи травленые ползают. Рыло опухнет,
глаза затекут… тьфу!..
Поравнявшись с кабаком, они замолчали, точно ехали по зачумленному месту. Родион Потапыч несколько раз волком посмотрел
на кабацкую дверь и еще раз плюнул. Угнетенное настроение продолжалось
на расстоянии целой улицы, пока кабацкий
глаз не скрылся из виду.
Балчуговское воскресенье отдалось и
на шахтах: коморник Мутовка, сидевший в караулке при шахте, усиленно моргал подслеповатыми
глазами, у машиниста Семеныча, молодого парня-франта, язык заплетался, откатчики при шахте мотались
на ногах, как чумная скотина.
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А что
на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все
на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я
на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы
глаза.
— Устроил… — коротко ответил он, опуская
глаза. — К себе-то в дом совестно было ее привезти, так я ее
на Фотьянку, к сродственнице определил. Баушка Лукерья… Она мне по первой жене своячиной приходится. Ну, я к ней и опеределил Феню пока что…
Эти слова точно пошатнули Кожина. Он сел
на лавку, закрыл лицо руками и заплакал. Петр Васильич крякнул, баушка Лукерья стояла в уголке, опустив
глаза. Феня вся побелела, но не сделала шагу. В избе раздавались только глухие рыдания Кожина. Еще бы одно мгновение — и она бросилась бы к нему, но Кожин в этот момент поднялся с лавки, выпрямился и проговорил...
Разговор оказался короче воробьиного носа: баушка Лукерья говорила свое, Кожин свое. Он не стыдился своих слез и только смотрел
на старуху такими страшными
глазами.
— Андрон Евстратыч, надо полагать, Ермошка бросился с заявкой
на Фотьянку, а Ястребов для отвода
глаз смутьянит, — шепотом сообщил Мыльников. — Верно говорю… Должон он быть здесь, а его нет.
Окся решительно ничего не понимала и глядела
на своего мучителя совсем дикими
глазами.
— Ужо будет летом гостей привозить
на Рублиху — только его и дела, — ворчал старик, ревновавший свою шахту к каждому постороннему
глазу. — У другого такой
глаз, что его и близко-то к шахте нельзя пущать… Не больно-то любит жильное золото, когда зря лезут в шахту…
Следователь сидел в чистой горнице и пил водку с Ястребовым, который подробно объяснял приисковую терминологию — что такое россыпь, разрез, борта россыпи, ортовые работы, забои, шурфы и т. д. Следователь был пожилой лысый мужчина с рыжеватой бородкой и темными умными
глазами. Он испытующе смотрел
на массивную фигуру Ястребова и в такт его объяснений кивал своей лысой прежде времени головой.
Следователь взглянул вопросительно
на Кишкина. Тот заерзал
на месте, виновато скашивая
глаза на Зыкова, и проговорил...
А баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела
на господ такими жадными
глазами, точно хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина. Карачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом, и Карачунский не знал, где ему сесть.
— Отстань… убью!.. — шептал Кожин, глядя
на него дикими
глазами.
— А что Родион-то Потапыч скажет, когда узнает? — повторяла Устинья Марковна. — Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе: хоть не настоящая, а все же как будто и жена. А теперь
на улицу
глаза нельзя будет показать… У всех
на виду наше-то горе!
— Этакие бесстыжие
глаза… — подивилась
на него старуха, качая головой. — То-то путаник-мужичонка!.. И сон у них у всех один: Окся-то так же дрыхнет, как колода. Присунулась до места и спит… Ох, согрешила я! Не нажить, видно, мне другой-то Фени… Ах, грехи, грехи!..
У Петра Васильича было несколько подходов, чтобы отвести
глаза приисковым смотрителям и доверенным. Так, он прикидывался, что потерял лошадь, и выходил
на прииск с уздой в руках.
Это была, во всяком случае, оригинальная компания: отставной казенный палач, шваль Мыльников и Окся. Как ухищрялся добывать Мыльников пропитание
на всех троих, трудно сказать; но пропитание, хотя и довольно скудное, все-таки добывалось. В котелке Окся варила картошку, а потом являлся ржаной хлеб. Палач Никитушка, когда был трезвый, почти не разговаривал ни с кем — уставит свои оловянные
глаза и молчит. Поест, выкурит трубку и опять за работу. Мыльников часто приставал к нему с разными пустыми разговорами.
Родион Потапыч подошел к паровым котлам, присел у топки, и вырвавшееся яркое пламя осветило
на сердитом старческом лице какую-то детскую улыбку, которая легкой тенью мелькнула
на губах, искоркой вспыхнула в
глазах и сейчас же схоронилась в глубоких морщинах старческого лица.
— Замучишь, только и всего, — заметил Кожин, хозяйским
глазом посмотрев
на взмыленную лошадь. — Не к рукам конь…
В этих словах сказывалось ворчанье дворовой собаки
на волчью стаю, и Карачунский только пожал плечами. А вид у рабочих был некрасив — успели проесть летние заработки и отощали. По старой привычке они снимали шапки, но
глаза смотрели угрюмо и озлобленно. Карачунский являлся для них живым олицетворением всяческих промысловых бед и напастей.
Он несколько времени лежал с закрытыми
глазами, потом осторожно поднялся и выглянул в дверь — рабочие уже были
на середине болота.
Кучер, должно быть, вздремнул
на козлах, потому что лошади поднимались
на Краюхин увал шагом: колокольчик сонно бормотал под дугой, когда коренник взмахивал головой; пристяжная пряла ушами, горячим
глазом вглядываясь в серый полумрак.
Вот о чем задумывался он, проводя ночи
на Рублихе. Тысячу раз мысль проходила по одной и той же дороге, без конца повторяя те же подробности и производя гнетущее настроение. Если бы открыть
на Рублихе хорошую жилу, то тогда можно было бы оправдать себя в
глазах компании и уйти из дела с честью: это было для него единственным спасением.
Кожин сам отворил и провел гостя не в избу, а в огород, где под березой,
на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку с водкой. Вот это называется ударить человека прямо между
глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось озеро, горевшее
на солнце, как расплавленное. У самой воды стояла каменная кожевня, в которой летом работы было совсем мало.
— Своими
глазами видел… — бормотал Мыльников, не ожидавший такого действия своих слов. — Я думал: мертвяк, и даже отшатнулся, а это она, значит, жена Кожина распята… Так
на руках и висит.
В Тайболу начальство нагрянуло к вечеру. Когда подъезжали к самому селению, Ермошка вдруг струсил: сам он ничего не видал, а поверил
на слово пьяному Мыльникову. Тому с пьяных
глаз могло и померещиться незнамо что… Однако эти сомнения сейчас же разрешились, когда был произведен осмотр кожинского дома. Сам хозяин спал пьяный в сарае. Старуха долго не отворяла и бросилась в подклеть развязывать сноху, но ее тут и накрыли.
Кожин только посмотрел
на него остановившимися страшными
глазами и улыбнулся. У него по странной ассоциации идей мелькнула в голове мысль: почему он не убил Карачунского, когда встрел его ночью
на дороге, — все равно бы отвечать-то. Произошла раздирательная сцена, когда Кожина повели в город для предварительного заключения. Старуху Маремьяну едва оттащили от него.
Петр Васильич по пальцам начал вычислять, сколько получили бы они прибыли и как все это легко сделать, только был бы свой прииск,
на который можно бы разнести золото в приисковую книгу. У Матюшки даже голова закружилась от этих разговоров, и он смотрел
на змея-искусителя осовелыми
глазами.
Как теперь, видел Родион Потапыч своего старого начальника, когда он приехал за три дня и с улыбочкой сказал: «Ну, дедушка, мне три дня осталось жить — торопись!» В последний роковой день он приехал такой свежий, розовый и уже ничего не спросил, а
глазами прочитал свой ответ
на лице старого штейгера.
Родион Потапыч проводил нового начальника до выхода из корпуса и долго стоял
на пороге, провожая
глазами знакомую пару раскормленных господских лошадей.
— Дело тебе говорят. Кабы мне такую уйму деньжищ, да я бы… Первое дело, сгреб бы их, как ястреб, и убежал куда
глаза глядят. С деньгами, брат,
на все стороны скатертью дорога…
Наташка, живя
на Фотьянке, выравнялась с изумительной быстротой, как растение, поставленное
на окно. Она и выросла, и пополнела, и зарумянилась — совсем невеста. А
глазами вся в Феню: такие же упрямо-ласковые и спокойно-покорные. Кишкина она терпеть не могла и пряталась от него. Она даже плакала, когда баушка посылала ее прислуживать Кишкину.
— За волосы тебя никто не тащил! Свои
глаза были… Да ты что пристал-то ко мне, смола? Своего ума к чужой коже не пришьешь… Кабы у тебя ум… что я тебе наказывал-то, оболтусу? Сам знаешь, что мне
на Богоданку дорога заказана…
Ганька только что узнал от Мыльникова пикантную новость и сгорал от нетерпения видеть своими
глазами драного Петра Васильича. Это было жадное лакейское любопытство. Мыльников тоже был счастлив, что первым принес
на Сиротку любопытную весточку.