Неточные совпадения
Кишкин смотрел
на оборванную кучку старателей с невольным сожалением: совсем заморился народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны были из тряпиц. У мужиков лица испитые, озлобленные. Непокрытая приисковая голь глядела из каждой прорехи. Пока Зыков был занят доводкой, Кишкин подошел к рябому старику с
большим горбатым носом.
Они расстались
большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя
на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Вторая жена была взята в своей же Нагорной стороне; она была уже дочерью каторжанки. Зыков лет
на двадцать был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все еще был молодцом. Старик почему-то недолюбливал этой второй жены и при каждом удобном случае вспоминал про первую: «Это еще при Марфе Тимофеевне было», или «Покойница Марфа Тимофеевна была
большая охотница до заказных блинов». В первое время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась этими воспоминаниями и раз отрезала мужу...
У Татьяны почти каждый год рождался ребенок, но,
на ее счастье, дети
больше умирали, и в живых оставалось всего шесть человек, причем дочь старшая, Окся, заневестилась давно.
Верстах в шести от Балчуговского завода разлилось довольно
большое озеро Тайбола, а
на нем осело раскольничье селение, одноименное с озером.
Прокопий, по обыкновению,
больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то так, что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то деле, за все про все отдувайся он один, а сами, чуть что, — и в кусты. Он напал
на зятя с особенной энергией.
Верст
на пять берег озера был обложен раскольничьей стройкой, разорванной в самой середине двумя пустырями: здесь красовались два
больших раскольничьих скита, мужской и женский, построенные в тридцатых годах нынешнего столетия.
Вошла Феня, высокая и стройная девушка, конфузившаяся теперь своего красного кумачного платка, повязанного по-бабьи. Она заметно похудела за эти дни и пугливо смотрела
на брата и
на зятя своими
большими серыми глазами, опушенными такими длинными ресницами.
Яша сразу обессилел: он совсем забыл про существование Наташки и сынишки Пети. Куда он с ними денется, ежели родитель выгонит
на улицу?.. Пока
большие бабы судили да рядили, Наташка не принимала в этом никакого участия. Она пестовала своего братишку смирненько где-нибудь в уголке, как и следует сироте, и все ждала, когда вернется отец. Когда в передней избе поднялся крик, у ней тряслись руки и ноги.
Господский дом
на Низах был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек было много, а еще
больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил
на промыслах уже лет двенадцать и давно был своим человеком.
В
большой передней всех гостей встречали охотничьи собаки, и Родион Потапыч каждый раз морщился, потому что питал какое-то органическое отвращение к псу вообще.
На его счастье, вышла смазливая горничная в кокетливом белом переднике и отогнала обнюхивавших гостя собак.
Карачунский повел его прямо в столовую. Родион Потапыч ступал своими
большими сапогами по налощенному полу с такой осторожностью, точно боялся что-то пролить. Столовая была обставлена с настоящим шиком: стены под дуб, дубовый массивный буфет с резными украшениями, дубовая мебель, поставец и т. д. Чай разливал сам хозяин. Зыков присел
на кончик стула и весь вытянулся.
Кричали
на сходках
больше молодые, которые выросли уже после воли.
Баушка Лукерья приехала тоже верхом, несмотря
на свои шестьдесят лет с
большим хвостиком.
Он точно раз и навсегда замерз
на своем промысловом деле да
больше и не оттаял.
Некоторое время поддержала падавшее дело открытая
на Фотьянке Кишкиным богатейшая россыпь, давшая в течение трех лет
больше ста пудов золота, а дальше случился уже скандал — золотник золота обходился казне в двадцать семь рублей при номинальной его стоимости в четыре рубля.
Всех
больше надоедал Ермошке шваль Мыльников, который ежедневно являлся в кабак и толкался
на народе неизвестно зачем. Он имел привычку приставать к каждому, задирал, ссорился и частенько бывал бит, но последнее мало
на него действовало.
Сложился целый ряд легенд о золоте
на Мутяшке, вроде того, что там
на золоте положен
большой зарок, который не действует только
на невинную девицу, а мужику не дается.
Он все
больше и
больше наваливал работы
на безответную девку, а когда она не исполняла ее, хлестал ремнем или таскал за волосы. Окся не жаловалась, не плакала, и это окончательно выводило Тараса из себя.
— Баушка, не мне тебя учить, а только
большой ответ ты принимаешь
на себя…
— Да ты чему радуешься-то, Андрошка? Знаешь поговорку: взвыла собака
на свою голову. Так и твое дело. Ты еще не успел подумать, а я уж все знаю. Пустой ты человек, и
больше ничего.
Старуха сдалась, потому что
на Фотьянке деньги стоили дорого. Ястребов действительно дал пятнадцать рублей в месяц да еще сказал, что будет жить только наездом. Приехал Ястребов
на тройке в своем тарантасе и произвел
на всю Фотьянку
большое впечатление, точно этим приездом открывалась в истории кондового варнацкого гнезда новая эра. Держал себя Ястребов настоящим барином и сыпал деньгами направо и налево.
Ему приходилось делать
большие обходы, чтобы не попасть
на глаза Шишке, а Мина Клейменый вел все вперед и вперед своим ровным старческим шагом. Петр Васильич быстро утомился и даже вспотел. Наконец Мина остановился
на краю круглого болотца, которое выливалось ржавым ручейком в Мутяшку.
По составленному плану работы
на Рублихе предполагались в
больших размерах.
—
На Фотьянской россыпи
больше ста пудов добыли, — повторял Зыков, точно хотел этим унизить благонадежность Дернихи. — Вот ужо Рублиха наша ахнет, так это другое дело…
Всего
больше боялся Зыков, что Оников привезет из города барынь, а из них выищется какая-нибудь вертоголовая и полезет в шахту: тогда все дело хоть брось. А что может быть другое
на уме у Оникова, который только ест да пьет?.. И Карачунский любопытен до женского полу, только у него все шито и крыто.
— Нет, мамынька, достаточно с меня… Обругает, как увидит. Хоть и тяжело
на промыслах, а все-таки своя воля… Сам
большой, сам маленький…
Конечно, Ястребов давал деньги
на золото, разносил его по книгам со своих приисков и сдавал в казну, но Петр Васильич считал свои труды
больше, потому что шлялся с уздой, валял дурака и постоянно рисковал своей шкурой как со стороны хозяев, так и от рабочих.
Рабочих
на Рублихе всего
больше интересовало то, как теперь Карачунский встретится с Родионом Потапычем, а встретиться они были должны неизбежно, потому что Карачунский тоже начинал увлекаться новой шахтой и следил за работой с напряженным вниманием. Эта встреча произошла
на дне Рублихи, куда спустился Карачунский по стремянке.
Разговор был вообще несложный. Родион Потапыч добыл из сундука свою «паужину» и разделил с Оксей, которая глотала
большими кусками, с жадностью бездомной собаки, и даже жмурилась от удовольствия. Старик смотрел
на свою гостью, и в его суровую душу закрадывалась предательская жалость, смешанная с тяжелым мужицким презрением к бабе вообще.
Кожин как-то сразу прочухался от такой
большой цифры и с удивлением посмотрел
на своего спутника, который показался ему таким маленьким и жалким.
За последнее лето таких новых изб появилось
на Фотьянке до десятка, а новых крыш и того
больше.
Марья терпеливо выслушала ворчанье и попреки старухи, а сама думала только одно: как это баушка не поймет, что если молодые девки выскакивают замуж без хлопот, так ей надо самой позаботиться о своей голове. Не
на кого больше-то надеяться… Голова у Марьи так и кружилась, даже дух захватывало. Не из важных женихов машинист Семеныч, а все-таки мужчина… Хорошо баушке Лукерье теперь бобы-то разводить, когда свой век изжила… Тятенька Родион Потапыч такой же: только про себя и знают.
Летом исследовать содержание болота было трудно, а из-под льда удобнее: прорубалась прорубь, и землю вычерпывали со дна
большими промысловыми ковшами
на длинных чернях.
— Ну, тогда придется идти к Ермошке.
Больше не у кого взять, — решительно заявил Кишкин. — Его счастье — все одно, рубль
на рубль барыша получит не пито — не едено.
Выгнав зазнавшегося мальчишку, Карачунский долго не мог успокоиться. Да, он вышел из себя, чего никогда не случалось, и это его злило
больше всего. И с кем не выдержал характера — с мальчишкой, молокососом. Положим, что тот сам вызвал его
на это, но чужие глупости еще не делают нас умнее. Глупо и еще раз глупо.
Всего
больше Кишкин не любил, когда
на прииск приезжали гости, как тот же Ястребов. Знаменитый скупщик делал такой вид, что ему все равно и что он нисколько не завидует дикому счастью Кишкина.
— Ох, помирать скоро, Андрошка… О душе надо подумать. Прежние-то люди
больше нас о душе думали: и греха было
больше, и спасения было
больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга. Вот хоть тебя взять: напал
на деньги и съежился весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь — с собой ничего не возьмешь. И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а как насосались — и конец.
Они выпивали и болтали о Кишкине, как тот «распыхался»
на своей Богоданке, о старательских работах, о том, как Петр Васильич скупает золото, о пропавшем без вести Матюшке и т. д. Кожин
больше молчал, прислушиваясь к глухим стонам, доносившимся откуда-то со стороны избы. Когда Мыльников насторожился в этом направлении, он равнодушно заметил...
На Сиротке была выстроена новая изба
на новом месте, где были поставлены новые работы. Артель точно ожила. Это была своя настоящая работа — сами
большие, сами маленькие. Пока содержание золота было невелико, но все-таки лучше, чем по чужим приискам шляться. Ганька вел приисковую книгу и сразу накинул
на себя важность. Матюшка уже два раза уходил
на Фотьянку для тайных переговоров с Петром Васильичем, который, по обыкновению, что-то «выкомуривал» и финтил.
— Мне нужно серьезно поговорить… Я не верю в эту шахту, но бросить сейчас дело,
на которое затрачено
больше ста тысяч, я не имею никакого права. Наконец, мы обязаны контрактом вести жильные работы… Во всяком случае я думаю расширить работы в этом пункте.
Старуха всплакнула с горя: ей именно теперь стало жаль Петра Васильича, когда Кишкин поднял его
на смех.
Большой мужик, теперь показаться
на людях будет нельзя. Чтобы чем-нибудь досадить Кишкину, она пристала к нему с требованием своих денег.
С Кишкиным действительно случилась
большая перемена. Первое время своего богатства он ходил в своем старом рваном пальто и ни за что не хотел менять
на новое. Знакомые даже стыдили его. А потом вдруг поехал в город и вернулся оттуда щеголем, во всем новом, и первым делом к баушке Лукерье.
Ясно было только одно:
на Фотьянке ему
больше не жить.
— И то сделает… Подсылала уж ко мне, — тихо проговорил Матюшка, оглядываясь. — А только мне она, Марья-то, совсем не надобна, окромя того, чтобы вызнать, где ключи прячет Шишка… Каждый день, слышь,
на новом месте. Потом Марья же сказывала мне, что он теперь зачастил
больше к баушке Лукерье и Наташку сватает.
Марья болтает, а сама смеется и глазами в Матюшку так упирается, что ему даже жутко делается. Впрочем, он встряхивает своими кудрями и подсаживается
на завалинку, чтобы выкурить цигарку, а потом уж идет в Марьину горенку; Марья вдруг стихает, мешается и смотрит
на Матюшку какими-то радостно-испуганными глазами. Какой он
большой в этой горенке — Семеныч перед ним цыпленок.