Неточные совпадения
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. — Не смущай свово родителя… Вишь,
как он сразу укротился. Яша, что же это ты в самом-то деле?.. По первому
разу и испугался родителей…
— А уж что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в другой
раз ходят. А что касаемо выдела, так уж
как волостные старички рассудят, так тому и быть.
Старик редко даже улыбался, а
как он хохочет — Яша слышал в первый
раз. Ему вдруг сделалось так страшно, так страшно,
как еще никогда не было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
Как-то
раз один служащий — повытчики еще тогда были, — повытчик Мокрушин, седой уж старик, до пенсии ему оставалось две недели, выпил грешным делом на именинах да пьяненький и попадись Телятникову на глаза.
Родион Потапыч числился в это время на каторге и не
раз был свидетелем,
как Марфа Тимофеевна возвращалась по утрам из смотрительской квартиры вся в слезах. Эти ли девичьи слезы, девичья ли краса, только начал он крепко задумываться… Заметил эту перемену даже Антон Лазарич и не
раз спрашивал...
— Связала я тебя, Ермолай Семеныч, — говорила она мужу о себе,
как говорят о покойниках. — В самый бы тебе
раз жениться на зыковской Фене… Девка — чистяк. Ох, нейдет моя смертынька…
Азарт носился в самом воздухе, и Мыльников заговаривал людей во сто
раз умнее себя,
как тот же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников на другой же день поднял Ермошку на смех в его собственном заведении.
Так шла жизнь семьи Мыльниковых, когда в нее неожиданно хлынули дикие деньги,
какие Тарас вымогал из доверчивых людей своей «словесностью».
Раз под вечер он привел в свою избушку даже гостей — событие небывалое. С ним пришли Кишкин, Яша, Петр Васильич с Фотьянки и Мина Клейменый.
Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой
как камень, разговоры сразу оживились. Все пропустили по стаканчику, но колбасу ел один Кишкин да хозяин. Окся стояла у печки и не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый
раз видела,
как едят колбасу, и даже отплюнула несколько
раз.
Горько расплакалась Феня всего один
раз, когда брат Яша привез ей из Балчугова ее девичье приданое. Снимая с себя раскольничий косоклинный сарафан, подаренный богоданной матушкой Маремьяной, она точно навеки прощалась со своей тайболовской жизнью. Ах,
как было ей горько и тошно, особенно вспоминаючи любовные речи Акинфия Назарыча… Где-то он теперь, мил-сердечный друг? Принесут ему ее дареное платье,
как с утопленницы. Баушка Лукерья поняла девичье горе, нахмурилась и сурово сказала...
Андрей Федотыч был добродушный и веселый человек и любил пошутить, вызывая скрытую зависть Кишкина: хорошо шутить, когда в банке тысяч пятьдесят лежит. Старший брат, Илья Федотыч, наоборот, был очень мрачный субъект и не любил болтать напрасно. Он являлся главной силой,
как старый делец, знавший все ходы и выходы сложного горного хозяйства. Кишкина он принимал всегда сухо, но на этот
раз отвел его в соседнюю комнату и строго спросил...
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять:
какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой
раз Кедровскую дачу не будем открывать.
С Оксей случилось что-то необыкновенное,
как только она увидела Матюшку в первый
раз, когда партия выступала из Фотьянки.
Он по десяти
раз в сутки спускался по стремянке в шахту и зорко наблюдал,
как ее крепят, чтобы не было ни малейшей заминки.
Рассказывала Феня,
как наезжал несколько
раз Акинфий Назарыч и
как заливался слезами, а потом перестал ездить, точно отрезал. Рассказывая, Феня всплакнула: очень уж ей жаль было Акинфия Назарыча.
— Пали и до нас слухи,
как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой
раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки не на что купить.
Она подробно рассказала,
как баушка Лукерья выманила ее из Тайболы и увезла сюда,
как приезжал несколько
раз Акинфий Назарыч и
как она сама истомилась в этой неволе.
— Ну, Ермошкины-то слова
как худой забор: всякая собака пролезет… С пьяных глаз через чего-нибудь городил. Да и Дарья-то еще переживет его десять
раз… Такие ледащие бабенки живучи.
Не успели проводить Яшу на промысла,
как накатилась новая беда.
Раз вечером кто-то осторожно постучал в окно. Устинья Марковна выглянула в окно и даже ахнула: перед воротами стояла чья-то «долгушка», заложенная парой, а под окном расхаживал Мыльников с кнутиком.
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому
как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар… Я
как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй
раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без Фени
как без рук. Ну, Окся и соответствует по всем частям…
— Кишок, пожалуй, не хватит, Андрон Евстратыч, — скромничал Петр Васильич, блаженно ухмыляясь. — Шутки шутишь над нашей деревенской простотой… А я как-то
раз был в городу в таком-то заведении и подивился,
как огребают денежки.
— Поди, в другой
раз ночью пригрезится,
как полосовал прежде каторжан, — страшно сделается? Тоже ведь и в палаче живая душа… а?..
— Нет… Я про одного человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе учились, на одной парте сидели. А дельце-то
какое: повернее в десять
раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот
как знаю, потому
как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
— В самый вы
раз мне подойдете, Марья Родионовна…
Как на заказ.
Сначала его удивляло то, почему Феня не вернулась к Кожину, но потом понял и это: молодое счастье порвалось и склеить его во второй
раз было невозможно, а в нем она искала ту тихую пристань, к
какой рвется каждая женщина, не утратившая лучших женских инстинктов.
Рабочие очистили снег, и Кожин принялся топором рубить лед, который здесь был в аршин. Кишкин боялся, что не осталась ли подо льдом вода, которая затруднила бы работу в несколько
раз, но воды не оказалось — болото промерзло насквозь. Сейчас подо льдом начиналась смерзшаяся,
как камень, земля. Здесь опять была своя выгода: земля промерзла всего четверти на две, тогда
как без льда она промерзла на все два аршина. Заложив шурф, Кожин присел отдохнуть. От него пар так и валил.
«Нет, брат, к тебе-то уж я не пойду! — думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо. Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно было бы перехватить на первый
раз, да уж больно завистлив пес: над чужим счастьем задавится… Еще уцепится
как клещ, и не отвяжешься от него…»
— Хорошее дело, кабы двадцать лет назад оно вышло… — ядовито заметил великий делец, прищуривая один глаз. — Досталась кость собаке, когда собака съела все зубы. Да вот еще посмотрим, кто будет расхлебывать твою кашу, Андрон Евстратыч: обнес всех натощак, а
как теперь сытый-то будешь повыше усов есть. Одним словом, в самый
раз.
Мыльников провел почти целых три месяца в каком-то чаду, так что это вечное похмелье надоело наконец и ему самому. Главное, куда ни приди — везде на тебя смотрят
как на свой карман. Это, в конце концов, было просто обидно. Правда, Мыльников успел поругаться по нескольку
раз со своими благоприятелями, но каждое такое недоразумение заканчивалось новой попойкой.
— И
как еще напринималась-то!.. — соглашался Мыльников. — Другая бы тринадцать
раз повесилась с таким муженьком,
как Тарас Матвеевич… Правду надо говорить. Совсем было измотал я семьишку-то, кабы не жилка… И удивительное это дело, тещенька любезная,
как это во мне никакой совести не было. Никого, бывало, не жаль, а сам в кабаке день-деньской,
как управляющий в конторе.
На этом пункте они всегда спорили. Старый штейгер относился к вольному человеку — старателю — с ненавистью старой дворовой собаки. Вот свои работы — другое дело… Это настоящее дело, кабы сила брала. Между разговорами Родион Потапыч вечно прислушивался к смешанному гулу работавшей шахты и,
как опытный капельмейстер, в этой пестрой волне звуков сейчас же улавливал малейшую неверную ноту.
Раз он соскочил совсем бледный и даже поднял руку кверху.
Стоило вообще мужику или бабе один
раз попасть в промысловое колесо,
как он сразу делался обреченным человеком.
Во всей этой истории не принимал участия один Ганька, чувствовавший себя
как дворовая собака, попавшая в волчью стаю. Загорелые и оборванные старатели походили на настоящих разбойников и почти не глядели на него. Петр Васильич несколько
раз ободрял его, подмигивая своим единственным оком. Когда волнение улеглось, Петр Васильич отвел Матюшку в сторону и заговорил...
Они вместе опустились в последний
раз в шахту, обошли работы, и Карачунский похвалил штольни, прибавив: «Жаль только, что я не увижу,
как она будет работать».
Раз вечером баушка Лукерья была до того удивлена, что даже не могла слова сказать, а только отмахивалась обеими руками, точно перед ней явилось привидение. Она только что вывернулась из передней избы в погребушку, пересчитала там утренний удой по кринкам, поднялась на крылечко и остановилась
как вкопанная; перед ней стоял Родион Потапыч.
— Ну, я тут на другой день и поставил работы, а мне по первому
разу зубы и вышибло, потому
как не совсем чистое дело-то…
Таким образом, Марья торжествовала. Она обещала привезти Наташку и привезла. Кишкин, по обыкновению, разыграл комедию: накинулся на Марью же и долго ворчал, что у него не богадельня и что всей Марьиной родни до Москвы не перевешать. Скоро этак-то ему придется и Тараса Мыльникова кормить, и Петра Васильича. На Наташку он не обращал теперь никакого внимания и даже
как будто сердился. В этой комедии ничего не понимал один Семеныч и ужасно конфузился каждый
раз, когда жена цеплялась зуб за зуб с хозяином.
— И еще
как, дедушка… А перед самым концом
как будто стишала и поманила к себе, чтобы я около нее присел. Ну, я, значит, сел… Взяла она меня за руку, поглядела этак долго-долго на меня и заплакала. «Что ты, — говорю, — Окся: даст Бог, поправишься…» — «Я, — грит, — не о том, Матюшка. А тебя мне жаль…» Вон она
какая была, Окся-то. Получше в десять
раз другого умного понимала…
Матюшка так и не остался ночевать. Он несколько
раз нерешительно подходил к двери конторки, останавливался и опять отходил. Вообще с Матюшкой было неладно,
как заметили все рабочие.