Неточные совпадения
— Ничего ты не понимаешь! — оборвал его Зыков. — Первое
дело, пески на второй сажени берут, а там земля талая; а второе
дело — по Фотьянке пески не мясниковатые, а разрушистые… На него плесни водой — он и рассыпался,
как крупа. И пески здесь крупные, чуть их сполосни… Ничего ты не понимаешь, Шишка!..
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А
дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ
как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— А ведь ты верно, — уныло согласился Зыков. — Потащат наше золото старателишки. Это уж
как пить дадут. Ты их только помани… Теперь за ними не уследишь
днем с огнем, а тогда и подавно! Только, я думаю, — прибавил он, — врешь ты все…
—
Как не помнить… И наши, фотьяновские, и балчуговские. Бывало
дело, Андрон Евстратыч…
—
Дело есть… С первого тебя начну. Ежели, например, тебя будут допрашивать, покажешь все,
как работал?
— Да сделай милость, хоша сейчас к следователю! — повторял он с азартом. — Все покажу,
как было
дело. И все другие покажут. Я ведь смекаю, для чего тебе это надобно… Ох, смекаю!..
— Ну, что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть.
Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится по мамыньке — ну, да мне-то это все едино. Это уж мамынькино
дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
Дело в том, что любимая дочь Федосья бежала из дому,
как это сделала в свое время Татьяна, — с той разницей, что Татьяна венчалась, а Федосья ушла в раскольничью семью сводом.
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех и видела,
как Яша начинает трусить. Роковой
день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
— Ну, начинай, чего молчишь,
как пень? — подталкивал Яшу Мыльников. — За
делом приехали…
— Да про убег нет слова, Акинфий Назарыч, — вступился Яша, —
дело житейское… А вот
как насчет веры? Не стерпит тятенька.
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. — Не смущай свово родителя… Вишь,
как он сразу укротился. Яша, что же это ты в самом-то
деле?.. По первому разу и испугался родителей…
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское
дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше,
как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Как-то раз один служащий — повытчики еще тогда были, — повытчик Мокрушин, седой уж старик, до пенсии ему оставалось две недели, выпил грешным
делом на именинах да пьяненький и попадись Телятникову на глаза.
—
Как же, значит, я, родной отец, и вдруг не могу? Совершеннолетняя-то она двадцати одного будет… Нет, это не таковское
дело, Степан Романыч, чтобы потакать.
Кто такой этот генерал Мансветов, откуда он взялся,
какими путями он вложился в такое громадное
дело — едва ли знал и сам главный управляющий Карачунский.
Старик не понял и того,
как неприятно было Карачунскому узнать о затеях и кознях какого-то Кишкина, — в глазах Карачунского это
дело было гораздо серьезнее, чем полагал тот же Родион Потапыч.
Вообще неожиданно заваривалась одна из тех историй, о которых никто не думал сначала
как о
деле серьезном: бывают такие сложные болезни, которые начинаются с какой-нибудь ничтожной царапины или еще более ничтожного прыща.
— Да… это действительно…
Как же быть-то, Акинфий Назарыч? Старик грозился повести
дело судом…
— Невозможно мне… Гребтится все,
как там у нас на Фотьянке? Петр-то Васильич мой что-то больно ноне стал к водочке припадать. Связался с Мыльниковым да с Кишкиным… Не гожее
дело.
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается.
Как раз через три
дня его и порешили, сердешного.
Родион Потапыч молчал,
как будто не его
дело.
Не было внешнего давления,
как в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей не знали, куда деваться, и шли работать к той же компании на самых невыгодных условиях,
как вообще было обставлено
дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
Совещания составлявшейся компании не представляли тайны ни для кого, потому что о Мутяшке давно уже говорили
как о золотом
дне, и все мечтали захватить там местечко,
как только объявится Кедровская дача свободной.
Азарт носился в самом воздухе, и Мыльников заговаривал людей во сто раз умнее себя,
как тот же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников на другой же
день поднял Ермошку на смех в его собственном заведении.
Вся семья запряглась в тяжелую работу, а по мере того,
как подрастали дети, Тарас стал все больше и больше отлынивать от
дела, уделяя досуги любезным разговорам в кабаке Ермошки.
— Так ты нам с начала рассказывай, Мина, — говорил Тарас, усаживая старика в передний угол. —
Как у вас все
дело было… Ведь ты тогда в партии был, когда при казне по Мутяшке ширпы били?
— Ну а про свинью-то, дедушка, — напомнил Тарас. — Ты уж нам все обскажи,
как было
дело…
Первое
дело, самородок-то на свинью походил: и
как будто рыло, и
как будто ноги —
как есть свинья.
— Можно и сестру Марью на такой случай вывести… — предлагал расхрабрившийся Яша. — Тоже девица вполне… Может, вдвоем-то они скорее найдут. А ты, Андрон Евстратыч, главное
дело, не ошибись гумагой, потому
как гумага первое
дело.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и,
как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем
дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше
дело взять:
какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
— Ах и нехорошо, Андрон Евстратыч! Все вместе были, а
как дошло
дело до богачества — один ты и остался. Ухватил бы свинью, только тебя и видели. Вот
какая твоя деликатность, братец ты мой…
Во всякое время
дня и ночи его можно было встретить на шахте, где он сидел,
как коршун, ожидавший своей добычи.
— Нет, мне далеко ездить сюда, да и Оникову нужно же какое-нибудь
дело. Куда его мне
девать?.. Как-нибудь уж без меня устраивайтесь.
— Вы не беспокойтесь, я уже имею показания по этому
делу других свидетелей, — ядовито заметил следователь. — Вам должно быть ближе известно,
как велись работы… Старатели работали в Выломках?
— Ты что же это, Петр Васильич? — корил его Кишкин. —
Как дошло до
дела, так сейчас и в кусты…
Феня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры, но все
дело так же быстро потухло,
как и вспыхнуло. Карачунский уезжал, что было слышно по топоту сопровождавших его людей… Петр Васильич опрометью кинулся из избы и догнал Карачунского только у экипажа, когда тот садился.
Этот вольный порыв, впрочем, сменился у Прокопия на другой же
день молчаливым унынием, и Анна точила его все время,
как ржавчина.
— Да говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так и говори… И с собой ничего не взяла, все бросила. Вот
какое вышло
дело!
— Нет так!.. — ответил Кожин. — Известно,
какие горничные у Карачунского…
Днем горничная, а ночью сударка. А кто ее довел до этого? Вы довели… вы!.. Феня, моя голубка… родная… Что ты сделала над собой?..
— Да ведь ты женился, сказывают, Акинфий Назарыч?
Какое тебе
дело до нашей Фени?.. Ты сам по себе, она сама по себе.
— А ежели она у меня с ума нейдет?..
Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу…
День и ночь думаю о Фене.
Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена.
Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
— Ну, твое
дело табак, Акинфий Назарыч, — объявил он Кожину с приличной торжественностью. — Совсем ведь Феня-то оболоклась было, да тот змей-то не пустил…
Как уцепился в нее, ну, известно, женское
дело. Знаешь, что я придумал: надо беспременно на Фотьянку гнать, к баушке Лукерье; без баушки Лукерьи невозможно…
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому
как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым
делом самовар… Я
как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без Фени
как без рук. Ну, Окся и соответствует по всем частям…
— А я с Кожиным цельных три
дня путался. Он за воротами остался… Скажи ему, баушка, чтобы ехал домой. Нечего ему здесь делать… Я для родни в ниточку вытягиваюсь, а мне вон
какая от вас честь. Надоело, признаться сказать…
Мыльников с намерением оставил до следующего
дня рассказ о том,
как был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.
Она не спала всю ночь, раздумывая,
как устроить ей все
дело.
— Да тебя
как считать-то: не то ты с нами робишь, не то отшибся? — спрашивал Кишкин Петра Васильича. —
День поробишь да неделю лодырничаешь.
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал,
как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка вся тут и осталась. Так и твое
дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят семь ходов с ходом, а ты влопаешься со своими весами
как кур во щи.